Красивая и бросская, режущая глаз своим вычурным убранством карета протяжно, с хрустом замерла у крыльца. Резвые лошадки, недовольные остановкой, одновременно шумно дохнули своими пушистыми ноздрями. Галантный Стёпка с лицом профессионального подхалима широко распахнул дверку, из кареты, стремительно распрямившись словно пружина, и, как подобает, вольяжно появился высокий, статный генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потёмкин, князь Тавричьский.
В распахнутых пред ним дверях он задержался, чинно прослушал в наступившей гулкой тишине о своём появлении: Всё пляшут, холуи! Где же она, душа моя? Чинно войдя, Потёмкин всматривался на повёрнутые к нему лица. Взгляд единственного его глаза сфокусировался на расплывшейся лошадиной харе Зубова, почти сразу мягко перескользнул на Катю. Сердце, чего и сам не ожидал совсем, вдруг зашлось как раньше, всего обдало тёплой волной казалось бы уже померкших от времени чувств. Но нет, правду, сталобыть, говорят - не поддатлива ржи любовь старинная. А сама-то как прежде хороша, матушка.
- Гри-иша! - вдруг взвизгнула она, плеснув руками, - приехал, родненький мой, сы-ыночек! Оте-ец! Ма-ашк! Гришка же!
Заголосила, глаза на мокром месте.
- Не ори, мать, - вышел в сени сонный отец, - всех соседей поразбудила! Ну, здравствуй, сын! - крепкая и родная рука отца помужски приятно стиснула его вялую худую лапку. Обнялись, да так, что все гришкины позвонки с сухим хрустом мигом встали на место.
- А мне чиво пливёс ис Питильбулга? - косолапенькая губатая Машенька настойчиво затеребила его за штанину. Он нежно потрепал её по нессиметричной головёнке, растрепав мягенькие реденькие волосики: Привёз, малышка, конечно же привёз, сейчас...
- Сынок, иди скорее поешь, голодный же! - долетел из кухни одуряюще вкусный голос матери. В животе его кто-то неделюнежравший мигом проснулся и судорожно чмокнул.
- Ну как тебе там живётся-то, не голодаешь хоть? - глаза матери сверлили насквозь, взгляд продирал его аж до ссохшегося желудка.
- Мнъе мам амаа псё, я ам оофо ыаусь, - Гриша глотал домашнюю пищу почти не жуя.
- Ладно, поешь спокойно, поутру расскажешь, - мать вытерла руки о передник, поцеловала его в макушку и вышла из кухни.
- У тебя там всё нормально, сын? - отец участливо почесал в дверях живот.
- Уху, амайо пап.
- Ну поешь, поешь. Машунь, пойдем, милая, спать? Пускай Гриша отдохнёт, а подарок утром тебе подарит, ага?
Машенька обиженно наморщилась и он, не переставая мощно жевать, весело подмигнул ей, состроив смешную рожу. Конечно он не забыл о её дне рождения, и подарок - он всё таки купил ей ту огромного роста куклу: два месяца копил, два месяца не ел. Он не просто любил её - обожал, болезненно боготворил, порою испытывая столь противоречивые чувства к ней, кои и себе бы объяснить никогда толком не смог, даже если бы и попытался. Он один знал и понимал её, как, наверное, больше никто другой. Все эти годы она, то приближая его к себе, то сама отдаляясь, тем не менее полностью принадлежала ему одному, своенравно, по-бабьи, дурила, да прислушивалась всё же. А советовалась с кем, а нежные письма кому писала? Всё ему, своему милому Грише. Связь, начинавшаяся было так неуверенно, так зыбко, вдруг бурным потоком разлилась, пораскинулась по единому крепкому руслу их, да и вылилась затем в широкое монолитное чувство трогательной привязанности, опоры и поддержки друг друга, увенчанное тверением их страсти - Елизоветой свет Григорьевной, проведать нужно кстати бы её. Воспоминания чёртиками выскакивали из глубин подсознания, сливаясь в единый поток стремящийхся вырваться на ружу слов любви, когда Потёмкин вскользь отметил, что рука этого подлеца Платошки очень даже по-хозяйски покоится где-то в интимной глубине катиного платья.
Кровь вмиг ударила в голову, запульсировала в глазу и бывший фаворит резко отвернулся, чтобы фальшиво закашлять в батистовый платок с узорными, золотом вышитыми инициалами И.Е.*
- Уж не приболел ли, милостивый государь мой? - бойко осведомилась Екатерина, прервав своё повествование о веселиях давишных, кои устраивали во дворце её кловуны-шалопаи.
- Баня хворь всю излечит, - скривился Потемкин, - Радостно видеть мне тебя, матушка, в добром здравии... и сердце твоё в веселье, - взглядом обжог блудливую платонову морду.
Екатерина, разомлев, склонила головушку, ковалеры любезно улыбнулись друг другу.
- А я веть, матушка...
- После, князь, не ко времени сейчас. И звонко басом: А ну-ка! МузЫку!
Грянули промерзлые литавры, запели ледяные трубы. Топот множества ног заглушил беседу, ловкач Зубов увлек её в залу.
Григорий, оставшись один, сыто отрыгнул и, налив себе добавки, снова раскрыл книжку. Взгляд его залип на слове "После" и Гриша, тихо почавкивая, поймал себя на мысли, что чувство голода почему-то всё никак не проходит и после супа обязательно надо будет съесть что-нибудь ещё. На звук гремящего казана в кухню зашла растрёпанная ото сна, вся растревоженная мать.
- Кортошки там ещё возьми, сынок, чего одни котлеты-то?
- Угу, мам, возьму - Гриша никак не мог сдвинуться со слова "После". Мать попила воды и нежно взглянув на него, вышла.
