Трёхэтажный кирпичный дом, в котором вырос Юра, был расположен  на окраине дымного мегаполиса и с четырёх сторон окружён зловещими, потемневшего от злости дерева, двухэтажными бараками.
В радиусе километра дом Юры считался сравнительным небоскрёбом, поскольку сразу за бараками начинался совсем уж беспросветный частный сектор, по которому без обреза ночью лучше не гулять, и только где-то там, далеко - город, город.
Алкоголепоклонничество у населения, как это ни странно, возрастает прямо пропорционально удалённости от метро. Здесь же удалённость от метро была максимальная из возможных, но как бы в попытке искупления этого недочёта сквозь район проходила наземная железная дорога, по которой круглосуточно грохотали чумазые товарняки.

Бараки. Народ, проживающих в этих покосившихся катакомбах порока придерживался бинарной формы существования: либо спохмелья, либо в дым. Старшие ребята во дворе в силу непростого воспитания и ранних химических зависимостей были далеки от законов общечеловеческого гуманизма, и забавы с принижением чьего-либо достоинства считали превыше иных, более мирных забав. Юрины родители, к сожалению, не пили, чем невыгодно выделялись на общем синеватом фоне, потому что отказ выпить в России эквивалентен несильному плевку в лицо предлагающего. И, вероятно, поэтому злые дети алкоголиков избрали мишенью насилия именно генетически выверенного Юру.

Костяком дворовой шайки были двое: Мурзик и Узбек. Оба вечно немытые и в ранних корявых татуировках, оба со схожими биографическими чертами: отца Мурзика уже удавили на зоне полотенцем; отца Узбека ещё только объявили во всесоюзный розыск.
У Мурзика не было правой ступни (тырили ящики с кофе прямо на ходу, сорвался с вагона), Узбек же был крупным не по годам метисом, произошедшим в результате пьяного контакта заезжего торговца арбузами и Нинки - местной слоноподобной алкоголички. Вероятно, узкие, заплывшие непонятно чем глаза Нинки породили в окосевшем сознании арбузного дилера некие этно-ностальгические настроения, и комичный (узбек был на две головы ниже Нинки) акт свершился.
Дети, полученные таким варварским методом, как правило, обделены любовью, и вероятно поэтому тринадцатилетний Узбек был не по возрасту зол на весь мир.


Вливающийся в жизнь двора Юра был ещё слишком несмышлён для того, чтобы уяснить незамысловатые в своей жестокости законы маргинального социума, один из которых гласит, что если ты дал опустить себя один раз, то это с нарастающей наглостью будут стараться сделать снова и снова, и как раз вот этот первый раз решающ и необратим.
Незнание этого закона и привело Юру в виктимную группу, и обида на несовершенство мира разгоралась всё ярче, как тот костёр, возле которого происходили такие эпизоды:

- Купчик будешь? – бесцветным голосом спрашивал его Узбек, протягивая закопченную железную кружку, в которой что-то плескалось. Юра, по незнанию человеческой натуры, воспринимал этот жест, как акт почёта и дружелюбия (попить чифиру со старшаками) и торопливо отвечал:

- Конечно, буду.

И даже когда уже понял, что под общий хохот глотает размоченные слюной и мочой окурки, ему пришлось допивать, ибо «пацан сказал - пацан сделал». Слабо радовало лишь одно – плавающие в желтоватой жидкости частички табачных листьев действительно с виду напоминали суматошную флотилию чаинок в жидком общепитовском чае.

В своих жестоких игрищах юные преступники доходили до того, что сначала отвратительно острыми, жестокими кулаками ставили Юре пару синяков на дряблых белых ляжках или на спине, а потом использовали эти синюшные отметины в качестве мишеней для стрельбы разноцветным пластилином из двух пневматических пистолетов того типа, которые переламываются для перезарядки.
Мурзик, например, предпочитал македонский стиль, Узбек же нестерпимо (для Юры) долго метился, косо высунув кончик живого розового языка и непрофессионально поднося пистолет вплотную к еблу. Хлоп!

В результате этих бессердечных упражнений от первых же попаданий синяки становились чернякАми. Юра в этой непростой ситуации больше всего на свете хотел бы выглядеть бесстрашным комиссаром в несвежем исподнем, презрительно улыбающимся врагам и пулям, а выходило так, что вёл себя, словно обоссавшийся отрок, отчётливо хотящий «к маме».
От обжигающих, утомительно метких выстрелов с катерным рёвом убегал, а после, в плотном прохладном полумраке летнего подъезда, всё набирался косной мизантропией, словно одноразовый комар дурной похмельной кровью.


Позже, когда беспощадная мельница судьбы, все быстрее раскручиваемая прохладными ветрами смутных перемен, частью разбросала, частью нашинковала дворовую молодёжь, Юра был уже далеко: его родители переехали, наконец, из этого района в другой, более благополучный.
Юра экстерном отучился где надо, быстро поднялся, сильно вырос вперёд и назад, и зажил жизнью скучной и пиздатой.

Его врагов и мучителей постигла несколько иная судьба.
Мать Узбека вдруг прониклась смутной идеей, что армия для юноши всё-таки чем-то удачней, чем зона, и вроде даже способна сделать её непутёвого сына полноценным и здравомыслящим мужиком.
Насчёт зоны она была права, но вот насчёт мужика немного не угадала: в первой же казарменной драке Узбеку размозжили сапожищем оба яичка, навек лишив его роли самца, но зато надёжно освободив от дальнейшей службы.
На гражданке Узбек начал жить так: сначала нашёл себя в героине, затем в этом же героине себя и потерял: не рассчитав дозу бесславно задохся в подъезде собственным поганым языком.
Поступком этим он ещё более приблизил сценарий своей жизни к сценарию жизни своего ближайшего друга Мурзика, который за две недели до этого по иронии, а точнее – по сарказму судьбы купил дозу у того же барыги и шикарно обсадился.
Так шикарно, что безмятежно подвис прямо на проезжей части, нагнувшись поправить протез, в результате чего был успешно сшиблен проносящейся волгой, и некрасиво окровавленной свадебной куклой уехал на её мятом капоте в никуда.

Так уж удачно вышло, что волею глумящихся судеб Юра, молодой зам, тем же часом проезжал на рубленом мерсе мимо чёрных деревянных строений.
Сумрачно глядя в окно думал, что для кого как, а для него уж точно детство ностальгических воспоминаний вызывать не будет никогда.
И тут с тяжёлым стуком на капот мерседеса ёбнулось что-то тёмное.

- Ёб твою мать нахуй! – вздрогнув и притормозив, сказал Миша, Юрин шофёр.
- Чё там за хуйня ещё? Что это?
- Нога вроде, - настороженно сказал Миша, разглядывая лежащий на капоте предмет.
- Какая в пизду нога, придурок. Ботинок это. Какой-нибудь уёбок из окна выкинул. Скинь его нахуй.

Через четверть часа Юрий Николаевич уже в отделанной тёмным деревом приёмной нового делового партнёра. Томная ломкая секретарша сладким голосом говорит ему:

- Господин Кравцов… Чай, кофе?
- Кофе, Машуля, конечно кофе. Чай я с детства пить не могу.