Здравствуй, отец…..
Слово то какое чужое, будто не русское, я ведь тебя так ни разу не называл, и папа тебе не говорил и вообще не помню, что бы мы с тобой разговаривали. Знаешь, я ведь все время думал, что я у вас с мамой подкидышем взят. Нет, мама мне все-таки иногда очень родной казалась, потому что плакала по ночам, пока я спал, а я не спал, и горячие слезы её капали мне на руку…
Я никогда тебя не любил и не считал своим отцом. Я и из дома ушел рано, мама мне нравилась, но жить рядом с тобой я не мог. Я даже хотел тебя убить, особенно когда я первый раз попытался дать тебе сдачи, а ты был сильнее и злее и я уже не помню, как и жив остался. Знаешь, что меня больше всего в тебе пугало? Ты же никогда не пил. Ты же все трезвый говорил и делал. Я помню, ты хотел обрести своего сына снова, но я уже стал забитым и озлобленным волчонком. А потом ты стал меня бояться, и я никогда больше не видел твою спину, и на ночь ты запирал дверь в спальню. А раны во мне остались, в моих холодных, равнодушных к жизни глазах. Я не стал ненавидеть людей и мир, своего брата и сестру и даже тебя. Я и тогда и сейчас испытываю только усталость от того, что не мог и никогда не смогу понять, почему именно ты стал моим отцом?
А знаешь, почему я тебе все это говорю, отец? Нет? Я вернуться хочу. В семью. Устал я папка. Я ведь все от жизни взял, и бедным и богатым и удачливым и мертвым почти был, а вот сыном так и не стал. Ни сыном, ни братом.
Знаешь, пап, как в груди-то защемит, только вот солнце проводишь, и устал вроде, упал бы вмертвую, а не могу, и все уж забыто, передумано, и рвется сердце к вам, а страшно.
Знаешь, что отец, ты прости, я напугал тебя наверно, ты не говори никому, что видел меня, ладно? Пойду я пап, все это слабость моя, вы уж живите так…остальных я издали всех видел, брат вон окреп, помощник, а мама поседела совсем уж. Ну, прощай отец…

Приходила и дочка и супруга к Федору в кузницу, звали к ужину, стояли и издали всматривались в темный провал покосившегося сруба, где в глубине еле мерцали угольки. Три дня ждали Федора, и лишь к вечеру четвертого дня осмелились зайти к нему. Пришли к углям холодным, и сердце у Федора уж заснуло.