Нежному Зордоку, который со мной по реалу в одной школе № 229 Адмиралтейского района учился. Все события вымышлены и совпадений быть не может.

    Топор, как обычно, нес что-то про «Зенит», он с восьми лет этим страдает. «Суперфунд» вынесли 2:0, хули! Сам при этом никогда в настоящий футбол не играл, но какие охуенные познания… Он еще помнит, сколько на каком матче было ударов в створ ворот, кто кому сделал подкат, кто кого обвел, как зовут младшую собачку Петржелы. Несет что-то про трансферы, припоминает, что Петржела не взял Панова. (Идиот! Ну чё ты молчишь? Идиот он! И поплатился за это. Зато этот лось Гартиг у него там застрял намертво. Я не говорю, что он плохой футболист. Нет, я не говорю. Но ему у нас делать нечего.) Я уже представляю, как в каком-нибудь две тысячи шестидесятом году он будет ругать Петржелу за то, что в далеком две тысячи четвертом не взял Панова. Если склероз не одолеет, на радость внукам.
Я уже некоторое время не слушал его и успел сходить в комнату за заварочным чайником. Время от времени соглашался, кивал башкой. Наконец Топор вытянул накачанные руки вверх и хрустнул суставами. Рожа довольная-довольная, шерсть светлая ежиком подстрижена, как будто в армию не терпится. И русский на сто процентов, это вообще редкость. Морда розовая — обгорел на солнце, — курносый, зенки маленькие, серо-голубые, бледные такие.
— А что, у тебя дома никого нет? — Поебаться решил, не иначе. Приперся ни с хуя в гости, полгода его не было – и вдруг возник на пороге. Щас мобильник терзать начнет, там телефоны разных девиц, штук двадцать. Смотрит с надеждой, сука. Сказать?
— Нет. Родаки с сестрой на даче до вторника.
    Наливаю в чайник воду, из крана течет мутная, а фильтр ставить лень. Так сойдет. Как будто мел размешали или соду. Тонкая противная струйка. Как моча.
— Витька, может, за водкой сходим? — Зовут его Витька Топоров, я стараюсь его называть по имени, мало ли. Но похож он на топор, и все тут.
    Топор отказался — от позавчерашнего не отошел еще. Его душа возжелала чаю, а потом, может быть, пива, но не дешевого и не в пластике. И только тогда, когда вызвоним пару девушек, чтобы не быть как горячие эстонские парни. Сукин сын. У себя на хате ему ебаться западло — родителей боится, что ли?
    Я ставлю на плиту блестящий итальянский чайник со свистком.
— У тебя пожрать есть?
— Есть, есть. — Лезу в холодильник. Он наблюдает, как я достаю колбасу, кетчуп, плавленый сыр. Я делаю бутерброды. Дома его не кормят, что ли? Что я ему, мама или жена, бля?
Топор наблюдал и трепался о своем, о девичьем. Я некоторое время не слушал, только поддакивал и резал колбасу.
— И ты знаешь, сколько бы не шмонали тех, кто идет на фанатский сектор, кто-то обязательно пронесет фаер. Не на фанатский – так на угловой, не на угловой – так на боковой. Типа, они газон портят. Может, и правда портят. Я с фаером был в прошлом году – так меня мент по спине дубинкой переебал, я думал, концы отдам. И что самое обидное – фаер-то был даже не мой, я его и зажигать-то не собирался. Подержать дали.
    А, вот еще с конями в прошлом году когда махались на выезде, тоже менты отпиздили. Ни за что. В метро, не на стадионе даже. Видишь шрам? — Он показал малозаметное красное пятнышко на виске.
— Топор, ты это к чему?
    Он удивленно вскинул глаза.
— Ну, я думал, тебе интересно. Не, ну я понимаю, с мясными оно всегда интереснее, они всегда были отмороженные, а кони – когда как. На банке тушенки ромбиком знак. Символично, правда?
— Точно.

    Чайник вскипел. Я засыпаю заварку, заливаю кипятком, закрываю заварочный чайник. Топор терпеливо ждет. Повел носом, спрашивает:
— Славка, это финский чай?
— С бергамотом.
— Ааааа… Понятно. А я из пакетиков завариваю, чтобы чаинки не выскребать.
    Наливаю ему и себе. Он делает первый глоток и замечает:
— А все-таки этот бергамот кирзачами пахнет. — Берет бутерброд.
