Часть первая. Хайзенберг.

«Хуясе, – думаю, – играю в лучшем в стране джазовом оркестре на тромбоне, а пизды всё равно намедни отхватил»…

Еду, значит, сокращаю путь по колдоёбищным дачным просёлкам под Красным Селом, спешу на родительское собрание в садик. Размышляю: «Интересно, если в самолете пилотов и штурманов называют членами экипажа, то стюардессы тогда кто? Пёзды экипажа?»

А тут впереди, отвлекая меня от столь важных мыслей, старичок с цобакеном на поводке нарисовался. Дед по одной стороне идёт, а собака чипиздит по другой, и поводок поперёк пути натянут. «Ну, - думаю, – давить или не давить?» День-то хороший, осенний. Солнышко светит, французская дура из радио «комси-камсу» струячит гайморитным голоском, будто нос в чью-то жопу засунут. «Зачем давить старого? Лучше бибикну!»

Бибикнул, ёба. Деда передёрнуло от неожиданности, словно с подстанции к залупе напряжение подвели - хуеву тысячу Вольт. Лезгинка в стиле «кавказский спермотоксикоз с присядкой» была исполнена с таким темпераментом, что часы с руки улетели мне прямо в лобовуху. Штаны плясуна резко встопорщились на жопе вследствие экстренной дефекации, сиречь медвежьей болезни, тело скрутило не по-детски и всё… каюк. Нет больше дедка. Семьдесят лет сложной и интересной жизни прожил, чтобы быть позорно уничтоженным в фекальном танце, спешащим на родительское собрание тромбонистом, пусть и из лучшего в стране джазового оркестра. У нас на концертах люди, конечно, ссались, было и такое. Но чтобы срались и с щелчком склеивали ласты, не припомню…

А цобакену похуй, побежал, жопу у другой понюхал, забрался и давай ебать, сиськи врозь дым коромыслом. Я остановился и стою, смотрю передачу «В мире животных». Думаю, если поеду прямо, поводок зацепится, тогда за мной такая кавалькада нарисуется из ебущихся собак и мертвого деда в собственном соку, что художник-акционист Павленский, увидя такой перфоманс, поймет, что всю жизнь хуйнёю занимался, и устроится в совхоз куриным ассенизатором.

Вышел из своей тачки и соображаю, как мне собаку на другую сторону перегнать и незамеченным скрыться с места преступления. У деда поводок из руки вынимать я побрезговал. Тут на глаза попался камень размером с два кулака. Вот как препятствие устраню! Недолго думая, взял снаряд и швырнул его, казалось бы, в цобакенов, но нихуууя… Камень приземлился в канаву метров эдак пяток правее от цели. А оттудова донёсся звук, как будто спелый арбуз треснул. И что-то типа: «Мык». Это я нашёл камнем хозяина второго пёсика, а мир его, видимо, в качестве самостоятельной передвижной единицы безвозвратно утерял.

Подхожу к канаве и наблюдаю бомжа с булыжником вместо макухи. Сидит такой, весь мертвый, голой жопой в насранном и ничего не говорит. «Пиздец, – думаю, – вот это сериал “Во все тяжкие”». За минуту два трупа настругал. Оба в подливе. А чем я не говно-Хайзенберг? Раз нахуярил, теперь надо хладнокровно прятать. Едва перетащил труп деда через дорогу, морщась от адской вонизмы, тут некстати какой-то членорыл подъезжает на джипе.

- Эй, кореш, – говорит, – есть какие проблемы?

А я же теперь бескомпромиссный мафиози Хайзенберг, хули. После двух трупов меня малость подзанесло:

- Пиздуй нахуй, – отвечаю, – шлепок коровий! Не видишь, занятый я!

Это было сказано зря. Таких разнообразных пиздюлей я даже в фильмах с Джеки Чаном не видал ни разу. А тут пришлось на себе всю кунг-фу перенести. Только успевал зубы глотать, те что сплюнуть не успел. Последние воспоминания связаны со стремительным полётом в пресловутую канаву, во время которого здоровяк мне ловко переебал с вертухи. Свет гаснул, я пускал кровавые пузыри, смотря тускнеющим взглядом, на уничтоженного мною бомжа, который, сидя жопой в своём гавне, очень походил на статуэтку языческого божка.

