Тебе. Спасибо, что все это время со мной.

Левый берег Черной речки. Рассвет нехотя выглядывает меж одиноких берез. Снег, иссиня-белый, сказочный, завладел землей и небом.
Я должен встать и закончить дело, подняться, чего бы это ни стоило. Нас все еще разделяет барьер из сброшенных шинелей, но, боюсь, мне его уже не преодолеть.
Он просто отворачивается и передает пистолет, затем шагает прочь, к саням, что умчат его в винный смрад ресторации. Он – лучший стрелок Петербурга, а я даже не поэт. Снег жадно глотает мою кровь, безучастно, безразлично, отрешенно. Снег ненасытен, а я слишком щедр.
Но разве мог я поступить иначе, когда задета ваша честь? Разве мне забыть когда-нибудь ваш благодарный взгляд? Мы едва знакомы, это наша первая встреча, но чего стоила бы моя честь, не вступись я за вашу? Иначе мне не поднять на вас глаз, не видеть своего отражения в зеркале, мне не быть.
Я стрелял первым, но упустил даже призрачный шанс, где-то по дороге выронив пенсне.
Доктор резвее секундантов, но так же плохо владеет собой. В его глазах приговор, в моих – почти ничего. За всю ночь я и на мгновение не смежил век, зато теперь будет время отдохнуть. Глаза смыкаются, уходит злость, досада, боль. Ненадолго остается только ваш образ, ваш взгляд.


Уже десять часов, как у России нет царя.
Петроград сейчас – это не светлые стены и белые мундиры, не золотые канделябры и натертые до блеска паркеты. Петроград – это грязный снег с наших сапог, черные бушлаты и граничащая со звериной яростью решимость.
После взбудораженных, клокочущих улиц умиротворенность особняка кажется инородной. Каждый из нас, солдат, матросов, прибившихся рабочих и ротозеев, здесь чужой.
Он стоит напротив, у окна в большом светлом коридоре. Начищенные сапоги, мундир с эполетами, белые перчатки. Мразь в нарядной упаковке, лицемер и трус.
Это не суд, это казнь.
Чуть слышный шелест заставляет меня обернуться на лестницу.
Это вы. В домашнем платье, явно не ждали гостей, тем более таких, как мы, взъерошенный авангард революции. Пытаюсь убедить себя, что, круша старое, даже ради великой цели, нельзя не измазаться в грязи, но можно не пустить грязь внутрь себя.
И все же растерян.
Он много старше вас, но в этой жизни нам не довелось встретиться раньше. Вы похорошели за восемьдесят лет с нашей прошлой встречи, чего нельзя сказать обо мне.
Он смотрит на вас, будто ища защиты.
Ваш взор принадлежит только мне. Между нами всего несколько шагов паркета и стена высотой в бесконечность.
- Сударыня, даю слово, что вашего мужа ждет справедливый суд.
Но и этого не могу для вас сделать.
За моей спиной раздается выстрел, делающий вас вдовой. Эталон девальвации данного слова.
- Собаке собачья смерть! – кричит стрелок.
Я разворачиваюсь и выхватываю револьвер из рук ошалевшего от вседозволенности матроса, тут же получаю удар по затылку, еще один в ребра, затем лежа участвую в собственном избиении. Пытаюсь увидеть вас в частоколе ног.
Тщетно.


Вьюга разыгралась. Бушующий снег вокруг – впереди, слева, справа. Из непроглядной тьмы полуторка тащит груз в такую же непроглядную тьму. Еду почти наугад, но эта вьюга, возможно, наш единственный шанс доставить груз. Молчит вражеская артиллерия, уродливые махины люфтваффе спят в своих гнездах.
Лед Ладожского озера, холодный, мертвый, стал пульсирующей артерией, единственной Дорогой жизни в блокадный Ленинград.
В кузове пять мешков муки. Целых пять мешков, которые спасут сотни жизней, продлят неугасающую надежду.
Показалось, или впереди вижу огонек. Прошлый остался далеко позади, и я уж решил было, что сбился с пути.
Точно, огонек. Богиня!
Свет фар выхватывает фигуру – ушанка, маскировочный халат поверх телогрейки и ватных штанов. Держит фонарь, словно стойкий оловянный солдатик. Что-то тащит меня из машины, какая-то неведомая сила. Не глушу двигатель – потом может не завестись.
Это ты. Замороженное обветренное лицо – почти маска, распухшие нос и губы, и только глаза, живые в обрамлении заиндевевших ресниц. Мы так близко, как никогда прежде, и я слышу каждое слово.
- Езжай, миленький! Ты нужен им. Тебя ждут. Езжай!
Хочу схватить тебя, сгрести в охапку, согреть в кабине, увезти далеко. Но мы оба знаем.
Возвращаюсь в машину, оборачиваюсь, кричу:
- Я вернусь! Слышишь! Вернусь!
Ты остаешься позади, тьма поглощает тебя. Хрупкий солдатик беспощадной войны.


Питер. Молодой озорник, смеющийся, радостный, но на каждом углу, в каждом камне печать могучей истории.
Удивляюсь количеству празднующих на улицах, презревших запреты, предпочевших уюту квартир разухабистый снеговорот. Захожу с Грибоедова, долго звоню, пока не появляется хмурый охранник. Протягиваю мятую пятерку, реагирую на пассивность еще одной купюрой. Пристально изучает меня – слишком легко расстаюсь с деньгами – не суицидник ли? Наконец кивает головой в сторону лифтов.
Поднимаюсь на крышу. Смотровая площадка Зингера хороша летом, но мне нужно быть здесь зимой, на стыке лет. Все еще неведомая, но уже привычная сила тянет меня сюда.
Ты стоишь спиной ко мне, смотришь на Невский. Впереди улегся Казанский собор, каменный исполин, могучий орел в огромном зеленом клобучке, приглашающе раскинувший крылья с перьями-колоннами.
Ты оборачиваешься, зная, что я уже здесь.
Двое посреди снегопада в центре города, прилежно соблюдающие социальную дистанцию в семь этажей от празднующей толпы. Нам не нужны слова. Причудливые изгибы времени сводят нас в точке истории, где нам позволено просто любить. И это стоило сотен лет ожидания.
Я делаю шаг, сокращая дистанцию между нами до нуля, и до бесконечности от всего остального мира.