    Ветер колышет занавески. В окнах напротив зажегся свет и видно, что какая-то тетка тоже наливает чай. Мухи гуляют по полосатым голубым обоям и кружат у лампы, вентилятор гоняет теплый воздух.
— А говнистым ты был ребенком, Славка. Не в обиду тебе будь сказано. Вредный был шо пиздец. До сих пор помню, как мы дрались в рекреации. Из-за чего, забыл, а как по полу катались – помню. Биологичка о нас тогда споткнулась. Сам-то помнишь?
— Еще бы. — А челюсти у него как у бульдога. Жует – и желваки под кожей катаются.


    Еще бы я не помнил. Я ему тогда учебник изрисовал. Дразнил его на каждом уроке, не давал списывать, закидывал его шапку на деревья, засветил как-то в глаз снежком, брызгал в него водой из шприца на перемене – было такое поветрие, вся школа ходила мокрая. Он как-то простудился, потому что шел домой в непросохшей одежде, – это я его после уроков окатил из ведра. Еще он до шестого класса был моим соседом по парте. Потом никто уже не следил, кто где сидит, взрослые типа стали.
    С Топором был связан один весьма неприятный момент моей жизни. В восьмом классе я сидел с ним за одной партой на контрольной по физике. Он шепотом просил решить ему вторую задачу.
    С подставки у доски упала тряпка, и училка нагнулась, чтобы поднять. У меня встал. Я покраснел — сами понимаете, не по себе стало. Вспотел весь, отключился на минуту, словно оглох и ослеп. Подумал: «Блядь! Что  творится!» Такого со мной в школе еще не было. Топор просил и просил, плешь уже проел этой второй задачей. Я зашипел: «Хер тебе, свои решить не могу». Он толкнул меня в бок, и я его в этот момент возненавидел. Не оттого что он толкнул, конечно. Просто по факту, что он сидел рядом в это время. Ну, добро бы еще девочка толкнула, мне бы даже приятно было вспоминать. Но за одной партой с каким-то Топором – это издевательство. Противное ощущение в животе. Я поднял руку и спросил: «Вера Николаевна, можно выйти?» Помчался по длинному коридору к туалету, который был в самом конце, ближе к рекреации. Уже расстегнулся, дверь распахнулась, и вслед за мной вперся этот проклятый Топор, который решил, что я вышел специально, дабы помочь ему с решением второй задачи в более спокойной обстановке.
— Топор, греби отсюда! Сам решай свою сраную задачу! Совсем тупой, что ли?
    Топор окатил меня презрением, попинал исписанную хуями дверь, подождал чего-то. Когда я выходил, он бросил: «Жид! Я думал, ты мне друг» В общем-то, ничего особенного не случилось. По дороге домой (а жили мы рядом, на Фонтанке) он еще раз сказал, что я жид и сволочь пархатая, и меня ни о чем нельзя нормально попросить, но мы не поссорились, и вообще потом дружили аж до одиннадцатого класса, когда я у него отбил девушку. И потом не поссорились, и он мне даже в морду не дал, когда я увел эту Свету. Но Света – это отдельная история, хер с ней. Я о Топоре. Он зануда, он гопник, он ебнутый фанат «Зенита», он студент «Лесопилки», я его на дух не переношу. Тем не менее, он умудряется поддерживать со мной хорошие отношения и считает лучшим другом. И даже не в Топоре дело.
    Тогда мне начали сниться эротические сны. Там были девушки — и знакомые, и незнакомые, и порнотелки из журналов, и молодая физичка в бежевой мини-юбке, наклонившаяся у доски так, что были видны трусики (и я подходил к доске и вставлял ей перед всем классом). И Топор. Он подкарауливал меня в школьном туалете, в парадной, в хоккейной коробке, в лабиринтах второго «Doom`a», в каких-то джунглях, в горных аулах, в степях и в сосновом лесу под Сестрорецком. И бил. Его кулак медленно проносился в воздухе, и я так же медленно запрокидывался назад и летел куда-то в пропасть, чувствуя прилив адреналина. Иногда всё происходило в обычном темпе: я лежал на земле, а он пинал меня ногами вместе с дворовыми гопниками (индейцами, омоновцами, американскими солдатами, чеченцами). Потом моя душа возносилась на небеса, и я видел далеко внизу свой труп в лапах Топора. Что он с ним собирался сделать – неизвестно, но явно что-то плохое. Может, на органы продать, может — съесть, может — еще что.
