По извилистым, прилегающим к морю переулкам, шествует праздничная толпа с освященными яствами, дитями и домашними питомцами.

Блещет, сверкает, сияет ослепительной синевой, раскинувшееся внизу море. Нежно-зеленая, еще влажная от росы трава, забрызгана пятнами разноцветных подстилок. Взмывает к небу и тут же прячется в зарослях сирени голубоватый дымок первых весенних костров. На расстеленных пледах и покрывалах золотятся корзины окроплённых святой водой колбас и селедок. Смех, гам, хохот! Южно-украинский говор перемежается молдавскими, болгарскими присказками.
По склонам Ланжерона и Отрады мчатся, несутся вниз и не могут унять свой бег мальчишки. Распахивают клетки, и выпускают погулять на травку морских свинок, кошек, крыс и хомяков девчонки.

- Как с цепи сорвался. Как с цепи сорвался…,- наяривает круги вокруг подстилки прозрачный от худобы чернявый парнишка.
- Праздник ей надо, праздник! – Размахивается топором и крошит в щепки, принесенные для мангала дрова, мужественно отстоявший утреннюю службу, глава семейства.
- Та, шоб вы сдохли з вашим оливье!- Вытирает миску с пролившимся салатом и щурится навстречу солнцу, его счастливая супруга.
- Не трожжжь!- бросается к дочери, и извлекает из ее молочных зубиков окаменевшую прошлогоднюю воблу, молодой отец.
- Надя, дочечка. Это папина рыба,- гладит по голове расплакавшегося ребенка.
- А где Надина рыба? – всхлипывает и разводит ручками двухлетний папин ангел.

Со стороны Лермонтовского переулка и улицы Веры Инбер появляются компании шумных пенсионеров. Праздничные наряды женщин умиляют рюшами, горохами и короткими подолами давних «торгсиновских» платьев. Мужчины сжимают в ладонях руки принаряженных дам.
Не отрывая взгляда от оголенных, все еще мускулистых ног своих спутниц, бывшие капитаны, боцманы, валютчики, «книжники» и торговцы пластинками прихрамывают и спускаются вниз, к морю.

Между склонами и морем блестит обновленным асфальтом пешеходная трасса города . Семь километров раскинувшегося вдоль моря, «чисто одесского здоровья». По-детски искренне, майские одесситы хвастают новенькими велосипедами, скоростными роликами и спортивными нарядами.
Обтянутые легинсами, высушенные спортзалами, выжаренные соляриями округлые бедра одесситок, призывно виляют навстречу своему, зазевавшемуся в кустах Отрады, счастью. Пухлые губы прелестниц держат кокетливую улыбку. Извлеченные из-под кепок, блистающие в лучах солнца хвостики волос, приветливо кивают встреченным на трассе приятелям и знакомым.

Гламурная Одесса косит в сторону устланных китайскими ковриками ланжероновских склонов. Завистливо вдыхает аромат дымных, маринованных луком и красным вином шашлыков, и устремляется в сторону звенящих нью-йоркским джазом ресторанов «Аркадии».

А между улицей Гефта и морем уже бренчат гитары. Слышна льющаяся из магнитофонов музыка. Раздается зычный хохот пацанов и кокетливый визг девчат. Студенты Одессы тусят ближе к воде. Часа через два, разгоряченная вином кровь будущих моряков, таможенников, стоматологов и юристов, увлечет их вниз, к морю. Скоро, совсем скоро, прыгнут с пирса в море самые отчаянные. Поплывут на волнорезы самые азартные! Потащат друзей в травмпункт на Лидерсовском самые заботливые.
А еще через час. Заскулят у обрывов преданные легкомысленными кавалерами барышни. Отшлепают детей, утратившие терпение мамаши и захрапят на подстилках разморенные солнцем, захмелевшие мужики.
______________


Улицы старого города торжественны и тихи. Замерли залитые солнцем подворотни. Сверкают припаркованные у тротуаров автомобили. Повизгивают, греются на солнышке веселые банды уличных собак.



При легком, доносящемся с улицы ветре, Адель Николаевна задремала. Головка Адели свесилась на подоконник. Шуба соскользнула на пол и открыла миру расшитую муаровыми лентами красоту легкого шелкового платья. Сквозь тонкую занавесь прозрачных гардин солнце брызнуло в окна первого этажа и замельтешило по рукам и склоненной голове спящей. Руки Адель Николаевны еще блистали белизной и удивляли хрупкостью запястий, и лишь съежившийся пергамент обветренных ладоней рассказывал о ней несколько больше, чем палевый цвет рассыпанных по подоконнику волос. Остро обломанные тусклые ногти и застывшие под ними бордово-черные полосы позволяли понять, что жизнь Адель Николаевны сложна и неоднозначна, как неровны, и смешаны темные слои грязи под ее ногтями.

Губы спящей улыбались.

Адели снился театр! Ей грезились сияющие в свете люстр гардеробные Оперного, Музкомедии и Русской Драмы. Она видела во сне полные шелковых , расшитых бисером , утяжеленных муаром, созданных ее фантазией и виртуозной иглой партеры вечерних платьев.

Когда-то у Адели не было соперниц. У ней равных не было ! В Одессе не было схожих ей портных! То, что Адель творила из привезенных из далеких стран китайских , японских , бирманских шелков даже не грезилось ее предшественницам. Те вычурные наряды, что создавали для жен губернаторов и градоначальников ее вертлявые, снискавшие похвал Парижа и Лондона , прабабки, не годны даже упоминания рядом с создаваемыми Адель платьями . Талант Адели не имел пределов. Строгие, выверенные линии ее шелковых одеяний делали из базарных торговок королев и превращали унылых матрон в горделивых принцесс. Она одевала всех: жен чиновников, капитанов, генералов. В очередь к Адели записывались актрисы, содержанки и не знающие меры в одеждах богемные модницы Одессы. На примерку к Адочке прилетали из Москвы, Киева и Ленинграда. С ней чаевничали и распивали кагоры моложавые министры и их взрослеющие дочери. Все стремились дружиться с Адой! Все…

Комнаты Адель Николаевны давно уже тихи и пустынны. Тронутая болезнью память стерла даже из снов лики ее бывших друзей. Адочке снятся платья, ей видятся полные струящихся шелков торжественные партеры одесских театров.



Праздничный город тих и безлюден.

Балконы Одессы не радуют прохожих бело-голубыми бунинскими тентами. Солнечные зайцы не дрыхнут на теплых досках старого дубового паркета. Одесситы спрятали от глаз завистливых сограждан распахнутые когда-то настежь сердца своих жилищ. Лишь изредка, праздно шатающийся отдыхающий, увидит на старых балконах домов Бернардацци рукотворную вязь решеток конца девятнадцатого века.

Сквозь причудливо переплетенные вензеля из чайных роз и виноградных листьев взирают на снующих внизу зевак, разбухшие от сырости створки кухонных гарнитуров. Скалятся мутные зеркала фанерных шифоньеров и плачут, полные листьев и дождевой воды тенты позабытых детских колясок.

____________________________

У овощного ларька на Маразлиевской ветер треплет пришпиленное к дереву объявление.

« Кто знает, как сложилась судьба белой и черной собаки, которые здесь раньше жили?».

Под выведенными от руки печатными буквами, размашисто дописано карандашом другого цвета.

« С ними все в порядке. Не переживайте».