Когда я был ребенком, мальчишкой еще, я убил своего старшего брата. Он долго корчился в маленькой комнате, на ковре, я стоял рядом с ним и наблюдал, как уходит из него с кровью и кишками жизнь. Я зарезал его. Кухонный нож был моим оружием, тупой и старый кухонный нож, которым мать резала хлеб и мясо. Мне стало интересно, что будет с братом, если я полосну его ножом, что произойдет с этим глупым уебком, дразнившим меня, смеявшимся надо мною, с ножом в руке, жалким щенком, "который от тараканов по кухне убегает, и мочится в постель через раз". Я подошел к нему неожиданно…, и воткнул нож в живот, а когда он согнулся в корчах, - для верности еще разок ударил в спину.

Когда он наконец умер, как назло, объявилась мать и чуть не убила меня этим же ножом, она истерически рыдала, кричала, а когда я подошел к ней и спросил разрешения пойти погулять, она избила меня так, что я несколько дней провалялся, не в силах подняться с постели, но с жутким желанием отомстить ей. Отец не появлялся. Через неделю меня отдали в детдом. Глупые мои родители потом жалели, конечно, наведывались, приносили разную вкуснятину, но домой брать не желали и отворачивались стыдливо, и говорили какую-то чепуху, и исчезали вскоре. А потом и вовсе навещать перестали.

Детдом стал для меня с тех пор единственным домом. И что интересно, за всю свою там жизнь, я больше никого не убил. Я вообще больше никого не убивал. А несколько драк - вот и все, чем был и остался детдом в моей памяти. Ух и много ж я там навидался, ух и натерпелся! Но никогда я не приносил своим присутствием множества хлопот, как бывало с другими мальчиками. У меня всегда были свои игры и увлечения. Уже в школе я увлекся онанизмом и физикой - она понравилась мне тем, что была естественна, эта красивейшая работа человеческого ума, она покорила меня в считанные мгновения и завладела умом раз и навсегда.

На тропинках моей интернатской жизни меня поджидали приключения и поинтересней физики. Это было в девятом классе. Уборщица Нинка - престарелая тетка, лет сорока пяти, по ночам мыла уборную, а днем протирала полы в залах и кабинетах, да сидела у себя в каморе, тихо, словно мышь вязала что-то, или просто скучала в безвылазном одиночестве, пила слабенький чаек и глазела за окно. Я уже давно знал, как и откуда появляются на свет детишки, всю эту дребедень я слышал еще дурачком-третьеклассником в школьных закутках, на переменах, или после отбоя - самое время заводить таинственные разговоры. А еще разок, классе в пятом, с одноклассниками, подловили мы какую-то девчонку, и в подвале ее очень внимательно потом изучали, кто-то даже примерялся было попробовать, но отчего-то струхнул и передумал. Когда я слышал ее визг, от наслаждения, внутри у меня все замирало, и что-то безумно сладкое слышалось в этих звуках и разливалось истомой по телу… А девчонка, видимо поняла, что ей ничто не угрожает, и дабы поскорее отделаться от нас, особо не сопротивлялась, мы громко ржали и чувствовали себя настоящими!

Нинка всегда заканчивала ночную уборку мытьем туалета. Я караулил ее долго, и, наконец, отловил одним сырым сентябрьским вечерком, когда почти все уже спали, а ночной воспитатель после нескольких бутылок пива принялся воспитывать нас во сне. Я спрятался очень удачно. Нинка зашла в туалет и направилась к дальним унитазам - в руке ведро с водой и мочалка. Я изнутри подпер дверь и начал красться к Нинке. На цыпочках. Она обернулась, увидела меня и все поняла, она хотела закричать, но мой молчаливый жест остановил ее - словно вкопанная, она застыла посреди уборной и глядела на меня умоляющим взглядом - из старых глаз ее катились крупные горошины слез, ведро она уронила с грохотом, и вода залила пол и холодила неприятно пятки. Я положил ее, дрожащую на метлахскую плитку туалетного пола, разорвал на груди синий халатик и сам уже дрожа от страха начал трогать ее белое тело, сиськи и нашаривать у нее промеж ослабевших ног…

Через неделю меня вызвал директор. Я мысленно прощался уже с этим интернатом, я подозревал, что неспроста, ой, неспроста он позвал меня в свой кабинет после окончания уроков. Я шел к нему, как на эшафот, сердце билось часто и во рту было сухо. Но, к счастью, все обошлось, потому что речь шла совсем не об этом, а о какой-то поебени, вроде нескольких двоек в полугодии, о плохом поведении и проч.

Что началось после!? Вечера не проходило, чтобы мы не встретились с нею, а чтобы нас случайно не застукали, мы прятались в небольшом закутке-чуланчике, где стояли швабры и сохли половые тряпки - там ни единая душа посреди ночи не могла нас увидеть, - ну кому придет в голову лезть туда за тряпками и швабрами в такое время, когда интернат давно спит, когда все истории рассказаны и самые неуемные уже позевывая ворочаются с боку на бок, устраиваются поудобней и засыпают вовсе? Мы даже решили пожениться, но лишь тогда, когда я получу паспорт и покину интернат навсегда. А пока мы проводили целые ночи в этом уютном чуланчике, пропахшем половым тряпьем и краской. И хорошо же было нам на узкой полочке у стены - она перетащила сюда матрац, и мы возились там вдвоем, согревая друг друга теплом своих тел, счастливые без меры…

Она была ласковая и все понимала. Вообще же, в моей жизни это был единственный человек, который всегда понимал меня. И только ее ценил я. И только по ней тосковал, когда ее не стало, в один солнечный, наполненный звоном капелей и радостью жизни мартовский денек…