Все очень просто. Закрой глаза. Перед тобой встает зеленый холм и дорога серой ниткой к вершине. Старый мостик, хоть и сильно запылен, кажется недавно -покрашенным, а желтые цветочки хихикают между балками, игриво смотря на все инженерные изыски уже прошлого века.

А ведь ты уже в ином тысячелетии. Помнишь, как сидя на подоконнике, ты думала: «а что же будет там, через 10, 15 лет…я стану взрослой, буду носить мамину юбку и плащ и сама открывать дверь ключом». Детка, все слишком просто. Только у мамы на глазах появились чуть заметные морщинки. Только плащи уже больше не в моде. Только папа больше не ходит в этот дом. Только и всего.

И вот ты спрыгиваешь с приступки поезда, а за тобой летит большая серая сумка, совсем не касаясь земли. Еще там, 10 часов назад, она еле тащилась по перрону, скрипя своими старенькими колесиками, а тут вдруг взлетела, сорвалась, словно большая лохматая собака с ненавистной цепи. И летит вслед за тобой. Летит по той же грунтовке к старенькому синему дому.

Но что здесь? Кажется, голуби стали чуть ленивее, кажется, люди больше улыбаются, и дядьки менты, кажется, совсем не обращают на тебя внимания, цедя холодное пиво из запотевших стаканов. Но нет. Вот ты, будто бы, невзначай поворачиваешься и видишь их влажные взгляды, лохматящие твою талию, твои клещевые брюки, твое тело. И тебе становится теплее, правда, милая?

А дом, бедолага, уже весь в лопухах. Как лохматый Петька-тракторист с соседней улицы. Так же улыбается двумя чердачными глазищами-окнами, покрашенными еще когда тебя собирали в институт. Краска почти вся облезла, но оттенок еще можно различить.

И здесь по-прежнему никто не запирается на ключ. А чистые сени дают в голову дурящей прохладой. Мурашки по коже набегают второй, потом третьей волной, руки же тянутся к дверной ручке. Ты просто чудо, милая. Ты не предупредила маму. А она, бедная, бежит с кухни, вытирая мокрые руки о белый передник. В ее влажных глазах блестит радость и испуг. Она как будто, немного боится тебя, немного чурается. Вон, ты какая стала – невеста!

А ты вроде бы и хочешь обнять ее, но что-то мешает. И вы вдвоем садитесь на старый диван. Эх, Женька, Женька! А помнишь ли ты, как папка носил маму на руках в этой комнате. Помнишь ли ты, как бабуля готовила сырники на этой кухне?  А как Ванька Хабаров после твоего выпускного играл на гармошке под этим окном?

И ты улыбаешься кончиками губ:

«В Москве? Да все хорошо. Все так же. Новая работа? Да почти ничего не делаю. Общежитие? Да мы вместе с Любкой поклеили обоями комнату еще в прошлом году. Миша? Ах, да, Миша. Мы давно не виделись. Мы расстались. Жалко? Да, неплохой был парень».

А потом она ставит на стол чай и плетеную корзиночку с печеньем и пряниками. Они долго лежали во втором холодильнике, том, что в углу и не работает, оттого и пахнут сундуком. А чай все тот же – с листьями смородины и крыжовником. Мама? А что мама… все те же седые волосы пробиваются из-под рыжей копны цвета затертой меди, те же чуть розоватые упитанные щечки и шаркающая походка. Все та же улыбка на уголках карих глаз.

На крышу, покрытую покосившимся шифером, мягко ложится тень от Земли. Она тушит пожар багровой клумбы перед домом, потом вспыхивают и сразу же бледнеют краски забора, соседских сараев, деревьев. Ты прихорашиваешься перед стареньким комодом, расставив на потрескавшееся дерево помаду, тушь, еще какие-то флакончики. А для кого, милая? И ты точно знаешь ответ на этот вопрос. «Для себя». Не лукавишь, нет! Ведь это тебе нужен Васька-оболтус, тот непутевый парень через дорогу. Ведь это с ним вы сидели мостике через Ветлугу и болтали ногами между железных перил. Ведь это он все делает вид, что уже совсе5м забыл тебя, красуясь под руку с другими дамами.

Слышен знакомый сигнал за окном. Васька, кто ж еще! Бежишь к зеркалу, открывая коробочку с пудрой на бегу, а второй рукой лезешь в сумочку за помадой. Не торопись, милая! Ты же прекрасно знаешь, что он скучает по тебе.  Он, кажется, даже пишет тебе смски, звонит иногда. Вот он сидит, высунувшись из окна жигуленка, нарочито ощерившись, и ждет. Иди же милая, иди к нему быстрее.

Колеса жигуленка глотают бетонку, а вечера уже нет. Нет девчонок в голубых джинсах на улицах, нет пухлых тетечек, переваливающихся вдоль тропинки, нет даже парней, нестройно шагающих с дискотеки посередине дороги. А в этом жигуленке всеми красками играет и переливается магнитофон. В динамиках мурлыкает что-то со сборника «союз». И тебя, вроде бы, уже пора везти домой, но он медлит. Ах, Васька, брось! Его руки быстро и жарко мнут твои груди, залезают под лифчик. Ты нехотя отпихиваешь. Потом затихаешь. А еще через минуту лифчик и трусики уже валяются на переднем седенье, а ты – сзади. От него чуть пахнет табаком и березовым веником, но это только сильнее и сильнее заставляет тебя насаживаться на его небольшой хуй. Ты хватаешь его руками за ягодицы, тянешь к себе, а он только пыхтит в ответ. И даже твои поцелуи не заставят его трахать тебя чуть тише…

Еле перекатываясь, сумка трещит колесиками по перрону. Надо было позволить маме проводить тебя. Но эти всхлипы… и ты подтягиваешься за поручни, а какой-то военный поднимает твою сумку. В вагоне жарко и пахнет соленой рыбой. Ты включаешь мобильник. Громким писком он будит телефонные провода между Москвой и Шахуньей. Пара сообщений и один пропущенный, да грязное окно с душным пейзажем. И ты втыкаешь наушники и ставишь первое, что попадается на диске.

«Мне сёдня 25,
Тебе поменьше, но, однако
И тебе пора любить и убивать,
Хранить и воровать,
Я посылаю все на хуй…»

Его голос веселит тебя своей хрипцой, трезвит. И ты вспоминаешь Машку на его концерте в «Швайне», три раза по Б-52 и следующую ночь. Руки уже сами настукивают смску, глазки блестят. Так-то лучше, милая. Так-то проще…

Пыльная кухня, пожелтевшие обои съёмной квартиры, пожелтевшая эмаль чайника…. Глаза медленно открываются. На столе лежит телефон, по которому ты только что поговорила с мамой. За окошком ветер и вряд ли кто-то еще позвонит тебе сегодня. Вряд ли кто-то разбудит заскучавшие проводки, ведущие к тебе милая… вряд ли.

Все очень просто…