– Первое правило бойцовского клуба – не упоминать о бойцовском клубе! Второе правило бойцовского клуба: не упоминать никогда о бойцовском клубе!
  Слова  падали на бетон пола,  как кирпичи, в прах  разбивая романтику навеянную  чертовым  кинофильмом,  и заставляя  попросту  бздеть.
–  Третье правило бойцовского клуба…
  Полтора десятка мужчин замерли в полумраке подвала, и с каждым словом дышали  все  учащеннее, словно приближали  коллективный оргазм.
– Ты как здесь, Пердимонокль? – спросил я.
– Просто. А ты?
– И я…
  Казалось, Пердимонокль совершенно спокоен, а у меня  подрагивали  руки и коленки поролоновые  – сейчас меня будет бить, кто-то из этих  незнакомых людей.
  Просто так, но огнево, как в фильме, иначе, нахуй  эта  пионерская  линейка  в  подвале, и мы в трусах, босые,  а  взгляды такие, что…
  И тут меня осенило! Я склонился к тщедушному Пердимоноклю:
– Слушай, Пер…, то есть, Паша. Давай драться с тобой – ты и я. Тебя же искалечат. А я, как школьный товарищ,  обещаю  больно  не бить. Побегаешь от меня, дам пару пинков, и все.
– Давай. – не раздумывая согласился заморыш.
  Я  улыбнулся. Вот же долбоёб, – здесь каждый выше его на голову и весит килограмм на двадцать больше.  Но,  у  меня прямо  от сердца отлегло, – я был спасен.


    На заседание бойцовского клуба, я угодил  по  мужской  глупости  и женской подлости, – одно другого стоит, и выходит пиздатый  взаимозачет в любовной  бухгалтерии. Железная арифметика!
  Но все одно, Луша,  желаю тебе, странный мой человечек, чтобы  в процессе  жарки, твоя  манда  вывернулась наизнанку, как попкорн. Потому что, ты кровожадная  беспринципная тварь, а  я  глупый раб сисек!
  В субботу,  мы с друзьями  смотрели  только-только  вышедший  на «вэ ха эс»,  модный «Бойцовский клуб», и пили пиво с  завонявшей воблой и сухариками. А в компании была новенькая девочка – Луша её звали.
    Ну как новенькая, – уже третий раз она собиралась  с нами: шашлыки там, турбаза,  спали вповалку, шутки-блудки.
    Луша мне очень понравилась, у нее  большие голубые  глаза, длинные русые волосы, ровные зубы, угадывается  ум, а сиськи, так  просто дают о себе знать  сексуальной сутулостью, словно Луша  склоняется под их тяжестью и просит: «Мамынька родная! Да подымите  ж  мне сиськи!»
  И так Луша  мне приглянулась, что  в  свои двадцать  три,  я  решил  посетить  ЗАГС. Засунуть подальше «Нинтендо» и  начать уже  ебаться на регулярной  основе, и кушать  питательные  борщи и котлеты.  Луша мне очень подходила, и  кажется,  я ей тоже был симпатичен.
      Вела  она себя скромно,  сухари умудрялась есть без треска,  чипсы  горстями  ни-ни, а так это – пальчиками, когда смеялась, коленок не задирала и ляжек не светила,  пальцев  не облизывала, и на приветливую сберкассу не походила.
    Очень воспитанная барышня! Хотя, в наше время,  «пальцы не облизывала»,  не значит, что в ее рту (рте? роте? Хуй с ним, все  поняли)  не побывали  сторонние  предметы.  Нет, лучше об этом не думать. 


    Привел ее Толик, красивый  мудак  из обеспеченной семьи. У него была дорогая черная  машина с бело-голубым  вентилятором на капоте, а это очень действует на молодой женский ум, словно это не автомобиль, а  большая  норковая шуба  с музыкой и на колесах.
    «Подумаешь, машина! Скоро она раскусит, какой  он дурак, и у меня появится  шанс»,  – успокаивал я себя, глядя  как  Толик трёт Лушину попу и прёцца, – вот, сейчас  пойдут  руки помыть, и вернуться через пять минут, –  у  Луши  помада  съедена.
  Ну  зачем я себя обманываю!  Фаршмак  на  коже  и литье, шесть горшков, восемь секунд, ченжер,  ореховые встафки, вуфер и черный потолок,  вкоряченный «алпайн»  с  пультиком, и три буквы. 
    Ей богу, рука не поднималась  винить Лушу за съеденную под соус бешамель помаду. 
  Три буквы. Но это  Сен-Готард и Чёртов мост,  и нужно быть  хоть чуточку Суворовым, чтобы склонить, как говорится  чашу (понимай сиське) на свою сторону.


  Поэтому,  когда кино закончилось, я громко заявил: –  Ахуенно! Черт возьми, ну почему  у нас нет такого клуба! Я бы чётко  пошел, отвечаю,  это ж тема!
–  Нахуй? – спросил недалекий Фантик.
– Освободиться, долбоёб!  Отпустить нервы  через  адскую боль и кровь. И научиться по-настоящему любить: женщину, небо, цветы, закаты! 
  Луша  взглянула  на меня с поволокой и убрала толикову  лапу с  талии.
– Какие нервы  у помощника кадровика  пенсионного  фонда? – хмыкнул  Иванес, – Старушки  твои  на  куни  нарываются? А ха-ха!
  Только я собрался его послать, как Толик сказал:
– Уже есть. На соседнем раёне. Ебашатся  каждое воскресенье. У меня пацан дрался.
– А как же первое правило, – не пиздеть о клубе? –  усмехнулся я, а в животе вдруг  похолодело.
– А никто и не пиздел. На бумажке  написал, – челюсть  арматурой стянута.  Лежит как разъёбаный робокоп, забралом отсвечивает. Хочешь Стас,  телефон  подгоню,  кто  скотобойню держит? –  улыбнулся  гад,  и все  засмеялись.
    Я  тоже  рассмеялся: «А-а-а», точно робот Вертер,  и  меня дружески захлопали по спине,  – решили, сухариком  подавился.


