Лизу я навестил на её даче в Комарово. Я помнил этот большой «академический» дом ещё со студенческих лет, мы нередко сбегали сюда, когда ещё я не накопил денег на комнату.

Была поздняя осень, ветер рвал с деревьев остатки бурых листьев. Свинцовые волны, торопливые, как крысы, бежали вдоль грязного песка прибрежной полосы. Мы гуляли по жухлой траве, она кидала палку своему жуткому на вид, но  придурковато-добродушному волкодаву и зябко куталась в вельветовый плащ. Она казалась растерянной и немного удивлённой, как будто не до конца верила, что это случилось именно  с ней. Она потеряла всё, кроме разве что этой самой дачи и ещё двухкомнатной квартиры в городе, которую она сдавала, чтобы иметь средства к существованию. И в тоже время она вовсе не выглядела несчастной. Покинутая друзьями, забытая поклонниками, Лиза выглядела какой-то спокойной и даже радостной, по крайней мере, с её лица не сходила лёгкая улыбка. Я приехал предложить ей свою помощь, потому что чувствовал перед ней моральный долг, не свой лично, а всего человечества, всех тех людей, которым она бескорыстно помогала всю свою жизнь, даже, кажется, не замечая этого, всех, кого она дарила теплом и светом своей личности.

Она отвергла любые мои предложения, даже не выслушав.

-Сёма, не надо ничего. Я абсолютно счастлива сейчас. Ты не поверишь мне и наверняка не поймёшь, но, честное слово, я никогда не чувствовала себя лучше.

-Послушай, Лиза но ты же…

Она перебила меня:

-Ты думал когда-нибудь, какое желание самое сильное в нашей жизни? Я скажу тебе – это желание быть любимым. Мы хотим, чтобы нас любили, чтобы перед нами преклонялись, чтобы нами восхищались. Все. Каждый. Любой встречный человек. Любовь – это как наркотик, попробовав его однажды, ты хочешь больше и больше. Мы хотим нравиться во что бы то ни стало, как можно большему количеству людей. И в этом я преуспела, кажется, как никто другой, - она улыбнулась, глядя мне в глаза, - так, что это уже вошло в привычку. Недавно я поняла вдруг, что устала. Устала от других людей, устала от их желаний видеть меня такой, как им нравится – и от их любви я тоже устала. И ещё я поняла, что разучилась различать, где настоящая я – а где то, чем я притворяюсь, чтобы нравиться другим людям.

-Притворяешься? – не понял я.

-Именно. Посмотри, - она провела рукой по своему лицу, как будто по какой-то чужой неживой вещи, - Это всё притворство, игра, сильно затянувшаяся глупая пьеса. Смотри, мы ведь знакомы с тобой… сколько лет? Двадцать, тридцать? Но разве ты можешь сказать, что когда-нибудь знал меня по-настоящему? Я и сама не знаю себя, Сёма, я потерялась в своём притворстве.

Я смотрел. Смотрел на её лицо, всё ещё красивое, тронутое первыми морщинами, будто старая картина кракелюрами, которые не портят изображения, но лишь придают ему благородства. Смотрел на растрёпанные тёмные волосы, продёрнутые седыми нитями. На хрупкую угловатую фигуру, так нелепо закутанную сейчас в бесформенный плащ. Смотрел – и не узнавал. Никогда раньше я не видел её такой – спокойной, умиротворённой, немного усталой. Да и видел ли на самом деле когда-нибудь?

Я моргнул, отвернулся и посмотрел на серое небо. Одинокая чайка металась над свинцовой водой, ветер уносил от меня её крики.

-Что ты собираешься теперь делать? – спросил я тихо.

Она улыбнулась ещё раз – тенью своей прежней неотразимой улыбки, спрятавшейся где-то в углах бледных губ.

-Собираюсь жить. Гулять, дышать, наслаждаться жизнью. Вспоминать, думать. Хочу разобраться в себе. Я хочу понять… - она проследила за моим взглядом и тоже увидела эту чайку, так бестолково и задорно воюющую с ветром, - что же во мне есть настоящего. Что есть во мне кроме желания нравиться другим людям, что скрывается за всем этим в глубине меня…

Мы молчали, глядя на море. Сказать мне было нечего, она, похоже, сказала всё, что хотела сказать. Потом я развернулся и ушел, сказав ей на прощанье:

-Удачи.

В зеркало заднего вида я видел её фигуру, пока она не скрылась в дорожной пыли. Кажется, она махала мне рукой.