Инесса пить не умела.. Вкуса вина не понимала и, если и выпивала, то настойку крепкую спиртовую на горобыни.. И, стоило только, этой милой женщине хлопнуть рюмку жесткого, сладкого напитка, как мгновенно, не пойми как, она превращалась в разнузданную гнусную хабалку.
- «Лесоповал» есть?! – цыкала Инесса в ухо хозяина дома.
И, не дождавшись ответа, запевала первой.
- Нас в смысле прописки нема
Живем где застанет ночлег
И дом мой не дом, а тюрьма
И бег мой не бег, а Побег.
Блестящие карие глаза женщины выискивали средь гостей жертву, а крепкие ноги вбивали в паркет чечетку так яростно, что соседи снизу сразу ложились спать.
Она была красива. К нежному имени Инесса прилагалась телесная красота такой жизнерадостной силы, что даже дохлому алкашу хотелось ее потрогать. Длинные ноги, крутая попа, тонкая талия, плотная грудь и уверенный шаг. И глаза. Огромные , в пол лица! Даже не глаза, нет! А полные радости и страдания иконописные очи. Инесса была так красива, что на нее можно было смотреть вечно. Но, только, если она не пила. Что происходило с ней в момент опьянения, неясно. Но в этой женщине менялось все: жесты, улыбка, взгляд. Какой генетический код, вдруг, просыпался девушке из казалось бы, интеллигентной семьи? – Не понятно.
- Вагон столыпинский, кругом решеточки
Конвой из Вологды, не до чечеточки… -
Плясала Инесса, размахивая выуженным хрен знает откуда платком.
А люди… Люди вокруг смеялись. Люди это умеют, смеяться. Радоваться не умеют.А смеяться, это - всегда пожалуйста. И подливать, подливать в рюмку крепкой, той что на на горобыне, тоже умеют.
Когда-то Инесса была замужем. Никаких подвохов подсознание с ней не сотворило. Отец на свадьбе руки зятю так и не пОдал. Отбыл свадьбу, отсидел во главе стола. Посмотрел, как дочь пляшет чечетку, сказал новоявленным родственникам спасибо. Ушел, правда, не дождавшись жены. Оставил ресторанному швейцару чаевые. А плакал... Плакал уже потом, когда домой шел. Пинал ногой придорожную клумбу, вспоминал как целовал дочкины волосы когда первый молочный зуб выпал, как радовался оценкам в атестате, как воротил глаза от бесстыжей красоты ее распускающего вне всяких законов тела. И плакал. Плакал понимая, что мало бил, совсем мало. Всего раз ударил, и хотел отрезать себе за это руку.
- Вот и полюбила из жалости, - рыдал отец, - А, если бы бил, если б не любил. Да разве ушла бы она от меня так яростно? Разве полюбила бы так жалостливо?
- Атестат в крови, по бокам конвой, а меня везут под сирены вой, - выл отец послеслесвадебную дочину, бутырскую.
Замуж Инесса вышла за сидельца, верней сказать за колониста. История мужа была проста не менее жизни Инессы.
- Украл, Выпил, в тюрьму. Украл. Выпил. В тюрьму.
Стащил с пацанами лоток пирожных в школьном буфете, полирнулся портвейном, да и уснул на школьном чердаке. Утром голуби обосрали, а к полудню мусора нагрянули. Все три года колонии Валерка думал, что говно снится к мусорам. В колонии на мак и присел. Длинный кайф, хороший. Едешь, едешь. Долго, красиво, и песня где-то вдалеке. Светлая, не воровская. Как стук дождя в Японии.
А потом, потом Инесску увидел, с жопой сияющей, как медный чайник. Влюбился до дрожи, аж пожалеть не смог. Привел домой научил карты тасовать. Ебал и кололся, кололся и ебал. Потом на базар шел. Пиздил, крал. Все, что под руку попадалось в дом тащил. Молодую жену радовал.
А она! Она ему такое жаркое готовила. На свинине, да с молодым горошком. Никто такого не делал. Такого хорошего. Ни ему, ни кому другому. Он убил бы кого угодно за те зеленые горошины!
- Ан, нет. Не убил. Взял, да и женился. -Дурак. Дурак!
После четвертой Инесса теряла счет рюмкам. Хлестала настойку как дождь. Пила как туман. Разве что волновалась, чтоб не закончилась палинка раньше времени.
- Я пойду, сбегаю. Куплю еще. А то… А то люди подумают, что у нас выпить нечего. – рвалась из рук улыбчивых людей.
К утру Инесса превращалась в Инну. Тело ее становилось упругим, и податливым настолько, что вставали члены даже многолетних наркоманов. А вот лицо… Лицо девушки к рассвету умирало. Черты складывались в треугольники. Опускались углы глаз. Опадала радость улыбки, бледнела нежность щек.
- Есть что выпить? Наливаай. – шептали побледневшие от съеденной помады губы.
Алкоголь на Инессу действовал странно. Бывало выпьет, и шепчет, шепчет что-то нечленораздельное . Говорит странное.
- И-нна, И-нна. И, нна обломках самовластья напишут наши имена.
Странное что-то..

Валерка, тот давно в тюрьмах. Живет то в одной, то в другой.. Отец. Отец - совсем далеко. А мама..., маме уж и не прояснишь в каком мире она живет. Стоит у плиты, жарит картошку, и скулит тихо так, тооненько:
- Ой чий то кінь стоїть,
Що сива гри-И-вонька.
Спообалась мені ,
Сподобалась мені,
Тая дівчинонька.