Фронтовики вернулись с войны. Много они не жили. После войны лет десять, не больше. Это те, кто был на передовой или в лагерях в Германии. По вечерам они собирались во дворах. Играли в домино, пили пиво и не только, и трепались. Мы, ребятишки, крутились вокруг пап. Друг друга они звали по отчеству, мы что-то слышали, что-то запоминали. Отсюда солдатские байки.

Иваныч

Я попал в оккупацию в 41 году. Помню, шли мы ночью в конце сентября по дороге к Москве. Кто бывал на фронтовых дорогах, тот прекрасно знает, что это такое. Вокруг завалы и развалы, трупы лошадей, нестерпимо пахнет мертвечиной, не видно ни зги. Я держусь за хлястик впереди идущего солдата. Мне восемнадцать, я в полку. Хочется есть, спать, я коченею. Уже холодно, с утра ледок в лужицах. И вдруг объявление: «Привал, двадцать минут». Я ухожу под какую-то елку, падаю и закрываю глаза. Очнулся, полка нет, весь ушел. Выхожу на дорогу, куда идти – ничего не знаю. Постоял, подумал, сориентировался и пошел, вроде бы, туда. Уже брезжить стало, впереди танки брошенные, а поперек грунтовая дорога, вроде как, почище. Вот на нее я и свернул. Уже брезжить стало, выхожу я на поле, окаймленное дальше лесом. На поле, на возвышение мельница, вокруг амбары, виден дом, из дома дым. Хутор. Смотрю я на это видение беззвучно, уже замерз - шевельнутся не могу. И тут от дома отделяется дед, и бежит ко мне.
- Сынок. Да ты что. Кругом немцы. – и волокет меня за собой.
А я идти уже не могу. Заволакивает меня дед в баню, банька с вечера, видать, топилась. Прибегает бабка и начинают меня раздевать. Дед хватает всю мою одежку, винтовку, и уносит к себе под стреху. Я сижу на скамье в одном исподнем, ручьи грязи по мне текут, спать клонит. Только-только оставили меня отогреваться, застрочил мотоцикл, и я слышу разговор. Приехал немецкий офицер на мотоцикле и двое с ним.
- Кто есть мельник?.. Я, вашество… Мельница на ходу?.. Так точно… Ты есть один?.. Бабка есть …Нет, это не то. Где твой рапотник?..Сейчас будет.
Забегает ко мне дед, хватает меня, идет и бормочет: «Запомни. Ты мой племянник, Ваня Зайцев. Сидел в лесу, прятался от красных. А сейчас вышел». И подводит меня к немцу. Немец как увидел меня, вытаскивает пистолет из кобуры: «Это большевисткий зольдат, я его застрелю». Тут бабка ему в ноги, дед в ноги , давай просить, умолять. Немец засмеялся, сунул пистолет в кобуру.
- Почему такой слабый? Его кормить надо. У тебя есть дом?
- Так точно, перед вами. Вон он стоит.
- Нужен хороший комнат. Я оставляю тебе свой зольдат. Он настоящий мюллер, то ест, мельник. Он тебе будет помогать. Нужно, чтоб мельница всегда рапотала. У немецкий армий самозаготовка. Нужно очень много мука. Твои русские тоже приедут. Им тоже нужна мука. Ты с помола будешь иметь немецкий паек.

Офицер сел в коляску, немчик сзади спрыгнул и мотоцикл укатил. Дед повел немца в дом. Звали его Курт. Веселый, русый, голубоглазый улыбчивый немец. В одной руке он держал винтовку, в другой походный ранец. Было ему лет двадцать. Бабка снова затащила меня в баню и принялась отстирывать. Принесла мне чистое, какие-то обносочки и я не помню, как в чистом увела меня в дом. Дом у деда был просторным – три комнаты и большая кухня. Когда меня завели туда, там было целое веселье. Стол был завален закусками и заедками: огурчики, помидорчики, квашеная капуста, грибочки, сало, хлеб и литр самогона – это дед выставил. Немец тоже в грязь лицом не ударил, развернул свой паек: круг краковской колбасы, бекон, мармелад, конфеты, бутылка вина. Меня усадили за стол, налили стакан самогона и я упал. Спал я тридцать шесть часов. Под пуховым одеялом на перине (еще б так поспать). Очнулся – бабка сразу меня за стол. Тут уж я все подмел. Повела она меня на мельницу, а там уже вовсю работа. Мельница, как мне объяснили, шатровка, на деревянном основании, может поворачивать голову под ветер. Жернова уже установлены под муку, производительность пятьдесят пудов в сутки. К шатровке примыкает сарай, там склад муки и т.д.
Подъехала немецкая машина. Курт - куль на голову - пошел разгружать. Я тоже решил не отстать. Но Курт был много сильнее меня. Он смеялся над моим бессилием. Смеялся и немецкий водила. Мне казалось, что хребет у меня лопнет.
- Ничего, - заметил дед. – Скоро отъестся, вас догонит.