    Просыпался и чувствовал липкие холодные пятна на простыне. Я понимал, что это не из-за Топора; у меня мама — врач, я про это читал еще лет в десять и знал, что в моем возрасте это нормально.
    Топор уже тогда ездил на выезда. Набивался вместе с другими мелкими «гоблинами» в вагон какой-нибудь собаки и ехал за своим кайфом. Дрался с другими такими же гоблинами, устраивал слэм в фанатском секторе. Я точно знал: он любил подраться, он ходил на каратэ. Приезжал с выездов с распухшей счастливой мордой и шепотом рассказывал на уроках, как отбивался от «серых козлов, контры и урок». На мать ему было насрать, он у нее даже не отпрашивался – брал ее деньги из заначки, когда ее не было, и бежал на вокзал. Однажды уехал аж на неделю, в Кёниг. Тогда «Зенит» как раз вышел в Высшую лигу вместе с «Балтикой». Его мать, как обычно, бросилась ко мне и всю эту неделю пытала, будто я его зарезал и закопал под окнами в палисаднике; классная руководительница тоже допытывалась, где это шляется Витя. Он стоял на учете в детской комнате милиции. Короче, от этого ебнутого были одни неприятности – и ментам, и фанатам, и школе, и его мамаше. И мне. Потому что этот сучий Топор мне снился постоянно. При этом в жизни он меня ни разу не ударил с шестого класса; наоборот вписывался за меня при каждом удобном случае. Преданный был шо пиздец, куда я – туда и он.
    Когда он монотонно рассказывал про свои фанатские махачи, я мысленно прокручивал свои сны, где он меня стелит говнодавами и метелит кулаками. Видел, как его кулак зависает в воздухе и концы сине-бело-голубой розы полощутся на ветру, и представлял, как лечу вниз головой над бетонными ступенями фанатского сектора, а потом по беговой дорожке стадиона «Петровский» разлетаются мои мозги с кусочками черепа. Или как во время слэма он засовывает меня между пластиковыми креслами и наступает ногой на ребра, так, что грудная клетка трещит, а изо рта идет кровавая пена.
    Я не понимал, почему мне это снится. Одно время дико боялся, что стану пидором, раз такие дела. Чё за хуйня – девочки вперемешку с мальчиками? И, главное, я не убегал от бьющих меня парней, а наоборот, спокойно стоял и ждал, когда они подойдут и начнут меня истязать при всем честном народе.
    В реальности я часто ходил с Топором на футбол, в основном на матчи «Динамо», потому что билеты дешевле были и народу меньше. Видел, как он устраивает слэм, иногда специально для меня — полюбуйся, мол, как надо. Я ни разу не решился залезть в эту кучу дерущихся мелких фанов. Зато по ночам я лежал в самом низу, на мокром от дождя бетоне, и меня пинали кроссовками по лицу, а Топор смотрел издали и ржал.

    Светка… Она мне даже не нравилась, это я ее пленил длинными вьющимися волосами и гитарой. Топор ее, вроде бы, любил, она у него была первая. Почему он не дал мне по роже – не понятно. Я ему хотел что-то объяснить, он ответил: «Забей. Она тебя выбрала. Я из-за этого твоим другом быть не перестану». Я охуел. Это был ПОСТУПОК. Я себя почувствовал совсем говном.


    Топор поедал третий бутерброд с колбасой и сыром, прихлебывая чай.
— Светку помнишь?
— Ну ее в пизду, шмара она была. — Топор полез за мобильником. — Щас у нас всё будет заебись. Заучился ты, вот что.
— Топор, глянь. — Я медленно снял крышку с заварочного чайника и выудил двумя пальцами старые грязные дырявые вонючие носки, облепленные разбухшими чаинками. С носков на стол текла тонкая желтая струйка.
    Топор глянул. Подавился словом «уебок» и вылетел в коридор. Я метнулся за ним, он с грохотом вышиб с ноги сортирную дверь и нырнул к унитазу. Я стоял, прислонясь к дверному косяку, и наблюдал за спазмами его глотки, за нитью тягучей слюны. Бутерброды выходили мощными залпами, красивой такой струей, я аж позавидовал. Топор нашарил рулон туалетной бумаги на ролике, оторвал кусок и высморкался. Часть бутербродов попала в нос, и на бумагу вылетели красные кусочки. Топор оторвал еще бумаги, вытер рот. Он всё делал неспеша, и у меня в грудине уже поднялась радостная волна адреналина.