««Пёзды экипажа» звучит грубовато. Можно говорить - «стюардо-матки» или «хэлп-вагины»»…

Когда свет включился, членорыла уже на дороге не было. Охая и ахая от боли, я дотащил деда до канавы и поместил сверху на бомжа, не забыв положить его руку на макушечный камень. Получилась картина маслом: выгуливая цобакена, правильный дед с ужасом узрел непотребно срущего в канаве бомжа, который с наглым видом являл октябрьскому солнышку свои немытые причиндалы. Борец «за всё хорошее» не смог потерпеть такого святотатства. Чтобы подать бомжу хороший пример, дед образцово насрал себе в штаны, а потом взял камень и треснул беспризорника насмерть по тыковке. Такое усилие привело к скоропостижной кончине немолодого народного мстителя. Вроде всё логично. А часы я выкинул в другую сторону.

Едва я отошёл от канавы, на мёртвого деда взобрался питомец и, мельтеша хвостом, стал предпринимать безуспешные попытки вернуть хозяина к жизни. Терьям-терьяремтам-терьям. «Надо заводить кошку», - подумал я.


Часть вторая. Беспредел в садике.

На собрание я уже опаздывал, но не сильно. Сев в машину, я ожидаемо охуел от своего фиолетового пиздоглазия в зеркале. Больше всего я был похож на «нигу – утопленника». Однако мысли проебать собрание так и не возникло. Вот в чём у меня большой минус, так это моё ослиное упрямство. Напролом к цели, сквозь тернии к пёздам, короче. Надо на собрание попасть, значит попаду.

Я ворвался в садик, своим видом напугав до состояния художественного дриста старушку-уборщицу, которая, тем не менее, выдала мне нужные координаты собрания. Одёрнув на себе куртку и пригладив волосы, я вошёл в детский спортивный зал. Посередине зала были расставлены низенькие скамейки, на которых сидели родаки, в основном женского полу. Перед ними на стульях сидели строгие, завитые в барашек педагоги-воспитатели. Одна из них стоя толкала пламенную речь. Из свободных скамеек была только та, что спереди. Видимо, родители боялись сесть на неё, по школьной привычке считая первую парту полным зашкваром.

С моим появлением на пороге, в зале настала полная тишина. Сцена из «Двенадцати стульев», где Киса с Остапом нарисовали уёбищный плакат. В роли плаката выступил я. Сходство с классиками подчеркнул двухлетний пиздюк, что пришёл на собрание со своей мамкой и шароёбился по спортивному залу, не находя себе занятие. Карапуз, завидя меня, открыл беззубую варежку и в голосину заревел. Не мудрено, ёбте. К этому времени прорези моих заплывших глаз были такими узкими, что я начал бояться физических эффектов дисперсии или дифракции хуй пойми, короче. Ещё во рту кровоточили воронки от свежевыбитых зубов, давая неконтролируемые потоки красных слюней по углам клоунских губ.

Я вежливо кивнул головой и в полной тишине присел на первую скамейку. Педагоги-барашки тут же с интересом начали разглядывать мою покорёженную морду. Ораторша снова что-то понесла насчёт сумочек, сменки, экскурсий, восстановив атмосферу официоза в зале. Я не уловил сути и просто сидел, слушал бибизьянку, которая у меня в голове энергично била в тарелки. Неожиданно в животе началась такая резь, будто я колотого стекла наелся, и к выходу из моей жопы медленно подобралась нехилая порция взрывоопасного пердежа. Шутки шутками, но походу я столько наглотался своей крови и зубов, что началось вполне логичное расстройство желудка.

Я запаниковал, заёрзал, пытаясь понять, как же мне выйти из этой щекотливой ситуации, ибо ронять своё человеческое достоинство ниже уровня, на котором оно оказалось в тот момент, очень не хотелось. Спасение появилось внезапно. На горизонте нарисовался, совершавший Броуновское движение по залу, уже упомянутый мною выше двухлетний пиздюк. Тут у меня схема и сложилась. Бздануть незаметно можно было только одним, проверенным сотни раз в метро, способом – подождать, пока бамбино приблизится ко мне поближе, и повесить на него все произведённые мною звуки и запахи.

Так и сделал. Короче, когда карапуз оказался рядом, то, стараясь сохранить каменное ебало, я позволил своей жопе дать джазу. Выражение, кстати, нихуя не аллегоричное. Когда наша духовая пачка вступает в игру, над оркестром каждый раз поднимается невидимое зловонное облако. Только один раз причиной жуткой вони на сцене были не мы. Это случилось, когда поверженный конкурент нашего барабанщика перед концертом набросал ему в бас-бочку отборного гавна. Во время игры, фекалии в такт к музыке били мощной аэрозольной струёй из отверстия для микрофона, долетая до сидевших на первом ряду зрителей, купивших нихуя не дешёвые билеты.