Она вернулась во дворец. Не раздеваясь, надолго приникла к окнам.
Кто-то, подойдя сзади, потянул с нее шубу. Женщина покорно подчинилась чужой услуге, даже не обернувшись. Она была утомлена, расслаблена, болели, казалось, все мыщцы ног и спины, она вся пропахла проказником Зубовым, вся она пропиталась запахом его богатырского семени, была переполнена напором его неистовой молодости.
За спиной её Потемкин спросил:
- Матушка, дозволь мне обратно на войну отбыть?
- Да уж, дражайший друг мой, - еле выдохнула Екатерина, - так оно верно будет лучше...
Потом вдруг обвила его шею руками, сочно и порывисто, будто в последний раз, расцеловала. Зашуршали её пышные платья и арап закрыл за ней дверь. Потёмкин, постояв ещё немного, словно силясь запечатлеть в сознании своём сей момент, развернулся и быстрыми шагами пошёл прочь, на ходу вытирая губы рукой. Губы были жирными от селётки и с каждым глотком оставляли радужные разводы на чайной поверхности. Гриша тщательно вымыл руки и лицо, смывая едкий селёдочный запах, потом сделал себе ещё три бутерброда с колбасой и долил чаю. Чувство насыщения никак не приходило к нему, живот раздулся словно барабан, но есть почему-то хотелось всё также нестерпимо.
- Что же такое происходит? - настороженно спрашивал он себя, а беспристрастный разум его в ответ уже твердил, что свято место пусто не бывает, и пока он вдали от неё громил у Мачина бойкого Юсуф-пашу, байстрюки Зубовы ловко пробрались прямо в святая святых - туда, куда ранее вход имелся лишь для него одного. Ну да ничего, сучье племя, дай только срок! Эх, Катя, звезда моя! Куда же ты от меня? Как же ты без меня? Или это сукин сын Платошка Зубов тебе, случись что, как быть посоветует? Или не ко мне ты снова в сердцах-то возопишь, любовь моя, как, помнишь, тогда с Емелькой, а? И не я ли тебя, матушка, предостерёг то, когда все эти холуи твои...ну вернусь я - всех ущучу, сволочей, всем кровь пущу... как же там я отписал то тебе тогда... так правь великою Расеей своей не дрогнущей рукой. А с тех, кто панику посеяв, спешит нарушить твой покой, ремней настричь! Дать батагов! Всех жопой на кол, мудаков, чтоб недоноски страх имели! А с самозванного Емели сорвать покров... расправить простынь... подушку взбить... и тело кинув, уснуть... о, как живот надуло, и жрать-то всё равно охота. Утром не забыть бы сказать маме, чтоб оладушек спекла. Гриша привычно засунул ладошку в трусы, вложил в неё хуй и под мерное посапывание сестрёнки сделал два-три порывистых движения. Желания не появилось, надутый живот неприятно заколыхался, накатило болезненное чувство смутного недомогания.
Съеденная пища в желудке растряслась и вроде бы даже улеглась, но на следующем ухабе Потёмкин совершенно отчётливо осознал, насколько утомительным будет его путь в Николаев.
- А ну-ка, потише давай, укатал уже, собака! - рявкнул он в оконце экипажа, - Что там ещё за шум?
Потемкин недовольно выглянул, высунувшись по плечи наружу.
- Дык ить, кароста, вишь, не пущщат! - виновато забубнил кучер, суетливо дёргая вожжи.
Впереди экипажа, по весенней распутице, утопая по самые обода в колее тащилась каким-то скарбом и всяким хламом груженная телега с понурой лошадкой во главе. Старенький крестьянин суетливо и как бы жалеюче стегал её по тощему крупу, мелко трясся и тянул веревочку-узду на себя. Лошадка билась под хлыстом, но сойти с колеи не могла.
- А ну! Ожги давай! - закричал князь Таврический, высунувшись по пояс.
Хлыст кучера со свистом рассёк мужичонкину фуфаечку на спине, тот ойкнул, подпрыгнул и пуще прежнего застигал свою худую приземистую лошадку.
- Ожги ещё! - Хлыст со свистом разодрал мужичку спину.
- Полем обойдём, ннно, скотина! - карета дёрнулась в сторону и Потёмкин, чуть не выпав, судорожно схватился руками за облучок.
Они шли друг с другом параллельно, он разглядел и страхом перекошенное рябое лицо мужика и выпученный от боли влажный глаз лошадки, когда колеса вдруг сцепились между собой и телега, смешно подпрыгнув, стала заваливаться набок, увлекая за собой и карету. Потёмкин, как был торчащим по пояс, упал на спану, затем карета, страшно скрипя, перевернулась вместе с ним. Всё тело его под немыслимой тяжестью сжалось, он вдруг конвульсивно забился и, резко распрямившись, изверг из себя всю поглощенную давеча пищу. Гриша блевал раскатисто, с надрывами, истошно исторгая из себя недопереваренные куски, которые он заталкивал в себя весь вечер и которые глотал так жадно, не жуя. Плакала навзрыд сестрёнка, внезапно разбуженная его страшными криками, остолбенело замер в дверях ничего непонимающий отец и голосила мать, держа под ним липкий таз: Да что же это такое, сынок! Тебя чтоли совсем не кормили там? Ведь всю еду ты вдоме съел. Всё, хватит! Отучился! Историком он будет! Да ты же помрёшь там без присмотру! Документы в институт я сама съезжу заберу! А ты никуда больше не поедешь у меня, сынок, господи...
5 октября 1791 г., по пути в Николаев, в 40 верстах от Ясс, генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин скоропостижно скончался.

_________________________________________________________________
*Императрица Екатерина