    Он постоял у унитаза, подумал о чем-то. Посмотрел как на идиота. Сбылось. Он сгреб меня за ворот футболки и хуйнул спиной о косяк, так, что я треснулся затылком. Выволок в коридор, швыряя об стены, ёбнул мордой обо что-то так, что разбил нос, и я почувствовал, как кровь заливает распухшие губы. Его кулаки не зависали в воздухе, они били прицельно, быстро и охуенно больно. Он молчал, как во сне, ждал, когда я разогнусь, и начинал снова. Оттащил в комнату, кинул на диван и спросил:
— Хватит?
    Как будто заботился о моем здоровье. Он тяжело дышал. Вытер потное багровое лицо краем футболки и сел рядом.
— Ни хуя се шуточки у тебя! Ты что, ёбнулся? Ты бы в пиво еще нассал, шутник, бля! Ну, чего лыбишься, смешно? Ты меня совсем дебилом считаешь? Тебе смешно, что я проблевался?
    Я случайно глянул в зеркало напротив и увидел свои блестящие от непонятного счастья глаза. Топор еще что-то орал, но я не слышал.
— Ты меня совсем за говно держишь, что ли? Тебе приятно, сука? Взял, блядь, и ни с хуя человека опустил! У тебя все дома? Коззел… Чего ты лыбишься? Пошли, щас до хуя приятно сделаю… — Он снова сгреб меня и потащил в сортир, нагнул и шваркнул лбом о дно унитаза с несмытой бутербродной блевотой, чаем из носков, слюной, туалетной бумагой и, по-моему, плохо смытым дерьмом – такое твердое, прохладное фарфоровое дно с небольшим озерцом мутной воды…
— Жри, сука! — И хуйнул еще, исторгнув из моей грудины новый, еще более острый адреналиновый приход. Долбанул грудной клеткой о край унитаза. Я почувствовал, что летаю над своим трупом, где-то рядом с черной вентиляционной решеткой. Топор снова сунул меня мордой в эту красоту, но несильно, жалеючи.
— Славка, прости. — Голос неуверенный, жалеет, вроде. Только его сраной жалости мне и не хватало. — Славка, блядь, вставай, чего раком стоишь, как петух? — Щас заплачет. Потоптался рядом, раздраженно вздохнул, чиркнул зажигалкой — и по новой.
— Славка!
— Ну?
— Вставай! Ну прости ты, нашло на меня. Умственное затмение. Но, согласись, за такие шуточки…
    Я поднял голову и сел на пятки, как какая-нибудь средневековая японка. Он растерянно пялился на мое лицо.
— Ты хоть вытрись, а? Я тебе больно сделал? — Причитает надо мной, как старый пидор. Сейчас, небось, сам вытирать начнет. Вглядывается. Его морда проясняется:
— Ты копрофагом, что ли, стал? Чего довольный такой? Забалдел?  Бляяяяяяяяя! Пидарас неучтенный… Ну, знаешь, я в твоих играх не участвую. — И добавляет, решительно так: — Пошел ты! Пидарас ебучий!
    На лестнице затихают его вопли по поводу того, что я псих неучтенный и мне в «Скворцова-Степанова» место. По всей лестничной клетке гул – он остервенело пинает перила. Еле слышно хлопает дверь парадной.

    Я медленно смываю кусочки блевотины с длинных русых волос и улыбаюсь чему-то. Так заебато я в жизни себя не чувствовал. Как будто летал. Ни с чем не сравнить. Отмываюсь долго, подставив башку под кран, потом залезаю в ванну и кидаю туда же забрызганные джинсы и футболку. Вода стекает по лицу, волосы скрипят под пальцами, ванная наполнилась паром, и по холодному кафелю стекает конденсат. Я размазываю его ладонью, вылезаю не вытираясь и иду в комнату. В зеркале я похож на Мону Лизу — влажные длинные волосы, блаженная дебильноватая улыбка, припухшие глаза. Вообще на бабу я похож, если быть до конца откровенным. Сестра меня одевала в свои платья и прическу делала – не отличить. Черт его знает, зачем я положил носки в чай. В этом кроется что-то иррациональное, как в моих подростковых эротических снах. Два прихода словил. Может, я все-таки ненормальный? Н-да…