В час, когда солнце теряет дневной ультрафиолет, краснеет и плюхается на покой за ближней горой, Дик сидел в мастерской на табуретке и неторопливо чинил прохудившиеся штаны. Был он молод, румян и плечист. Знакомые, посмеиваясь, называли Дика «главной фамильной драгоценностью»: очень уж узнаваемым было его сходство с предками. Да Дик и сам временами любил стать перед зеркалом, словно бы с удивлением рассматривая своё лицо: глаза с миндальным разрезом, доставшиеся от матери, теткины тонкие брови вразлет, выпуклый отцовский лоб, волевой прадедов подбородок, ястребиный бабушкин нос и рыжая-рыжая дядина шевелюра.
Лучше уж рыжий дядя, чем такой же дед, философствовал Дик, глядя в зеркало. А то соседские мальчишки уже задразнили бы ко всем чертям: «Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой»…
Впрочем, от себя не убежишь:
— Уши дедовы, — с непонятным удовлетворением говорили вслед бабки, когда Дик проходил селом. А ему в ответ хотелось сказать:
— Ну дедовы, ну и что? Гордитесь, что деда молодым запомнили? Ну и гордитесь в тряпочку — из самих-то уже труха сыплется…
Но, конечно, он никому ничего не говорил. Такой уж был Дик. Ему спокойней было сидеть в мастерской, чем гойдать с молодежью по пустырям или вечерами подпирать стену на дискотеках в сельском клубе. Женским полом Дик не интересовался, считая весь мир в целом, и девушек в том числе, созданиями несовершенными. Как-то раз, правда, изменил правилу, познакомился с одной — случайно разговорились в Интернете: оказалась местная, из соседнего села. Договорились вечером повидаться, он пришел на танцы, глянул на избранницу, а у той уши, как два вареника… Пришлось ретироваться. Уж, конечно, у его деда лопухи покрасивей были. Хотя, может, эту беднягу ушами наградила какая-нибудь троюродная прабабка, а дед ни при чем.
Не то чтобы его эти вопросы сильно занимали, но одежда у родственников и знакомых рвалась частенько, а без необходимого инструмента починять было нелегко, вот он и орудовал иглой целыми днями. И попутно размышлял: о прошлых годах, об окружающих, о собственной неинтересной судьбе. Задумал было покопаться в генеалогии — интересовало его, от кого зубы такие кривые достались, да еще с расщелиной, да дядька Марат походя обломал:
— И чего ты тоску нагоняешь? Оно тебе надо, это родовое древо? И так понятно, кто кого родил, а остальное — какая разница?.. Лучше б микросхемы паял, чем дурью маяться!
Он и плюнул.
Вот Гансу хорошо, лениво думал Дик, когда маленький брат с характерным скрипом и щелканьем проносился мимо окна на раздолбанном велосипеде. Ему что? Рожа блином, и ни о чем думать не надо.
Гансу недавно исполнилось десять, из которых ровно два года он был жалостливо уродлив. На день рожденья друзья притащили ему уворованный откуда-то бластер, разбираясь с которым Ганс нечаянно пустил себе тепловой заряд промеж глаз. Лицо потеряло всякую форму, расползлось как яичница, но против всех ожиданий брат выжил и даже немного мог видеть одним глазом. Правда, волосы на голове больше не росли. Врачи разводили руками: радуйтесь, что копыта не склеил!
Они и радовались. Не то, чтобы очень сильно, но всё же радовались. Ганс ведь красиво пел — заслушаешься. И сейчас, бывает, поет, хотя намного реже. Соседи его жалеют за глаза, и взгляда при встрече смущенно не отводят.
— Молодо-зелено, мало ли с кем такое случиться может… А ему, может, еще счастье привалит, болезному, за страдания-то…
На фиг такое счастье, сказал бы Дик, если бы его об этом спросили. А его, конечно, не спрашивали. Какое там: горе в семье, лучше не соваться.
— Хорошо, хоть разум сохранил… — говорила мама, пока была жива.
Мама у Дика была добрая, чуткая, и с её потерей он все еще не смирился. То и дело за шитьем вспоминал, как вместе часто гуляли, как она его шить учила, как говорила, как улыбалась. А вот отца не помнил совсем: их вместе с дедом Казимиром, чьи уши, всмятку раздавило бетонной плитой, когда соседнее село строилось. Второй дед, Хуан, частенько рассказывал перед сном, какой отец был веселый и крепкий.
— Крепкий-то крепкий, а плиты и не выдержал… — со вздохом заканчивал он каждый свой рассказ, и было непонятно, то ли отец каким-то образом разочаровал его своей смертью, то ли дед просто так своеобразно интерпретировал выражение «все там будем».