Мельница заработала. Работы было немного. Я стал знакомиться. Деда звали Петр Гаврилыч, сухонький, седенький, лет под семьдесят, бабку - Марь Иванна, на пять лет моложе, покрупнее. Потом меня стали учить работать, где засыпочный лоток, жернова, двухступенчатая передача. Потом Курт вывел меня на улицу, прислонился к стене и закурил, потом разговорились. Поскольку я ничего не понимал и он тоже, нашелся немецко-русский разговорник. И я задавал вопросы: кто командир полка, номер части, а Курт меня поправлял, потом бабка увела меня в дом, а Курт остался при деде. Часиков в восемь – уже темно – дед с Куртом вернулись, плотно поужинали и отправили меня в ночную на мельницу. Дали мне в руки керосиновую лампу, одели потеплее и иди, «рапотай». Я ночь отстоял. Замерз, правда, страшно. Но мешки вынес в сарай. Часиков в девять меня сменили, а я пошел спать. Меня опять накормили до отвала и я плюхнулся под пуховое одеяло на свою перину.
Через пару дней со мной заговорил дед: «Тебе надо в Гаврилово, в полицию. Там работает мой родственник, старший полицай. Обратись к нему. Тебе нужен аусвайс. Пропуск, то есть. Завтра и поедешь».

Я прибыл в Гаврилово. Старший полицай сумрачно оглядел меня и процедил: «Никакой ты не племянник. Солдат красной армии, ну да ладно. Сделаем тебя Ваней Зайцевым. Но имей в виду, лишнее сболтнешь – расстрел. Шаг влево, шаг вправо - тоже расстрел. Здесь партизаны вздумают объявиться. Не вздумай связаться. Помни, что за тебя старики отвечают. Сейчас я тебе выпишу направление, пойдешь в администрацию, напишешь заявление, оформят тебя вольнонаемным, помощником мельника. Будешь получать немецкий паек».
Я вернулся на мельницу. Паруса непрерывно крутились, пошла работа – я днем, немец ночью, он днем, я ночью. Пока зерно возили немцы, но вот октябрь, немцы где-то открыли свой помол, бабы повезли свое зерно. Нам стало еще веселей. Приезжала баба – лошадь с телегой, привозила восемь мешков зерна – это четыреста килограмм, сама сверху – уже пятьсот, я разгружал. Если была оборотная мука – грузил, но так бывало редко. Обычно баба рассупонивалась. Выпрягала лошадь, привязывала ее к коновязи, воды в поилку, овес в кормушку и садилась, ждала. Ждала в сарайчике. Помню, как в первый раз меня зажала. Дело было ночью. Ей было под тридцать. Всю ночь провалялись в копне сена. Наутро счастливая поехала домой. И в самом деле, я с нее ничего не взял. Обычно нам что-то везли, чтобы побыстрее, тут очередь была. Картошечку, яички, сало, иной раз. Дед приказал – брать все. (ну как все, если подружка подмахивает). Потом уж я не стеснялся. У немца тоже были подружки. Время шло, мы с Куртом стали закадычными друзьями. Чирикали мы уже на русско-немецком. Особо ему нравились наши пайки. Их выдавали раз в неделю. В пайке были по две пачки сигарет, маргарин, сало, килограмм колбасы, мармелад, баночка сардин, сахарин. Курт сразу ставил себе сигареты на карман. Дед курил махру, я вообще не курил. Но Курт очень гордился тем, что у него шесть пачек сигарет. Кроме того, приторговывать начал. Мы с дедком гнали самогон, была оборотная мука. На столе появилась колбаса, сало.

