Теплый солнечный день. Дети убежали со двора - купаться на карьер. Многоэтажки впитывают полуденный летний зной. На скамейке возле подъезда сидят старушки, вышедшие посидеть рядом с домом, подышать воздухом. Они замерли в сидячих позах, и если бы не перемены в мимике их лиц во время беседы, можно было подумать, что это просто восковые фигуры. Бабушки вели неторопливую беседу обо всем на свете, делились впечатлениями от утренних походов по магазинам, поездок в общественном транспорте и прочими мыслями, казавшимися им важнее всех на свете.

- Уж какие нынче цены-то, - заговорила Зоя Михайловна.
- И не говори! Сама кажный день бранюсь…
- А недовешивают-то как, аж по пятнадцать грамм, ну куда ж такое годится-то! Вчера взвесила дома-то на крюке – так и есть, надули. Ужо я им покажу, поскандалю как следует...

Это была их излюбленная тема, с которой начинались любые старушечьи посиделки. Зоя Михайловна была самой пожилой из старушек, ей труднее всех давались все бытовые дела: тяжело дыша, она еле передвигалась, постоянно стуча набалдашником своей клюки по асфальту. Альбина Семеновна, сидевшая слева, являлась постоянным ее оппонентом на всех спорах: грузная старуха, вечно лузгающая семечки, она была гораздо моложе Михайловны (так ее называли подружки), но считала себя более опытной в житейских делах. Третья женщина – Валентина Павловна – все больше молчала, иногда даже дремала, пока какой-нибудь неожиданный вопрос не заинтересовывал ее. Тогда она начинала говорить, и говорить долго и сбивчиво, перескакивая с одной мысли на другую – пока, наконец, и сама не засыпала под собственное, ставшее уже неразборчивым, бурчание.

- Ты, Михайловна, все нервничаешь, оттого и радикулит обостряется, - прокряхтела Семеновна.
- Ну полно тебе, как тут не понервничать-то? Што в транспорте, што в ЖЭКе. А погляди, как толкаться-то стали, и все молодые, сопли по колено, а туда же… толкаться!
- И прут все, прут куда-то! – очнушись от дремоты, закудахтала Валентина Павловна. – Добро было б, если б дела у них какие были. Давеча с сумкой в автобус карабкаюсь – хоть бы кто помог. Гады – одно слово. А водитель тоже мальчишка, вести не умеет – то и дело резко так тормозит, а у меня бутылок полна сума. Гремят, сердешные, я все боялась, стекло треснет. Ничего… не треснуло. Зато ударилась о чемодан. Ехал там паразит один, чемоданчик свой рядом поставил. Я ему говорю: что ж ты, разиня, чемодан-то ставишь. А он – я, мол, бабка, на работу еду, а ты бутылки сдавать. Ну не хамло, а? Зла не хватает!
- Да вы с Михайловной больно рано ездите, а по эту пору и впрямь все на работу едут! – перебила ее Альбина.
- А как же иначе-то? – удивилась Зоя Михайловна. – Ты вон с сыном живешь, а у меня зять да дочка, только и хожу по магазинам. Да собака еще здоровая… Шейла-Шейла-Шейла! Нука иди сюда!

Здоровенный ротвеллер пасся неподалеку, вяло гавкая на редких кошек. Огромных размеров пасть была приоткрыта, пудовый язык торчал наружу. Собака часто дышала. Услышав хозяйку, насторожилась, но вскоре снова приняла прежний сонный вид.

- Да ты зятя-то попроси, пусть помогает в хозяйстве, - советовала Альбина Семеновна.
- «Попроси», - передразнила ее Михайловна. – Он работает допоздна!
- Да ты глаза-то протри, - вмешалась Валентина Павловна. – Налево он гуляет! Твоя Наташка-то совсем извелась, али не видишь?
- Да ты што говоришь-то, малахольная? – накинулась на нее Михайловна.
- То и говорю, што врет он, дескать, задерживаюсь. А сам – к товарке своей…
- Вот-вот, - подлила масла в огонь Альбина Семеновна. – Да за воротник заложит как след!
- А ты-то, ты-то хороша чужих зятьев осуждать! Да мой-то и денег принесет, и икорки к новому году подкинет. А твой-то сын все шприцами с балкона кидается, это в сорок-то лет!
- Знамо не твое дело, хочет и кидается. Лечится он, нельзя ему работать, печень очень болит!
- А отчего болит-то? – зло усмехнулась Валентина. – От безделья да от дури. Против этого хошь шприцами, хошь сивухой лечись – все одно, как мертвому припарка.

Старушки и сами не заметили, как стали кричать одна на другую. Каждая норовила побольнее уесть и одну, и вторую свою подружку. Так и ругались они – каждая за себя. Лица их тряслись в злых гримасах, вязание остановилось.

- Тьфу на вас, курвы старые, - вдруг завизжала Михайловна.
Она закряхтела, набирая в рот слюны и, подавшись вперед, плюнула прямо в глаз Семеновне, а потом – Валентине Павловне. Бабушки на мгновение опешили, а потом стали в исступлении тарабанить дрожащими сухонькими кулачками Михайловну, пыхтя какие-то ругательства. При этом они невзначай задевали и друг дружку.
- Я вам… сучки старые! На старости лет очумели, чертовки! Шейла! Шейла!!!
Собака подбежала и с настороженным удивлением смотрела на это удивительное побоище.
- Ату их, старых! Ату их! Фас! Фас, Шейла!!!
Собака, услышав «фас», зарычала и кинулась на Валентину и Альбину Семеновну. Валентина Павловна охнула, когда одним рывком ротвеллер свалил ее со скамейки и впился клыками ей в плечо, тряся мордой.
- У-у-у!!! – выла она нечеловеческим голосом, корчась от боли на горячем асфальте.
Шейла тем временем уцепилась за кофту Альбины Сергеевны и вдруг, привстав на задние лапы, уперлась передними прямо ей в глаза, видимо, желая повалить наземь, а затем вонзила свои клыки в щеку старушке. Когда собака обернулась, у нее в зубах был окровавленный шмот, а лицо Альбины Сергеевны истекало кровью. Вместо правой щеки было темное бардовое месиво из рваной кожи и еще чего-то серого…

Очнулась Михайловна через каких-нибудь десять минут. Ее собака, оставив в покое зверски искуссанные жертвы, визгливо лаяла. Две подруги Зои Михайловны неподвижно лежали в двух метрах от нее – с выеденными лицами, забрызганные собственно кровью… Её стошнило. Потом еще и еще. Сердце неприятно закололо, стало невыносимо тяжело. В глазах потемнело и Зоя Михайловна, схватившись за сердце, медленно завалилась набок. Рука ее опала, а глаза застыли, неподвижно глядя в одну точку. Дыхание остановилось. Вот и поговорили.