— Вот так за мыслями и день пролетел, — подумал Дик вслух. Он часто разговаривал сам с собой, когда оставался один, и не видел в этом ничего зазорного. Вон у Фриды Шпильман, что живет в конце улицы, муж точно ненормальный: из Интернет-кафе припрется среди ночи и петь начинает во весь голос, а ведь у них маленькому всего пять лет! Потом оклемается и всем говорит: «Нехило меня проглючило»… Всё хозяйство на жену повесил, сам ни черта не делает, только в Интернете сидит весь день и программами с кем-то меняется. А откуда деньги берет — загадка, ведь нигде не работает, да и не умеет. Дедушка говорит, мол, у Шпильмана от постоянного сидения за компьютером мозги окончательно разладились. Он теперь совсем «ку-ку», говорит дед и хмурится. И Дик тоже хмурится, когда думает о Шпильмане — ведь из-за таких бездельников, как он, поселок регулярно не выполняет ежемесячный план, и если люди «наверху» в какой-то момент плюнут и откажутся от выращиваемых ими овощей, фруктов, злаков, тогда всем каюк…
— Вымрем как мамонты! — частенько цитирует на эту тему Ганс подхваченное где-то выражение. — Это он взрослого так из себя изображает. А мамонта и не видел никогда. Дик тоже не видел — да и кто его видел-то? — зато в Интернете читал, что мамонты — это когда-то такие животные были огромные. А Ганс не читал. Да и не скоро прочитает, с его-то теперешним зрением…
Дик вздохнул, задумчиво потеребил гнутый «бабушкин» нос, воткнул иглу в починенные штаны и потянулся, вставая с табурета. Работать что-то уже совсем не хотелось, да и солнце село — не видно ни черта.
— Свои починил, и ладно… А остальные завтра доделаю! — сказал он, еще не зная, что жить ему осталось ровно полтора часа.

У калитки он встретил деда Хуана. Старик терпеливо ждал, пока маленький Ганс зашнурует свой огромный, не по размеру ботинок.
— Прогуляемся? — предложил он. Дик помотал головой.
— Я в Интернете посижу… Может, познакомлюсь с кем, — туманно сказал он в сторону.
Дед хитро посмотрел, усмехнулся.
— Ну познакомься, познакомься, — понимающе хлопнул он Дика по плечу, — а мы с Гансом к дяде Марату на часок в гости сходим. Ты, если заскучаешь, приходи.
— Угу.
Закрыв калитку, Дик поднял валяющийся в пыли велосипед — никак Ганса к порядку не приучить! — прислонил его к стене, взошел на крыльцо и поглядел на небо. Звезды сегодня светились особенно ярко, и где-то там, видимая даже без телескопа, кружила прекрасная голубая планета. Туда улетало всё выращенное ими зерно; там была цивилизация. Когда-нибудь, окончательно устав от всего, Дик собирался бросить эту бессмысленную сельскую жизнь, проникнуть в космопорт и спрятаться в мешке в пшеницей… А там — будь что будет.
Путешественником Дика нельзя было назвать даже с натяжкой: за всю жизнь ни разу не удалялся от родного села более чем на 50 километров; однако мечта есть мечта. Каждому нужно во что-то верить, вот и он верил, что доберется до места невредимым, вылезет из мешка и скажет:
— Здравствуйте, люди!

Замечтавшись, Дик едва не упал с крыльца.
— Ага, нечего забываться, — урезонил он себя, ушел за дом и сел на скамейку.
Обычно звезды пробуждали в нем мыслителя, но сегодня что-то совсем ни черта не думалось. Просидев в пустых потугах около часа, Дик решил, что, пожалуй, стоило-таки сходить к дяде Марату. У дяди нет правой ноги — попала в молотилку, и он уже двадцать месяцев передвигается на костылях. По понедельникам регулярно ковыляет в больницу, интересуется, когда протез дадут. А протезов нет.
— Разве что помрет кто, — говорят врачи.
Дяде противно что-либо брать у покойников, тем более чужих, но новых протезов пока не привозили. Да и старых никто не предлагает. Нет, всё-таки стоило проведать дядю, а то он там всё один, да один… Сестру схоронил и сам во цвете лет калекой стал, куда это годится?
— Никуда, — прогудел Дик и встал.
Он уже был около калитки, когда увидел в одном из окон свет.
Странно, подумал Дик.
— Когда я пошел за дом, света не было, — сказал он себе.
Да и калитка на ветру скрипит — а ведь он её перед этим закрывал.