Зима приближалась быстро. Нас поставил дед на распил дров и на их расколку. Тут были лесины брошенные из леса. Как их только дед натаскал. Я махаю топором, Курт относит дрова. Курт махает топором, я ношу. Заложили всю сарайку. Вот уже середина ноября и ударили страшные морозы. Все замерзло и застыло в морозе. Мельница остановилась. Мы с Куртом в избе. Дом рубленый «в лапу». Тут тепло. У деда две печки. Первая – заводная. Ее топят на зиму всего раз, чтобы труба раскалилась и пошла тяга. Потом зажигают главную печь. Она соеденина с заводной кирпичным дымоходом. Дымоход по стенке через весь дом. Все тепло остается в дымоходе, он и греет.
Курт показывает мне открытки Германии. Вид с воздуха. Как же все красиво, какие нарядные дома, какие чистые ухоженные дороги, а люди, а какие машины…
- Господи! Да вы же богатый народ. Зачем мы вам, нищета?
- Это не я, - смеется Курт, - это фюрер.
Доносится весть – немцев под Москвой погнали, мы в тылу. Мы сидим дома, нос не высунуть и вдруг приезжает машина – там девять солдат. Командует унтер-офицер, встречает его Курт. Унтер прыгает:
- Замерзли страшно, теперь мы у вас жить будем. Ротный разрешил.
Дед молчит, ухмыляется, немцы обмороженные с оружием вваливаются к нам. Тут тепло и немцы размякают. Командует Курт:
- Все шинели на улицу, чтобы все ваши вши сдохли. Готовьте баню, топите от души. Все пойдете в санпропускник. Там и побреетесь. Курить в доме запрещено. Оружие в угол. Где спать будете?..
Спать решили на циновках, подушки и солдатские одеяла привезли с собой. Намылась солдатня от души. Вечером накрыли праздничный стол. Стол битком и четверть самогона в центре.
- Ужас, что делается, - говорил унтер. – Столько обмороженных и все в Германию. Там руки-ноги отрезают. Но это лучше, хоть живыми останутся. А тут потери под Москвой, горючего не хватает. Мы жили в палатке, работал нагреватель-дизель - все ерунда. Генерал – мороз. Быррр…
Всю зиму фронт был без движения. Немцы ездили в Гаврилово, привозили оттуда хлеб, картошку, разные крупы, мясо. Марь Иванна, которую все звали мамой, не отходила от печи и два солдатика с ней. На завтрак ведро картошки, на обед ведро, да на ужин ведро. Это, не считая прочего. Спали по четыре в каждой комнате, трое в бане. Вечерами играли в картишки. Впервые увидал порнушные карты, немцы это любили. Прошла зима, наступила весна. Немцы стали собираться. Но прежде чем,дед потребовал, чтобы из леса завезли лесины и вскопали огород – двадцать соток. И унтер принялся исполнять. Загнали в лес машину, насобирали лесин, привезли, а потом перекопали огород. И засеяли. Картошкой, свеклой, Марь Иванна там ковырялась. А потом расставание. Немцы чистенькие, отглаженные, наутюженные кланялись нам, обещались, в случае чего, вернуться. Мы их провожали и немцы уехали.
Чуть позже появились кабаны. Жрать в лесу стало нечего, вот они и явились на наш огород.
- Пойдем на охоту, - объявил Курт. – Собирайся… Что взять?.. Возьми топор, я винтовку. Сегодня ночью.

Это ерунда, что ночь темна и ничего не видно. Все видать, если присмотришься. Мы уже часа два ждали в ночи кабанов, как вдруг показались. Впереди самка и кабанята за ней. В картошке раздалось тихое хрюканье. Курт быстро сделал четыре выстрела, там завизжали и бросились в лес. Я с топором, Курт с последним патроном тихо приближались. Самка лежала готовая, чуть дальше поросенок. Я побежал на хутор, привез телегу. Вдвоем кое-как погрузили тушу – килограмм сто будет - поросенка и поехали назад. Там уже дед точил ножи, Марь Иванна грела воду. Разделывали туши до обеда. Мы головы свинячьи разрубили и в огромные кастрюли на печь. Там они варились и томились. Приехали полицаи – кто стрелял? Показали им наши трофеи. У тех аж глаза заблестели. Но оторвать от немца свинину – не моги. Сели на телегу и уехали. Потом Марь Иванна вытащила из печи все кости, кости в печку, бульончик в тазики и в подпол. Там у деда ледничок был. А почки, сердце и печень в суп, а оставшиеся туши дед повесил коптить. Королевский холодец был с хреном.

