«Я — дусист,» — говорит он.
«Сектант, — думаю я. — Или последователь какого-то отца-основателя, или Дуса, или Дусиса.»
Оказалось, что носители японского не выговаривают «р». Вместо «р» японезы  произносят «д».
Вы, носители «р», поздно вышли в люди из древлян, поэтому у вас сохранились деревенские падежи и трудно произносимые животные звуки. Я жил в двух местах, где предлагаются альтернативы «р-р-р» вашей стаи ободранных собак. В Японии это — тухлое «д», в Америке — еврейское «ар». В Америке сейчас все ковбои евреи. Я родился, чтобы все время выбирать между херней и херней.


Русиста зовут Уджимото, и он историк. Я заслужил его расположение тем, что родился в древней столице, и тем, что я — одной фамилии с графом, премьер-министром Российской Империи. Историки делают все правильно: они уважают людей больше за заслуги их предков, чем за их собственные. И мои предки на меня поработали. Фамилию дал мне отец, который не имеет с графом общей крови, но он дал мне высокопоставленную фамилию. В Москве родила меня мать. Она поехала в столицу, так как не доверяла фельдшеру села Вырубово, и родила меня у Белорусского вокзала, в сотне метров. Уджимото уважает меня еще за то, что я бывший доцент МГУ. МГУ — это тоже сделал отец. Привел меня к ректору и сказал: «Возьмешь моего ублюдка. И доцентом!»


«Сколько лет ты уже в сан-кей?» — спрашивает Уджимото.
Это не про кей-ван и не про жанр слабоумной японской поэзии, это про ту жопу, в которой я сейчас. «Сан-кей» — так японцы называют мою работу. Сан-кей, то есть — три К. Китсуи—китанаи—кикен. По-русски: тяжелая, грязная, опасная. Японезы не хотят въебывать сами, поэтому для того, чтобы ворочать дерьмо с риском в нем утонуть, нужен я, нежелательный иностранец.
«Через год освобождается место профессора русского,» — говорит Уджимото.
«Стать профессором — моя мечта,» — говорю я и уже вижу других в дерьме, а себя на вращающемся стуле.
«В Университете Кинки. Но много конкурентов, надо много работать.»
Кинки — это экономический регион. Административно Япония делится на 1 супер-штат, 2 штата, 50 префектур и одну дорогу. Экономический Кинки — монстр. В Кинки входят 2 штата плюс еще 4 префектуры. В университете Кинки соответствующая зарплата плюс такой же бонус. Может, мне завтра нататуировать себе на жопе монголоидное пятно?  
«Вы видели бульдозер?» — спрашиваю я.
«Да, конечно,» — говорит Уджимото.
«Так вот я буду работать, как эта штука.»


Для начала Уджимото дает мне прочитать последний московский учебник. Знаете: мама мыла раму, Маша мыла жопу мылом. Да хоть лыком — ради крутящегося стула. Кстати, туалетная бумага у Маш такая, как будто эта туалетная бумага сама из жопы. Московский учебник сильно идеологизирован. Вот, например, текст о погоде: «В Ливии воздух в тени нагревается до 58 градусов, в Антарктиде скорость ветра достигает 322 километров в час, Уганда занимает первое место по количеству грозовых дней, а для жителей Техаса в процветающей Америке торнадо — это повседневная реальность.» В других местах учебник тоже пытается доказать, что Российская Федерация все-таки не самая херовая страна в мире.


«Ты знаешь Толстого и Достоевского?» — спрашивает Уджимото.
«В совершенстве,» — говорю я. В стране, где вместо туалетной бумаги высокий уровень образования, вы должны штудировать претензии пиздоболов.
Уджимото дает мне также любимых фильм-директоров: Тарковского и Норштейна.
«Норштейн приглашен в Токио с новым фильмом «Шинель». Ты должен посмотреть.»
Норштейн знает, что когда продать. У ваших Акакиев Акакиевичей действительно сперли шинель, и они действительно съехали из-за этого с рельсов. Если бы не это, Норштейна должен был бы заинтересовать другой сюжет Гоголя — «Нос». Норштейн — это псевдоним, обозначающий, что данный фильм-директор глубоко копает, фамилия же фильм-директора по папе — не то Носштейн, не то Носгорбштейн.  


