(ЖеЛе, привет).

Пахло клевером, сеном, детством и говном. В деревне всегда пахнет говном, даже если говна нет, потому, что деревенские жители сами по себе жутко воняют. Любой городской педер с бородкой и на бнв мигом определит чью жопу на понюшку ему подставили. И скажет важно, нахуй, дескать – Эта жопа деревенская. Или – Эта жопа сугубо городская. Минутку, дайте ещё понюхаю. Деревенские будни для ребенка, который родился и вырос в городе – это моменты волшебства, это как из ‘совка’ внезапно съебать в Париш. Сидел на улице Залупинской и тут, хуяк, перенёсся на La Залупинскую восьмидесятых и охуел: никаких тебе негров и орабов, круасаны, фруст бранцузской хулки, бокал вина за ужином, Алэн Бэльманда в парадной, голые бабы тут и там...

Баба Зина была довольно плотнотелой бабкой, с вечной цветастой косынкой, пучком волос из бородавки под носом и, конечно, пахла она деревней. Муж ейный давно почил в бозе, отравившись городской водкой (я ещё тогда подумал, не индейцем ли Мататаупой он был), поэтому лет с пятидесяти она жила одна. Никто её не ебал, никому она не сосала, хотя некоторое время после похорон к ней, естественно, подкатывали на скейтах любви, колёсики которых были сделаны из лиловых залуп, но у них ничего не вышло, и не вошло, соответственно.

Плотная Зина была нашей соседкой. И как-то каким-то чувством я всегда чуёл, что я ей !=душен. Мальчик десяти лет влип в чары престарелши, так оно и повелось: то за левую булку меня ущипнёт, то за правую, то потреплет по загривку, то конфету всучит. И всё это под прикрытием, типа – Ой ты ж мой золотой! Ой какой большой стал! Ой ты ж мой хорошенький!

Конечно, никто из взрослых и думать не думывал, что у бабы Зины были на меня виды. Виды вполне конкретные: я понимал, что бабка хочет меня трахнуть, но не понимал, как это у неё получится. То есть хуй у меня уже тогда стоял, но не на бабок, а просто так (что в принципе включает в себя стояние и на бабок, но не подсознательное). Но при одной мысли о чём-то таком хуй мой впрятывался в домик и выкидывал белый флаг.

Так вот. Одним плавленым июльским вечерком, когда коровы уже прошли по деревне, разбредясь каждая в свой хлев, когда запах клевера стал более чётким, а звук цикад постепенно смолк, уступив место едва шуршащим цветным карандашам, ко мне подошла баба Зина, когда мы всей гурьбой сидели на лавке возле бабушкиного дома и сказала: Дениска, пойдём со мной, ты высокий, а я не могу серп в сарае С ГВОЗДЯ снять.

Прошу заметить, что сука старая идеально выверила фразу – и рост помянула, и унтерменьшенно-ласкательно назвала меня, и просьбу озвучила (ебать, ну кто откажет в помощи бабке). Очень неуверенно оглянувшись налево и направо, я словил пару сочувствующих взглядов, но делать было нечего, и я встал, чтоб не прослыть ссыклом. – Скоро вернусь, - как можно бодрее каркнула моя пересохшая пасть, и я зашагал вслед за колыхающейся необъятной деревенской жопой. Я шёл и думал суахили у всех бабок такие масштабные орехи? Почему в молодости они узкие, а потом широкие? Бабки что, расширяются? Почему только жопы? Дай бабке пожить тысячу лет и бабка будет всё те же писят см в плечах и писят метров в жопе? Жопы бабок – это как вселенная: тоже расширяются?

Шёл я за ней и понимал – мне пиздец. Оглянулся назад, смотрю, смотрят на меня, суки, смотрят. Без улыбок. Провожают как в последний путь. Как-то и звуки все стихли разом, только звук деревенских запахов пронзаивал мои рецепторы на всех моих уровнях: мне казалось, что я ВИЖУ запахи, слышу цвета и кожей чувствую покосившиеся от пламени буквы безрадостного грядущего.

- Жди здесь, - вдруг услышал я зычный голос и встал, как вкопанный, метрах в трёх от сорая. Было сумрачно (свет фонарей сюда почти не доносился), луна едва пробивалась из-за облаков. Тёплый лёгкий муссон сосал мой эпидермис, минимально шевеля волосики. Я поёжился, и ничего не ответил. Хлопнула дверь – Зина исчезла. Вдруг зажёгся свет (как над кабинетом врача в момент приёма пациента), мгновенно отдалив меня от сарая на пару километров (как в фильмах, когда камера резко и быстро отъезжает от главново героя).

Я стоял и ждал. Где-то глухо загавкал пёс. Зашелестела предночная листва. Опять шевельнулся воздух. Я снова поёжился.
Я.
Стоял.
И ждал.

И тут сараевая дверь монотонно распахнулась, явив моим очам кубообразную бесплаточно-седолохматую бабу Зину в прозрачной ночнушке. Я исхолодел, и при этом лихорадочно охуел, думая: неужели она таким же образом соблазняла своего мужа? Как далеко надо быть от понятий соблазнения, если даже я, маленький горедроч знаю, что соблазнение таким образом обернётся раз водкопроцентно+два водкопроцентно+пол водкопроцентно (итого стопроцентно) психологической опухулью.

А, ещё её груди, вернее…как-будто два материковых гравитационных шмата сала чуть шлифанули по углам, придав им на низах закруглённые формы, а между ними было расстояние в полметра, и если бы мимо шагал Гулливер, он бы завязал ей сисьё на спине узлом, поднял бы бабку за этот самый узел и пошёл бы с ней. А издали казалось бы, что он несёт не Зину, а детскую люльку-переноску.
В этот самый момент она кокетливо улыбнулась и поманила меня узелковым суставом. Не смея ослушаться я, как аквариуме, полном горькой сгущёнки, сделал шаг вперёд и вдруг голос бабы Зины вернул меня в реальность.

- Слышь, Дениска? – встревоженно вытянула шею она. – Али оглох? Иди, лестницу приставила, подержу. Баба Зина была одета, ебальник ейный, как воск облегчённо поплыл вниз и бабулИнно улыбнулся, заметив, что я очнулся из оцепенения. Всё ещё с опаской, но уже без особо страха я вошёл внутрь, увидел лестницу, серп. Залез, снял, слез, отдал, пожалуйста, я побегу?

- Беги, косатик. А, стой, на конфетку!