Закрывал ли?..
Да нет, точно закрывал!
Дик в замешательстве оглянулся на прямоугольник света и успел заметить скользнувшую за занавесками тень.
«Мародеры» — догадался Дик со внезапным гневом.
У соседей постоянно что-то крали, но виновных никто не искал — полиции было плевать на преступления, без взятки они с тобой даже разговаривать не станут. А откуда деньги взять, если последнее — и то унесли? Дед, когда слыхал о подобном, страшно ругался. Говорил, что если уже они друг у друга тащат, то скоро всем кранты наступят.
— В своем же дерьме утонем, — встревал с очередной ворованной остротой Ганс и немедленно получал от деда по затылку.
Но одно дело разговоры о соседях, а другое — когда тебя самого посетили воры. Дом дяди Марата был в пяти минутах ходьбы. Туда и обратно — это уже 10 минут… Дик взвесил шансы и понял, что за подмогой ему не успеть. Да и кого звать на помощь? Старика, пацана и одноногого калеку?
Во дворе стало уже совсем темно.
— Нехорошо воровать, — сказал себе Дик, ощупью открывая дверь мастерской, где лежали инструменты. Через минуту он взбегал на крыльцо, сжимая в кулаке лазерный нож. В темноте его рукоять отсвечивала легким неоновым светом.
Дик толкнул дверь, услышал какое-то шебуршание в коридоре и вдруг, ни с того ни с сего гаркнул изо всех сил:
— Воровать нехорошо!
Он бросился внутрь, споткнулся, ударился плечом о стену и из уличного мрака неожиданно выпал в яркий свет. Посреди прихожей топтался некто приземистый с обрезом бластера, сжимая под мышкой его, Дика, ноутбук. Пришелец отпрянул в сторону, поднял руку: красный крестик прицела скользнул по стене, прыгнул Дику на живот, заелозил. Дик попытался уклониться, по инерции шагнул вперед, и за миг до выстрела вдруг понял, где уже видел эту сутулую фигуру. Возглас удивления застыл на губах.
— Шпи..!? — его отшвырнуло к стене. В груди что-то лопнуло, горячее брызнуло на стены, вор охнул и отступил, но он уже нажал кнопку на рукояти, и в следующую же секунду сделал выпад. Лазерное лезвие распороло мародеру брюхо, внутри что-то бухнуло, заискрило и сломалось. Обрез снова изрыгнул сноп огня, сорвав Дику полголовы. В свете потолочной лампочки блеснул расколотый стальной череп, обнажилась электроника.
Шпильман икнул, выронил ноутбук и сполз по стене.
— Я… испугался, — прошептал он одними губами.
Дик еще держался на ногах, но они вдруг подогнулись и стало тяжело видеть.
— Случайно, понимаешь? — всхлипнул сосед. — Я не хотел! Понима!?..
Из живота у него что-то посыпалось, внутри заискрило и пошел дымок. Слова превратились в хрип. Шпильман умолк на полуслове и только бешено вращал глазами. Руки его бесцельно шарили по животу, словно тщились захлопнуть его, как кошелек.
Глаза Дика заливала какая-то горячая жидкость. Он стер её — оказалось масло. Выше бровей ничего не было. Какие-то обломки… и горячо…

— Боже ты мой, — охнули за спиной голосом деда. Дик хотел повернуться и упал ничком.
Его перевернули. Дед стоял перед ним на коленях, дрожащими руками трогая развороченную грудь. Дик увидел, что обои у него над головой забрызганы чем-то темным. В дверях восковым изваянием застыл маленький Ганс.
— Как чувствовал! — в тоске шептал дед, — кольнуло меня будто... Бежал как мог… Боже…
— Он... вор, — зачем-то сказал Дик. — Он меня убил…
Масло наполнило рот, потекло из ноздрей. Дик собирался еще что-то сказать, но слова стали куда-то ускользать, вместо этого захотелось почесать голову.
Дик неуверенно поднял руку, потянулся ко лбу.
— Не смей! — крикнул дед, но было поздно. Мокрые пальцы что-то где-то замкнули, полыхнуло; и электронные мозги Дика сверкающей радугой вылетели наружу.
— Мама, — сказал Дик и умер.

Дед медленно встал с колен. Штаны были перепачканы антифризом, под ногами хрустели и дробились кусочки оплавленных деталей.
— Дик, — сказал тонким голосом Ганс и заплакал. — Что же это… Ди-ик…
Он затопал ногами, заколотил кулаками по стене, единственный глаз мальчика перекосился страданием, масло потекло по щеке. Но все было тщетно: тело Дика пару раз дернулось и вытянулось в луже антифриза, по глазам пробежала электрическая паутинка, в груди негромко коротнуло и всё замерло.