Лето 42 года без подвижек. Война шла где-то на юге. Опять завертелось колесо, повезли зерно немцы. Оказывается, они сделали упор на мельницы – не хватало горючего. У меня было две бабенки, одна молоденькая, лет семнадцать, другая постарше, лет тридцать , но с детьми, на разъезде в Битово. Похаживал я к обеим. Святое дело – всем надо. Курт тоже не отставал. Вообще, нас путали. Оба русые, оба голубоглазые, на братьев похожи. Как-то не заметил я, что выучил немецкий язык, на равных с немцами чирикал. Но вот 43 год. Большое весеннее наступление. Прибегает Курт, глаза квадратные.
- Собирайся, Ваня. Уходим, получен приказ. Ты со мной. Я тебя уже в списки внес.
Я к деду. Тот говорит: «Не вздумай. Немцы тебя в армию запрут. Против своих будешь воевать. Собирайся, сегодня ночью уйдем. У меня здесь в лесу заимка, верст десять будет. Там тебя спрячу».
И точно. Набили мы один мешок сухарями, другой солониной и ночью ушли. В ту же ночь оказались на месте. Дед говорит: «Оставайся здесь, я вернусь через недельку. Надо узнать, что в деревне делается. Ты сиди здесь, не дергайся» - и ушел.
Неделю я его ждал, что только в голову ни лезло, но вот, наконец, появился. Сел на пенек, раскурил козью ножку.
- М-да, милок. Вчера вызывали. Был в особом отделе. Кричали на меня. Фашистским холуем называли. Свояка, полицая арестовали. А он по заданию сверху полицаем был. Про тебя спрашивали, обещались расстрелять. Только молчал я, а когда следак мне револьвер в нос сунул, тогда ответил.
- Я в первую германскую своих не бросал, два креста заработал. А ты бросил, позорно бежал, а теперь вернулся. На солдатских кровях. А почему ты не на передовой. Почему там револьвером не машешь. Почему здесь махаешь. – Тот аж взбеленился, но тут появился начальник, вежливый такой, пасть ему закрыл – Сколько вам лет, дедушка… Мельница на ходу?.. Идите, работайте… вот и весь разговор. Но тебе еще посидеть придется. Сейчас, пока у нас передовая, но вот она уйдет, займемся тобой».
И снова ушел, и еще неделю я просидел. Но вот появился: «Собирайся, уходим». В ту же ночь я уже в бане, грязь течет по мне ручьями. Потом за столом в чистом, на столе самогон. Вот что шепчет мне дед: «Тут медсанбат устроился, в нем похоронная команда. Каждый день копают могилки, народ все ранетый, инвалиды. Я к ним подполз с литром самогона, разговорились. Они: ой, да пожалуйста, у нас на все случаи справки есть с печатями. Какую надо? Ты вот здесь напиши свое настоящее имя и год рождения и будет тебе документ… А куда я с ним?.. А тебе только на фронт. Нельзя тебе в другое место. Расстреляют».
Документ мне выправили, не документ, собственно, а справка. Дескать, подобран на поле боя в бессознательном состоянии, из батальона ополченцев, записано со слов, проходил излечение по контузии в таком-то госпитале. Подпись начальника и печать.
- Вот эта справка, «Записано со слов».
- А как ты хотел? Сейчас многие ходят по такой справке.
- Когда собираться?
- Завтра и собирайся. Команда выздоравливающих выйдет завтра часов в десять утра, на разъезде Битово будут к одиннадцати. Там примкнешь. Начальнику команды скажешь, что приболел… Да не бойся ты, что будут брюзжать. На фронт идешь, не в тыл.

Вечером укладывали вещи. Провожали меня старики, говорили добрые слова. Слегка прослезились и я пошел с вещмешком за плечами. В Битово я был после десяти. Команда из двенадцати человек со старшиной прошла мимо, я выпрыгнул из кустов и присоединился.
- Откуда такой? – недовольно сказал старшина.
- Приболел, - ответил я. – Из предыдущей команды.
- У меня в маршрутке только двенадцать отмечено. В Можайск, в штаб армии. Может ты шпион?
Я растерялся.
- Ну, какой он шпион? – ухмыльнулся сержант. – Погляди на него, пацану двадцать. Он же не тянет на штабиста. Он рядовой.
- Ну, хорошо, - неуверенно ответил старшина. – Становись в строй. Отмечу тебя в поминальнике.
Мы дошли до первого заградпоста. Нас тут же ухватили и доставили в штаб стрелковой дивизии. А там только нас и ждали. Тут же всех определили кого куда. Я попал в полковую артиллерию подносчиком снарядов, поскольку здоров был, поднакачался на дедовских харчах. Никто никаких вопросов не стал задавать, выписали красноармейскую книжку по справке. Первый бой – мы немцев накрыли. Через три дня новый бой – нас немцы накрывают. Я видел сам, как батарея разлетается вдребезги – не хочу вспоминать.
В сорок четвертом я уже командир расчета, в сорок пятом командир взвода.

Конец войны – в Берлине. Я в составе десантно-штурмового батальона, катим 76 мм пушку по улицам Берлина. Десантники - смелые и жестокие люди. С ними вместе факельщики. Все движутся по стенке, амбразуры закидывают гранатами, забивает огнемет. Мы ведем огонь по любой огневой точке. В эфире непонятно что – мат, перемат. Никто не знает сколько рейхстагов в городе, все спрашивают. Нет карты Берлина. Работают немцы, дают ложные координаты, там ловушки. Если в окне белый флаг, это одно, Если стрельба – это страшно. Врывается десантник - граната вперед, а там дети. Я до сих пор слышу отчаяный крик детей – mamochku getotet. Вот и вся победа.

Я три года после этого спать не мог. Потом, вроде, прошло. И теперь вспоминая войну, вспоминаю только хорошее. Хутор, Петра Гаврилыча, Марью Ивановну, доброго Курта, работу на мельнице, немецкие пайки, хороший стол, охоту на кабанов, шесть пачек сигарет, самогон, веселую бабу на сеновале. Эх, пожить бы еще так.