Серега оторвался от окна с наступлением полной темноты. Пора. На семенящих, непослушных ногах он доковылял до старинного секретера, включил лампочку и полез к заветной коробочке. Небольшая, пожелтевшая картонка была перевязана медицинским бинтом на тугой узел, с которым Серега возился с пять минут, вязкими костяшками пальцев. Наконец узел ослаб, но пальцы задрожали еще сильнее от волнения и сладостного чувства. Скоро! Но он не торопился. Он упивался этой своей медлительностью, своим героизмом и силой воли. Первым делом он достал пузырек. Встряхнул его на свет: - "Порядок, половина". Раскрутил, втянул резковатый запах спирта, цокнул и смочил ватку. Потом извлек упаковку со шприцем и вскрыл. Далее воспоследовали уже открытая ампула, приткнутая ваткой и две непочатые. На всех четкими буковками синела надпись: "Morphini hydrochloridum 1%". Также смакуя, не торопясь и не проливая капелек, Серега открыл ампулы и набрал шприц. Сделал это он так аккуратно, что даже воздух из-под поршня выпускать не пришлось. Повторно смочил ватку, протер на исхудалой до кости руке кожу в том месте, где была у него заветная ранка, одна единственная на всем предплечье. Там ноготком отковырнув болячку, ткнул иголкой в синеву вены. Теперь он был скор и вогнал всю дозу. Потом уж посмотрелся в зеркало. Оттуда на него насмешливо глядел розовощекий юноша с блестящими глазами...
  
   ...Он был юнгой на тральщике, только лишь сошедший на берег. Вразвалочку, шел, огибая зенитки с кульком под мышкой, еще  сопляк сопляком. Шел он к Нине. В кульке хлеб, тушенка и сахар. Нинка была вдовой расстрелянного за трусость офицера и как жена предателя Родины не получала хлебных карточек. Ее и маленькую Светку кормили матросы, ночевавшие у Нинки. Серега шел сюда по рекомендации мичмана, делавшего из юнца мужчину. Он, конечно, робел, но поднятая на окне занавеска означала, что он первый и пока единственный. Отступать было поздно и преодолевая робость он постучал. Она ждала его, как ждала и всех, приходящих с кульками. А потом он ебал эту бабенку, много старше него. Драл ее с отчаянием и кайфом, какой может быть только у безусого юнги вчера чуть не подорвавшегося на мине, который может и упражнялся-то на бабе в последний раз. Он отдыхал чуть, пуская дым в потолок, пока Нинка успокаивала потревоженную Светку и снова ебал теплую сучку.

   Серый дымок с Нинкой исчез. Серега растер занемевшие руки и повернулся на другой бок. Комната была без потолка и упиралась в лиловое марево бреда. Оттуда на него смотрела жена Катя. Она всегда качала головой, когда он был с Нинкой. И она всегда была теперь под потолком. Семь лет назад она умерла от рака, осиротив деда. Он маялся, а потом подделал ее снимки, где легкие жены были усеяны дырками от метастазов, и выхлопотал себе бесплатный морфий. Тогда жизнь возобновилась. Дозу он делил не на три, как предписывал врач, а на две порции. Утром, чтобы не было ломки, он колол лишь пол-ампулы, мучился полдня, но вечером получал всю дневную норму, чтобы жить. Весь день, до вечера он сидел у окна и созерцал мутными глазами людей, которые, как фантомы перемещались под окнами, осуществляя зряшные движения. Днем он был лишь терпением. Но вечер принадлежал ему. Отрываясь от секретера, он перемещался в пространстве и времени, воскрешал из мертвых людей и эпохи, жил прошлой своей и чужой жизнью. То он был на МТС, весь в пылище возился с какой-то железякой, а в обед жадно жрал наваристый борщ и плов с огромным ломтем хлеба. Там он схлестнулся с кухрабочей Зухрой, толстой горянкой из выселенных, которая давала исключительно в сраку, оберегая свою девственность так как, все еще надеясь встретить соплеменника. Еще часто был он с медсестрой Аллой, которую, наверное, очень любил, потому что с ней он всегда кончал дважды. А на самом деле он был с ней лишь раз, в процедурной, как-то глупо и неловко... Дошло тогда до замполита госпиталя, редкостного гандона. Аллу выгнали, а его, не оправившегося после ранения, сгноили в медчасти. Было еще много всякой жизни и много разных девочек, которых знал и любил Серега. Одного лишь не было. Не было его любимой Катюши. Катюшки, Катеночка. Днем она была, все стояла за спиной и качала головой, как в последний миг. Но беда в том, что днем не было жизни. Днем он все помнил. Он помнил, как отбил ее у пьяного Лехи, пырнув того ножом. Помнил, как хорошо ему было с этой девочкой. Какая она была мастерица и затейница, как учила его, уже взрослого мужика, под сорок, всяким штучкам. Как раз принесла мутные фотки, где чужой мужик ебал чужую бабу. На одной из них та облизывала хуй. В тот же вечер Катюша подарила ему и это удовольствие. Да мало ли еще чего он помнил! Но это была плоская память. Как рассматривать пленку с фильмом, видеть кадры, но не видеть искусства. Вечером он не помнил, он жил. Он чувствовал упругие соски Нинки, обволакивающую мякоть ее пизды, экстаз и сперму.