Уджимото дает мне рекомендации, и я становлюсь внештатным членом Русского клуба.
Я сразу замечаю, что японским русистам не надо подтираться. Им, всем по очереди, облизывает жопы еврей Вэ, стажер из сибирского Академгородка. Еврей хочет стать профессором, преподавателем русского. Чтобы точно не вернуться в сибирскую жопу, Вэ обрабатывает каждую японскую жопу лучше вошлета «Тото».
Вэ всегда с открытым ртом и похож на недовставший член. Когда его из жалости зовут принять участие в симпозиуме, он требует еще большей жалости и оплаты проезда в оба конца. Когда я встречаю Вэ, у меня всегда одна и та же мысль. Мне кажется, что это не Вэ в плохой одежде из коробок распродажи семенит в университет с открытым ртом, а жиды-ашкенази всего мира идут в дранье под нашим строгим конвоем под Мюнхен в кампус Дахау и от охуения разевают рты: «Как это вы нас всех накрыли?»


Кроме Вэ, в клубе еще два жополиза, оба уже с контрактами профессоров русского. Но с истекающими — поэтому они мои конкуренты. Могилевец Сракевич и донбассец Жопаренко. Они более продвинулись, чем Вэ, и у каждого по легенде о себе.
Легенда Сракевича — московский интеллигент. Он на самом деле приехал из Могилева в Москву и женился на москвичке. На вопрос «Что вы делаете в Москве?» Сракевич отвечает: «Я — поэт-патриот.» Я специально прочитал 4 страницы «Нашего современника» и понял: лимитчик чувствует, что надо изображать Палиевского, но корни в поселке завода «Электродвигатель» позволяют ему косить максимум под Солоухина.
Сракевич не говорит ни на одном языке, кроме того, что был в советском Могилеве, но за границей он услышал о времени аффирмативных акций. И у него «очень больна дочь». Эта дочь непременно умрет, если будет жить в стране, где Могилев с Москвой.


У Жопаренко контракт в Университете религии Нри. Жопаренко — тупой хохол. Он не способен прочитать московские журналы, поэтому он идет своей собственной запорожской тропой. Легенда Жопаренко — верующий. Но не в православную Троицу, а в религию Нри. Чтобы продлить контракт, он принял нрийскую инициацию и сейчас переводит на украинский язык нрийский канон. Жопаренко поклялся на нрийской Библии ездить в Донецк только в костюме Али-Бабы.


«Ты должен сделать доклад на семинаре, — говорит Уджимото. — Доклад сделаешь не на японском, а на английском.»
Уджимото — политик и имиджмейкер. Они увидят не равного себе недоделанного, а сына Соссюра, брата Бекхама. Так создается имидж.
«Сможешь?»
«Да еще какими словами!» — говорю я, иду в книжный «Марузен» и покупаю словарь английских синонимов.
Уджимото — историк, и семинар называется «Россия: культ Великой Отечественной войны». Я пишу текст доклада, потом по словарю меняю то, что написал, на «валидный» и «амбивалентный». Я тоже привык к международным конференциям. «На колени! И не вякать!» — думаю я и всаживаю также «гендерные исследования» и Джулию Кристеву.
Гвоздь конференции — горбоносый профессор из Иллинойса Нина Тумаркин, написавшая одноименную книгу. Это бывший носатый октябренок Нинка из Мукачево. Тумаркин переводит «фронтовик» как «войви» и рассказывает, как «войви» затрахали  ее и ее одноклассниц почетными караулами и лубком про битву под Сталинградом.
Я тоже делаю хороший доклад на самом хорошем языке. «Локальные войны Второй Мировой: Великая Отечественная». Рассказываю, как в начале марта танки Паттона пересекли Рейн и были на марше в 50 километрах от Берлина, когда Айк Эйзенхауэр отдал приказ «по тормозам на линии договоренности». Потом 2 месяца Джи-Айз ждали,  когда русские смогут наконец приблизиться к Берлину. Рузвельт пошутил и отправил сверх договоренности еще одно судно с ленд-лизовскими траками.
Успех Уджимото. Мне задают сто вопросов. Каждый японез хочет выебнуться своим английским. Если бы за это можно было происходить из Уэльса, они вылизали бы Бекхаму всю жопу после его футбольного матча. Я имею в виду плюс соответствующие неузкие глаза и необрубленный затылок. Я щупаю свой затылок: все в порядке. Мне придется облизать Бекхаму только половину жопы — только ту, которая отвечает за Уэльс.