Лазерный нож лежал рядом, издавая тусклое сияние. При падении лезвие аккуратно рассекло половик.
Закрыв покойному глаза, дед с треском наклонился к исходящему дымом Шпильману и укоризненно сказал:
— Своих истребляешь… Эх ты-ы…
Тот попытался было что-то ответить, но рот не выдал ни звука. Синтезатор речи был расколот и оплавлен, его обломки вывалились из живота и усеяли пол.
Старик с кряхтеньем подобрал нож. Оглянулся на перепуганного Ганса, хотел было его прогнать, но, подумав, махнул рукой и вновь обратился Шпильману:
— Слышь, сосед… У людей, которые звались мусульманами, когда-то за воровство отрубали руку… — пробормотал он. – А тебе мы снимем скальп. У людей, которые называли себя индейцами, это считалось боевым трофеем…
Но Шпильман уже закатил глаза. Вырываясь из дыры в животе, огонь лизал его рубаху.
— Не надо, деда, — попросил Ганс, отступая назад.
— Его всё равно линчуют. Понимаешь? Ты лучше иди, не смотри…
Но он не ушел. Отступил на пару шагов и присел на табуретку, потому что ноги дрожали.
— На долгую память! — ухнул дед, полоснув лезвием-лучом по лбу соседа, и Ганс, вскрикнув, в ужасе закрыл руками своей единственный работающий глаз. Он уже не видел, как, покончив со Шпильманом, дед подошел к Дику и со словами «ты уж прости» стал отрывать ему уши.

Прошел год. И снова настало лето.
— Деда, а отчего мы все такие похожие? — спросил Ганс, зашивая рубашку дяди Марата. После смерти брата он решил научиться шить, и дедушка одобрил это решение.
Да, он сильно повзрослел за этот год. А главное — перестал быть уродом. Старое, сморщенное, потекшее лицо было выброшено на помойку. Теперь у Ганса были: глаза с миндальным разрезом, доставшиеся от матери, теткины тонкие брови вразлет, выпуклый отцовский лоб, волевой прадедов подбородок, ястребиный бабушкин нос и… штаны брата.
— Это родственное, внучек, — пробормотал дедушка.
Зашел дядя Марат:
— Ну что, готова рубашка?
— Почти, — показал Ганс.
— Молодец, Ганс, братову науку перенял, а иначе мы бы давно уже голыми ходили… Вот научишься обувь чинить — совсем проблем никаких не станет! — дядя притопнул новой ногой и подмигнул дедушке. — Кстати, у вас попить нечего?
— Вон масленка. И мне тоже дай.
Дядя отхлебнул масла, передал Хуану. Дед сделал глоток, поперхнулся и выкашлял пружинку.
— Вон, глядите… — Показал он. — Разваливаюсь уже. Пора на свалку…
— Не говори так, деда, — с любовью покачал головой Ганс, — ты у нас самый лучший…
Он отдал дяде готовую рубашку и вышел на крыльцо. Ветер шевелил его черные смоляные кудри. Ганс свистнул, и к крыльцу подскочил Джек. Собака дружелюбно махала хвостом, танцевала, заискивающе подставляла бок, в котором что-то тарахтело.
— Где это ты уже умудрился? — покачал головой Ганс, ощупав песье пузо. — Нет, лечить тебя не буду. Сам умеешь.
Он вернулся в мастерскую, покопался на верстаке, нашелся шестеренку подходящего размера. Джек поймал её на лету и проглотил. В животе что-то щелкнуло, тарахтение прекратилось. Отойдя к песочной куче, Джек пустил струйку отработанного машинного масла, выдавил из себя старую, проржавевшую шестерню и всё это загреб лапами.
— Пока, дядя Марат! — Ганс помахал уходящему дяде и присел на завалинку.
Вскоре к нему присоединился дед. Старик поковырял в ухе и поморщился от ворвавшихся в голову статических помех. Ухо до сих пор окончательно не прижилось, всё норовило отклеиться.
— Вишь ты, старое хоть и драное было, а слышало нормально… — пожаловался он сам себе.
Мнительный Ганс тут же на всякий случай ощупал своё лицо, но с ним вроде бы всё было нормально — даже швов не заметно. Он в который раз за последний год подумал, что с двумя глазами куда лучше, чем с одним.
— Да может, просто микрофон засорился?
— Мож, и микрофон, — согласился дед. — Может… А может, и нет. Ухо-то не новое, его до Дика еще дед Казимир носил.
