Несомненно, есть нечто общее во всех людях, живущих в нашей великой стране. Сами-то эти люди не Бог весть какие бывают разные. Но нечто общее в них несомненно есть. И в плохих и в хороших. Что-то есть. Что-то общее. Что-то...

Вот, например, я в детстве коллекционировал дональды. Ах, как это неправильно! Никто и не подумал бы сказать – коллекционировал. Любой из моих товарищей, друзей, врагов сказал бы – собирал. Так вот: я собирал дональды. Их тогда все собирали. Без исключения. Дональды – это такое название фантиков от жевательной резинки, появившихся и, вполне естественно, сразу покоривших умы и сердца всех советских детей. А называли их так потому, что первая, ворвавшаяся на полуподпольный рынок великого и могучего советского союза жвачка, имела название известного диснеевского персонажа – Дональда Дака. А ещё эти фантики обычно называли вкладышами. Вкладыши. И не важно что на них нарисовано: известный футболист или спортивный автомобиль. Да что угодно – всё равно дональд. Всё равно – вкладыш. Это было совершенно не важно. Важно было совсем другое.

Дональды стали играть большую роль в жизни каждого советского ребёнка. Для любого они выполняли свою конкретную важнейшую функцию, индивидуальную, неповторимую. Одному дональд являлся обыденностью, которой, например, хвастливо располагал мальчик из состоятельной советской семьи. Семьи кооперативных работников – первобытных предков современного российского капитализма. Он владел всем этим барахлом в достатке. Тем самым всегда подчёркивал свою привилегированность. Для него дональды не имели большой ценности. Иногда, даже такое бывало, он мог их просто подарить. Обычно объявлялось о такой щедрости всенародно. Даритель ещё несколько недель не утрачивал ореола этой славной широты души человека. И ему это несомненно нравилось. Но через месяц все начинали шептаться, что он простой жмот. И ему ничего и делать то больше не оставалось как дарить снова. Чтобы заткнулись, гады. Вот тебе на: щедрость то – понятие пожизненное. Ну и пусть подавятся.

Но настоящие страсти, вполне естественно, кипели там, где дональдов не хватало. Не все дети произошли от родителей-кооператоров, управленцев, дипломатов и спортсменов, которые в те времена тоже были в большом почёте. Но не о них речь. Зато там где дональдов не хватало, в достатке было всё остальное. Были борьба, состязание, хитрость, обман, насилие, интриги, воровство, споры, обмен, накопительство и продажа за советские деньги. Валюты тогда в свободном ходу ещё не было. Поэтому, если и торговали, то за рубли. Правда, торговали очень редко. В исключительных случаях. И обычно за деньги, которые родители давали на еду в школе. Или чтобы получить деньги именно на эти цели. Вообщем, торговали реже.

Дети боролись за место под солнцем. Ничего не жалея: ни себя ни, тем более, других. Сильные забирали дональды у слабых, хитрые у наивных, умные у глупых и далее в самых различных сочетаниях, какие только может предоставить жизнь. Самые разные бывали случаи. Даже трагические. Но смертельные исходы, мне не известны.

Конечно, для этой, наиболее широкой группы советских детей дональды были чем-то гораздо большим чем просто фантиками. Они были даже чем-то большим, чем деньги, бумажные деньги для их не вполне состоятельных родителей. Для родителей деньги были фантиками, гарантирующими достаток или даже состоятельность или даже шик. Для детей дональды были просто счастьем. Своеобразным цветным олицетворением всего, чего не было у родителей. Только для них – детей. Эти глянцевые бумажки, сохранявшие даже после проглаживания утюгом запахи фруктовых концентратов и пищевой резины – трепетный аромат свободного американского ребёнка у которого обязательно был плеер, кроссовки и может быть даже компьютер! Этот глянец зажигал сердца. Он врезался в умы. И за него боролись. Изо всех сил.

Боролись все. Дети состоятельных родителей закатывали истерики и требовали привезти им из заграничной командировки целый блок жвачки. Все остальные копили, покупали, отбирали, выигрывали, крали, выменивали по выгодному курсу и даже иногда получали в подарок. Но редко. Потому характер борьбы преобладал.

Но вот, что поразило мою память. Рано или поздно и состоятельные дети и все остальные решались на какой-то странный и необдуманный поступок. Суть его не удовлетворяла этой мирской суете. Ребёнок становился над миром и был выше него. Он летал. Он парил.

Выглядело это загадочным, я бы даже сказал, удивительным образом. Накопив, наконец преогромную стопку этих вкладышей, стопку толщиной в пять-семь сантиметров, в которой умещалось приблизительно семьсот этих заветных бумажек, советский ребёнок почему-то расставался с ней. Навсегда. Прилюдно.

Обычно, вся стопка сбрасывалась из окна высотного здания, к которому в назначенный час была приглашена многочисленная аудитория желающих поживиться. Бесчисленное количество разноцветных бумажек под овации и оживлённые крики аудитории медленно, переворачиваясь в воздухе, спускались вниз. Зрелище чем-то напоминало листопад. Обычный осенний листопад. Когда природе нужно обновляться. Толпа внизу желала. А отдающий навеки – радовался. Так было и со мной. Чему радовался? Непонятно. Но чувства были самые настоящие. И незабываемые.

Так вот, к этому поступку, кто раньше кто позже, приходили все советские дети. Все. Ну или почти все, что и дало мне повод хотя бы на некоторое время поверить, что в нас есть что-то общее. Что-то. Есть.


18 ноября 2005 года