Уджимото прав. После конференции я становлюсь вхож в кабинеты. Нужные профессора оценили мою концепцию о победах маршала Жукова и генераллисимуса Зимы. В кулуарах я также наговорил много интересного. Что Япония дальновидно подписала Акт на «Миссури» — поэтомы теперь фотоэлементы автоматически открывают перед японцами двери супермаркетов. Что в Сорбонне русскую литературу читают в курсе азиатской. И что компартия строила монументы неизвестным солдатам, в то время как кости солдат лежали непогребенными подо Ржевом. Это я вовремя вспомнил, куда ездили бригады евреев копать берцовые с лучевыми перед выездом в Хеброн и Ашкелон.


Для профессора Куи я перевожу дневники Тарковского. Я выучил японский, чтобы разобраться, что они здесь несут, но оказалось, что все то же, для чего я учил английский. Все прототипы задает Америка. Японские профессора занимаются тем, чем им сказали заниматься из Америки.
«Я занимаюсь самым главным, — говорит Куи, — калт-мувиз Тарковского и калт-мувиз Кенджи Мизогучи.»
В Нью-Йорке один пизданутый пейсатый тоже говорил мне:
«У меня самая главная работа в мире: я занимаюсь толкованием Библии.»


Профессору Ками я помогаю переехать на новую квартиру. Он уезжает от престарелой жены. Ками трахает всех своих дипломниц, а теперь купил себе в Хабаровке совсем юную шлюху. Я заметил на шее шлюхи следы хлыста. И разница в 25 тоже как раз окей: пока у тебя стоит, ты будешь все время вставлять в жопу без морщин.
Ками тоже культуролог, и он знает о культурологии действительно главное: пара хороших идей Дерриды из библиотеки — и ты сжимаешь в руке трусы десятка отличниц.


Доценткам Куте и Сиде я 8 марта дарю цветы. О 8 Марта ни та, ни другая не слышали. Ваш международный день международен от Монголии до Болгарии.
В Японии у мужей хорошие зарплаты. Поэтому замужние японки, которые сами работают на полную катушку, — конченные суки. Эти замужем.
Я вставлю этим коням с яйцами! Но не сегодня, хотя 8 и выглядит как два влагалища. Доцентки не дадут мне-работяге, доцентки дадут только мне-интеллектуалу. Я поставлю их в дог-позицию после победы. Как только я с неделю порассказываю, как Маша мыла жопу большим пальцем.


«В Кинки еще два профессора, — говорит Уджимото. — Но ты — стоп. Готовь документы на конкурс.»
Я, чтобы не было прокола, сам изучаю вопрос. Профессора Яма и Шида.
Историк по связям Япония—Находка профессор Яма. Яма 10 лет составлял карту Находки: где и какими лавками владели в Находке японезы, с точностью до адреса. Еще 10 лет Яма занимается рыбаком 18 века Гонзой, его шаланду прибило тогда к России. Яма хочет точно выяснить, каким именно тайфуном. Сам Яма тоже мелкий — 160 сантиметров. Рост его жены — 150, рост сына, студента Кинки, — 140, сын хочет жениться на сокурснице ростом 125. Ямы скоро доебутся до мышей.
Профессор Шида — специалист по мемуарам. По своим мемуарам о жизни в плену под Братском. Мемуары называются «Путь солдата», хотя должны называться «Дорожка предателя». Из Братска Шида вернулся коммунистом, но уже через год подписывался, как все, на «Асахи». Получается, что этому сучьему потроху жизнь промыла мозги 3 раза. Я сосчитал еще Шидину довоенную клятву Императору.
Я еще раз прикидываю. Ни лилупут, ни трижды обдолбанный не будут иметь права голоса. Уджимото можно доверять на все сто. Шида уйдет на пенсию за два месяца до решения моего вопроса, Яма — за месяц.


В конце концов у меня не выгорает стать профессором. Но шиш и Вэ, Жопаренко, а также Сракевичу. В Кинки сократили место русского профессора. В Японии вообще сокращают русский язык. Еще раньше его исключили из программ во Вьетнаме и в Монголии. Германии тоже не нужна была прусская демократия, Германии нужна была прусская сила.