Некоторое время они молчали.
— Деда, — наконец подал голос Ганс. — А почему мы живем так плохо?
— «Мы» — это кто? — отозвался дед. — Ты семью имеешь в виду?
— Да нет… Я про роботов вообще...
— Аа-ах, это… — Хуан вздохнул, ссутулился. —Это всё люди. Это ведь они придумали делать нас самодостаточными, автономными, а после еще и живородящими…
— Живородящими?
— Ну, это так выглядело. Сборка нового механизма происходила уже не на конвейере, а в животе «матери», в этом плане всё было почти как у людей… Стальной скелет в процессе жизни самосовершенствовался и надстраивал себя по определенному алгоритму, позволяя нам «расти». Подобно цепочке ДНК, этот алгоритм понемногу менялся из поколения в поколение. Так у нас возникла наследственность... Осознав это, роботы разделились на семьи, а порядковые номера заменили именами. Мы жили в домах, мы спали в кроватях, мы научились носить одежду. Нам даже дали познать эмоции — научили любить, страдать и сочувствовать. Мы очеловечились. Мы стали почти как они. Но после этого люди почему-то стали нас бояться… и ненавидеть… Нам запретили жить среди homo sapiens и отправили сюда, на Марс. В общем-то, людям не впервой кого-то прогонять — к примеру, так когда-то стало с евреями… Я рассказывал, кто такие евреи?
Ганс помотал головой, и дед кивнул.
— Ну, ладно… А дальше ты знаешь — мы работаем на полях, выращиваем пшеницу, рекультивируем здешние земли… Сажаем деревья, создаем атмосферу… Двадцать поселков в долинах Маринера — вот вся наша цивилизация.
— Угу, — сказал Ганс вполне серьезно, хотя за пределы родного поселка никогда не выходил, к тому же имел сложные отношения со словом «цивилизация». Кажется, так называлась одна старая компьютерная игра...
— А теперь о нас, считай, забыли. В больнице автохирург уж лет пятьдесят как сломался, не шьет, не протезирует. Мы не доживаем до старости, мы гибнем под тракторами и при взрывах в карьере, рвем свою плоть об неудобные инструменты, постоянно уродуемся в быту и растаскиваем друг друга на запчасти. Лечить и восстанавливать нас некому, новую одежду больше не присылают. Потому и донашиваем друг за другом… Кто челюсть, а кто штаны…
— Вымрем как мамонты, — выдохнул Ганс шепотом себе под нос.
Дед пропустил его реплику мимо ушей.
Выйдя из задумчивости, он осторожно согнул руку в локте. Что-то щелкнуло.
— Слыхал? Этот шарнир — особенный. Его носила твоя бабушка. А теперь я ношу. Люди — они такие странные… У них почти то же. Кольцо на пальце. На память… понимаешь…
Он еще долго сидел, о чем-то думая. В линзах его зрачков отражалось небо.
Ганс погладил деда по колену, слез с завалинки, свистнул Джека и, взгромоздившись на велосипед, покинул двор.
— Поеду в соседний поселок, — решил он. — Сколько можно откладывать…
Подобно Дику, он с некоторых пор говорил сам с собой. А по вечерам любил смотреть на звезды.
— Полный вперед! — крикнул Ганс, вылетая на сельскую улицу, и рот его растянулся до ушей. Ноги быстро крутили педали, в ушах стоял свист ветра. Джек некоторое время бежал за велосипедом, потом отстал.
— Ладно, пусть дома сидит, — Ганс погнал во всю мощь. Мысленно настроившись на единственную марсианскую радиостанцию, он опустил на глаза солнцезащитные фильтры и свернул на главную улицу. «Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести…» — затянул после рекламной паузы приятный голос, и Ганс не заметил, как начал подпевать. Это была его любимая песня.

Три старушки с обочины оглянулись на шлейф пыли, в котором мелькали синие Гансовы штаны. Одна ткнула пальцем:
— Говорила же я, счастье мальцу еще привалит. Каков стал! Картинка, одно слово…
— Ему-то счастье, а брата в утиль отправили…
— В утиль, в утиль… Ишь, как погнал…
— Ага. Шофером будет, как отец.
— Вестимо, шофером. А грива-то — соседа…
Высокая толстая старуха стряхнула ржавчину с волос, ядовито прищурилась:
— А я сразу и не разглядела. Шу-устрый, однако…
— Да… Какой позор для семьи! — согласились остальные.
И они еще долго смотрели вслед велосипеду, со скрипом качая головами.

Август, 2003