Мужчины и женщины любят по-разному, и тут уж, как видно, ничего не поделаешь.  

Ещё одна ночь неторопливо уходит навсегда, на цыпочках подкрадывается утро. Опухшее со сна солнце как будто нехотя карабкается в рассветное небо, с зелёных плеч которого медленно соскальзывает за  частокол дальних сосен и острые углы соседских крыш бархатный звёздный плащ. А луна – да и не луна вовсе, а узкий, молочно-белый ранний месяц, давным-давно висит над нашими головами – поджидает, как паук, раскинувший сети: не упадёт ли неосторожная комета в его тенета.

Но все звёзды сегодня уже упали, и зря он сторожит небесные ловушки. Не то конец августа, не то начало сентября. Воздух чистый и прохладный, может быть, скоро я начну мёрзнуть на вытащенном в траву матрасе. Мне хочется прижаться крепче к родному тёплому телу рядом со мной, но я сдерживаюсь, потому что боюсь тебя разбудить. Ты спишь – так безмятежно и легко, как спят только дети или, может быть, заблудившиеся среди людей божества. Мои чувства обострены до предела: я не только слышу каждый удар твоего сердца, но, кажется, ощущаю, как кровь течёт по сосудам твоего тела. Ты улыбаешься, а может быть, просто перестал хмуриться, и от этого кажешься мне таким молодым, красивым и беззащитным. Мне хочется, обнять тебя всего, качать тебя на руках, как матери качают своих маленьких детей, укрыть тебя собою от всего мира. Нельзя, нельзя, мне нельзя даже шелохнуться, если я не хочу разрушить хрупкое волшебство. Я знаю: стоит мне совершить неосторожное движение – и оно сломается,  исчезнет, растворится навсегда в уходящей ночи. И снова ты будешь дёрганный, настороженный, вечно претворяющийся и обманывающий самого себя, даже во сне несущий на своих плечах ответственность за весь мир, мой любимый, безнадёжно не мой мужчина.


И снова ночь, на этот раз глухая и тёмная, жаркая от натопленной печи и ледяными щупальцами сочащаяся из щелей, крадущаяся по полу. Ты тяжело всхрапываешь во сне – и поворачиваешься вдруг на другой бок, содрав с меня мятое тепло одеяла и отдавая холодной пустоте спокойствие твоих рук и уют твоей груди. А я остаюсь на краю кровати, с твоей жёсткой спиной и высунувшейся из бельевого кокона ногой в сползшем носке. Я тихо встаю и иду в другую комнату. Тихо закрываю за собой дверь, тихо забираюсь с ногами на диван у окна. И, осторожно прижавшись лбом к ледяному стеклу, плачу. Плачу потому, что безжалостный зелёный экран сотового телефона показывает пять тридцать две, а значит осталось всего лишь сто восемнадцать минут до того как мне придётся тебя отпустить. И ты уйдёшь. И весь  достанешься другой женщине, которая якобы законно владеет тобой, и всё это – твои глаза, губы, нос, уши, руки, ноги, ладони и пальцы, пупок и волосы, кожа и зубы – всёбудет её. Взгляды и смех, ворчание и задумчивая тишина. Твой запах и вкус, и температура твоего тела. Какие законы придуманы, чтобы отобрать тебя у меня,  какое право дано чужой женщине забирать моё счастье, какая справедливость требует, чтобы я отдавала добровольно то, что необходимо мне, чтобы чувствовать себя живой?

Я плачу. Плачу от собственного бессилия, оттого, что ничего не изменить, оттого, что я – я! – привыкшая всё и везде решать на раз – не могу ни уйти ни остаться, оттого, что душа рвётся на куски каждый день с утра до вечера, а ночью рассыпается на осколки, от того, что потерять навсегда я боюсь больше, чем бесконечно мучаться. Плачу оттого, что нет никого, кому я могу рассказать свою боль, и никого кто мог бы меня понять. Оттого, что у меня нет никого ближе тебя –а у тебя есть ещё она. Оттого, что мне тесно жить  в одном мире с нашей с нею взаимной ненавистью и оттого, что мира нет без тебя.

В конце концов я вытираю нос и возвращаюсь в постель. Ты бормочешь что-то неразборчивое, не открывая глаз, и оплетаешь мои плечи тяжёлой сонной рукой.


Утро уже ворвалось в комнату и властно вступило в свои права. Ты прячешься от него, укрывшись с головой под одеялом, отвоёвываешь у него свой законный, честно заработанный сон. А я открыла окно чтобы встретить его: дорогого, хотя и нагловатого гостя. Голова слегка кружится, сосёт под ложечкой и немножко поташнивает от переварившейся смеси водки с коньяком. По телу разливается приятная, удовлетворённая усталость . На коже выступают светлые пока ещё, стремительно темнеющие синяки, оставленные твоими жадными губами. Я задумчиво обвожу их пальцем, палец немного дрожит, всё ещё переживая мгновения прошедшей ночи. Внутри меня мягко покачиваются волнами отзвуки моих оргазмов, кажется, если приложить сейчас ладонь к животу, можно почувствовать, как сжимаются и разжимаются привыкшие к своей роли в моём удовольствии мышцы.  