   Но с Катей было не так. Она не являлась, хоть убей. Вадик, наркоман – сосед, живший этажом ниже и по-своему опекавший Серегу силился помочь его горю. Он был хороший пацан. Таскал деду жратву, по ночам, когда деда иногда накрывало, встречал ему скорую, заботился о том, чтобы поликлинический врач вовремя приносил рецепты и бегал в аптеку. Серега тоже не оставался в долгу. Вадик мог на него положиться. Он часто оставлял ему крошечные пакетики с порошками, а за ними приходили другие ребята из окрестных дворов и оставляли деньги. А еще Вадим иногда устраивал у него сейшн, как выражался, с девчонками, которые утром заодно прибирали и всю квартиру. Изредка Вадим перехватывал у старика ампулку – другую, но всегда возвращал чем-нибудь не худшего качества.

   Когда старик пожаловался ему на то, что не может выебать собственную жену, хотя переебал уже весь Советский Союз, включая члена политбюро Бирюкову, Вадим сказал: "Не бзди, дед, мы и не такие глюки добывали. Че там твоя Катюха! Завтра принесу колес, Индиру Ганди выебишь!" – "Не, Ганди не хочу, хочу Катюшу!" – отказался Серега. От коктейля следующего дня дед на самом деле охуел. Занесло его в Лапландию, к деду морозу, с которым он затеял свару, приревновав его к жене. Он почувствовал ее, почти увидел, по крайней мере, на него пахнуло ее любимыми духами. Еще миг и он бы ухватил ее за шлейф небытия. Но этот мудак в красной шапке все испортил со своими приколами и погремушками. Когда началась драка, все исчезло...

   Утром ему было очень плохо. Кружилась голова, которую он до вечера так и не смог оторвать от подушки, сжимало сердце, и открылся кашель кровью. Вечером Вадим спросил лишь, видал ли он Катю, и тут же предложил новую смесь. "Я циклодолом тут разжился, от него слоники по душе ползают". Слоники действительно были, как и Индира Ганди, которая вешалась на него, обвивая его своей оранжевой тряпкой. Тряпкой этой она ему очень мешала, отгораживая от него Катюшу. Катя тянула к нему руки и звала, через реку из тряпок оранжевых и синих, но Индира била его по рукам и что-то истошно кричала в самое ухо, так что жены не было слышно. Лишь раз коснулся он ее руки, улучив момент, когда берега сошлись, и ПОЧУВСТВОВАЛ, как та холодна и волнительна. Потому зло и мстительно ебал он Индиру, как и Зухру.

   Лишь к вечеру смог размежить Серега глаза. Усталость была такая, что слабые пальцы не смогли спустить резинку трусов, и моча залила их темно бурой жижей. "Что Катя?" – участливо поинтересовался Вадик. Серега лишь помотал рукой. "Ладно, старик, уболтал, черт. На, пользуйся, для себя берег." – он вытащил из тормозка завернутые в целофанку хрустальные шарики и приготовил шприц, кубов на семь...

   На этот раз он оказался в нигде. Не было даже пространства, но была Катя.
   - Здравствуй, Сережа! - Жена протянула ему руки, и он долгожданно схватил их.
   - Здравствуй, мой зайчонок! Как я по тебе соскучился!
   - Это потом, пойдем скорее, а то здесь... Здесь мне долго нельзя, да и ты простудишься. Пойдем, вон видишь калитку? – Сергей Андреевич не видел никакой калитки. Он не видел вообще ни чего, кроме этой юной, обольстительной девушки, что влекла его, как казалось к несбыточному счастью, поэтому он удивленно споткнулся о лысоватого мужичка, преградившего им путь.
   - Тот самый? – спросил мужичок.
   - Да, Петруша, это он, мой Сережа! – "Петруша" еще раз недоверчиво окинул парочку, но посторонился.
   - Пойдем, сейчас концерт начнется, пойдем! – манила его жена. Они шли белой пеленой, поднимаясь неуклонно в гору. А впереди уже раздавались звуки и пение. И не было сил оглянуться...

   - Что это, заюшка?
   - Смешной ты, Сережка! – она прижалась щекой к его плечу и потрепала по богатой шевелюре. – Это же Ангелы!