Что-то я отвлекся. Перделивая трескотня поднялась знатная, звонкая, с эхом от стенок. Доклад сразу оборвался, все вытянули охуевшие ебальники в мою сторону, а я, в свою очередь, стал палить на пиздюка, укоризненно качая головой. Пока я это делал, пулемётный треск перешёл в тоненькое «пиу», и на самой высокой комариной ноте писк оборвался звуком «плюк». В моих штанах забулькал свежий понос.

Бамбино, не поняв, что за хуйня происходит, но, точно зная, что происходит хуйня, снова заплакал навзрыд. Мамашка, зажав нос, пыталась его эвакуировать подальше от меня. Воспиталок и прочий люд как ветром снесло, только бабуська, сидевшая прямо за мной, схватила одновременно инфаркт и паралич, покраснела, выпучила глаза, надула щёки и не шевелилась.

Прошло пять секунд, и я оказался на скамейках почти один, обосравшись, с фиолетовым ебалом, имея в активе только моральную поддержку со стороны медленно отходящей в мир иной старушенции. Остальной планктон сыкливо скопился возле окон и явно не знал, что в таких ситуациях делают.

- Ну, обделался малыш, - чтобы заполнить неловкую паузу говорю я и показываю рукой на бамбину, - с кем ни бывает!? Сами в детстве никогда не срались что ли?!

Тут одна из воспиталок вытянула указательный палец в направлении моего туго обтянутого джинсами хозяйства, доступного к обозрению из-за низкой посадки скамейки, и тонко запищала. Я посмотрел себе на гульфик джинсов и тоже идентифицировал расползающееся по промежности тёмное пятно. В этот момент я чётко осознал, что фокус с пиздюком не проканал.

- Думаю, что мне уже пора домой! – говорю. - Я плиту забыл выключить! И сквозняк тут у вас, обосраться можно! Кому деньги сдавать? – спрашиваю и, вытаскивая из заднего кармана заранее заготовленную штуку, направляюсь к воспитателям.

Те стали в ужасе разбегаться кто куда, а я твердо решил отбашлять. Нет, чтобы уйти по-английски, не говоря ни имени, ни фамилии, всё равно все в первый и последний раз видят, мозг заклинило, так что хуй расклинишь, типа: «Весь в говне, но марки не уроню, при деньгах, если чё!». И я со сраной, уже начавшей слипаться жопой, начал погоню за мечущимися людьми, оттеснив их от выхода в коридор.

В конце концов, из бурлящей толпы вытолкнули бледную и дрожащую как чихуа-хуа дамочку, которая, сдерживая рвотный рефлекс, протянула мне листок с фамилиями, галочками и перечнем внесённых сумм. Я пробежался узким взглядом по фамилиям и не нашёл своей, весьма заметной. Я хотел спросить, мало ли распиздяи и долбоклюи не успели её в список внести, но тут мне в глаза бросилось название группы: «Ракета»! А я точно помню, что жена говорила «Кораблик»!

Думаю: «Заебись! Мало того, что обосрался, да ещё и не в своей группе. Как-то не по понятиям всё это». В общем, не будь дураком, расписался я в пустующем поле напротив чьей-то фамилии (ибо нехуй прогуливать собрания), вернул дамочке листок и штуку, которую она брезгливо взяла, зачехлив руку в рукав. Я не обиделся, ласково пощупал её за сиську и покинул спортивный зал. На душе стало легко и спокойно. Благо, что моего спиногрыза бабушка уже давно забрала на секцию.

Вот такой денёк выдался у тромбониста лучшего в стране джазового оркестра. А вы думали, что мы коктейли пьём, оттопырив мизинец? А вот хуй! Наш дирижёр вообще однажды в одном пиджаке на голое тело от мужа любовницы съябывался через весь мегаполис. Он даже с бибисла гандон забыл снять. Так и бегал от ментов по метрополитену с голой жопой и болтающейся между ног резинкой. Его потом целая делегация заслуженных артистов из дурки ходила вызволять, потому что его, как дирижёра, посадили в одну палату с Моцартом и Чайковским. А что с бабкой? А бабка к дедке отправилась. Кипишу потом в детском садике было…