Солнечные лучи ползут по оконной раме, касаются моих босых ног, голых плеч, пачки «Винстона», забытой вчера на столе. Я достаю сигарету и прикуриваю. Белый дым щиплет распухшие губы и щекочет язык. Вообще-то я не разрешаю курить  в доме, но мне самой – разве кто-то запретит?  Над домом бестолково и задорно мечутся ласточки, выкрикивают в светлое небо свои птичьи мысли. Внизу, под окном, тянет вверх корявые ветки старый куст смородины, топорщит навстречу мне и солнцу большие тёмно-зелёные листья. Как будто хочет похвастаться мне, что подслушал этой ночью под окном, как мы любили друг друга. Старый сплетник, он расскажет обо всём тёплому ветру, жёлтым одуванчикам, засохшему малиннику, сочной траве на берегу канавы и даже трём берёзам на углу.

А ну и что! Пусть рассказывает! Пусть хоть всему миру растрезвонит, как хорошо мне этим утром! Мне не стыдно перед миром за своё счастье, и мне не жаль его для всего мира. Пусть каждый в эту минуту почувствует хотя бы кусочек, хоть крошечную крупинку того, что укутало сейчас мои плечи сладкой истомой недавнего наслаждения, а мою душу – эгоистичным довольством получившей своё женщины.


Я сижу одна в пустом доме, пытаюсь заглушить мысли радиоприёмником и пивом, сигаретный дым насмешливо клубится под потолком и совсем не желает убираться в открытую специально для него форточку. А я сижу и гадаю, где ты сейчас и что делаешь. Я пытаюсь сердиться на тебя, как советуют мне мои подруги и все вокруг, которые желают мне добра. А вместо праведного гнева в голову лезут всякие мечты с воспоминаниями вперемешку. Тогда я стараюсь сердиться на себя, но сердиться на себя также смешно как ругать ребёнка за то, что он съел конфету. Разве ребёнок в силах отказаться от нестерпимого соблазна положить в рот тающую карамельную сладость? Разве я могу заставить себя отказаться от мучительного наслаждения ждать тебя?  Ждать, и надеяться, и мечтать – и ценить, и придавать пресловутое «значение» всему, что было в прошлом, и предвкушать и предчувствовать, и разочаровываться и огорчаться до слёз, и приходить в ярость и впадать в отчаяние – всё это я хочу и буду, потому что мне нравится.  Потому что я хочу, чтобы каждый день моей жизни был наполнен любовью, которая, я верю,  и есть настоящий смысл, единственная причина и лучшее оправдание нашему существованию. А какая же любовь, скажите  мне, без иллюзий и заблуждений, какая любовь не смотрит на мир сияющими и слепыми глазами? А может быть, они и есть по-настоящему зрячие…

И мне кажется, каждый день и каждую ночь я буду ждать, даже тогда, когда на часах уже давным-давно четыре ночи и все здравомыслящие люди – да и ты, наверняка в их числе – спят и видят десятый праведный сон. И мне кажется, мне не нужно ничего больше –  и счастье моё самодостаточно уже потому, что ты есть где-то, пусть не со мной – но ты просто есть.


А иногда бывают холодные весенние ночи, когда до полнолуния ещё двое суток и луна висит на чёрном небе, как будто у какого-то небесного покупателя не хватило денег на целую головку планетарного сыра, и он отрезал от неё тонкий ломоть, чтобы унести его с собой, на свою личную уединённую пьянку. Может быть, ему тоже есть о чём подумать сегодня – и кусок луны поможет ему коротать долгую одинокую ночь. А я замерзаю, прячу руки в рукава и думаю, что каждая такая ночь выпивает из меня по капле не кровь – что-то куда более важное – что я таю, как  весенний лёд, и что я  стала совсем тонкая и прозрачная, и скоро совсем исчезну. Всё труднее мне, с каждым днём становится всё невозможнее терпеть, как будто странная болезнь, названная отчего-то любовью, столько времени точившая исподтишка мои силы, подошла наконец к критической точке – и дальше только летальный исход - или полное выздоровление… которое и есть настоящий конец. И я не хочу, мучительно, страстно, жадно – не хочу выздоравливать.

Серый свет «нормальной» жизни, мертвенное спокойствие душевного штиля, тоскливые ритуалы повседневности, беспросветная темница эгоизма. Я знаю их слишком хорошо, чтобы стремиться променять на них мои смешные, глупые и упоительные заблуждения. Но порой чувствую, как будто не в моей власти удержаться в бурном течении сверкающего безумства жизни, и неумолимая сила тащит меня против моей воли прочь, и рано или поздно выкинет на пустынный унылый берег, где только пыль и мёртвые коряги, уродливые памятники былой красоте и силе.

А я туда не хочу….