  И все. Тут же  завели  нормальный  мужской  разговор  про  тачки, потому - что,  – мы ж взрослые  люди  за  пиздюлями  гоняться,  как  вдруг,  Луша сказала:
– Стас мужчина, он пойдет!  – произнесла она теплым  грудным голосом, словно самими сиськами.  – А вы, трусишки!  Правда пойдешь, Стас?
  И взглянула на меня, как бы говоря: «Я буду твоя, рыцарь в тигровых плавках! Тока попиздись чутка. Так нужно.» 
  Вот дура!  – наебенилась  «Арсенальным»  с  аржаной  щебёнкой  со  вкусом  икры, и  вытрёхивается.

    Все уставились  на  меня. Сиськи правят миром, считал я тогда,  и потому не смог выдавить из себя  ихнего  раба,  как  умно советовал  Антон Чехов, а выдавил лишь  жалкое: «А то…»
  Все весело захлопали: «О, дурак!»,  я  спросил водки, а Луша  подарила мне  воздушный поцелуй,  и тут же кинулась жадно  целоваться  с Толиком, – видимо, чтобы никто не догадался  о  нарождающейся  паутинке симпатии. Такой тонкой и нежной, в росинках слез.
  Вообще то, я хотел сказать:  «А то, что меня отпиздят, это как, дурная?».  Просто  не хватило  дыхания, перехваченного на охуенном вираже.
      Так,  чудный вечер скомкался туалетной бумажкой.  Я тепло улыбался, как клиент косметического  кабинета  при  морге,  и  судорожно думал  как  быть.
    Заполучить  бабкины  спицы в челюсть и кушать через трубку за красиво брошенные слова, картинный  поцелуй?  Не рассчитывает же она в самом деле! Ну взрослая  же баба, сиськи такие, что …


    И я придумал, – ударюсь  дома  глазом обо что-то  тяжелое, а лучше сестренку  попрошу впиздячить,  – вот Сонька будет рада,  и может, семилетка  перестанет  меня преследовать за глупые обидки, – подумаешь,  на  кассету  с  СейлорМун  записал  Клинику спермы фашиков.  Маленькая, не понимает еще нихуя!
  Я  тут же повеселел, влился  в  извечный спор о переднем и заднем приводе автомобиля,  и  пошел  наверстывать  сухари и воблу, как вдруг,  хуяк:
– Ребят!  Стаса надо  отвезти и поддержать,  по-мужски! Вы же друзья! Пообещай, Толь? Тооль!

  Я так и подавился! Девочка моя, да что же ты делаешь, манда  приёбливая?! Жить я тебе мешаю? 
–  Не-не, ребят! Только сели, а вы  его  с утра за руль. Дайте  человеку побухать.  Сам доберусь. – мягко отклонил я, и тут же перескочил, –  Безусловно Фантик,  задний привод  пижже, но вот когда я… 
– А мне уже хватит. Не идет сёдня. – сказал  Толян.  – Отвезу.
  «Опять на антибиотиках, триппер хуев!» – понял я, а все загалдели:
  «Отвезем, отвезем! Не ссы, братан!»,  –  им хотелось прокатиться с пивком и музыкой  и глянуть,  что со мной сделают  обработанные  американской  киномашиной    доверчивые  наши  гопники. 
  А Луша,  смотрела на меня, словно  красуясь: «Во я какая пиздатая,  а ты дружиться не хотел,  вздорный мальчишка!»
 
  Когда расходились, безвольная медуза Фантик вдруг огорошил: – Стас, верни  долг. Прям  сейчас, деньги я у тебя видал.
– Фантик, ты ждал год, а опоздал  как пять  минут. Твой долг занял у меня Иванес.
– Иванес принципиально не занимает. Не пизди.  – сказал он обиженно.
  Тогда я вывернул карманы, и он вздохнул:
– Странно. Береги завтра голову.
  И я подумал: «Странно…»   


  Ночью,  я  бился в  простынях, как пелотка с улицы Вязов,  словно меня  щекотали на пару  Ф.Крюгер и  Руки Ножницы. Мелькали  кровавые сцены, чудились хряские удары на пробой головы, чавкал моск и глазницы, хрустели  зубы.
    Поутру, настроение  мое напоминало  атмосферу  полотна  Сурикова  «Утро стрелецкой казни», – колода, топор, хрясь, сымем шляпы, знаете  каким он парнем был!  Заколачивай! Соня, твой брат уехал надолго, ых- хы- хы!  Урра! Уведи её, это поминки. Выпьем.  Еще ухи?  Выпьем. Еще ухи! У всех налито? Не?! Я сбегаю. Выведите их, это поминки молодые люди, а не ресторан, а еще друзья. У всех налито?
    Я чистил зубы, впервые  осознавая, что их надо беречь. Тут меня и осенило. Я выкрал копилку из комнаты  спящей сестренки  и разорил  ее  как  фашист курятник.
  После той кассеты, Сонька  мне не простит  оглушающей правды о родителях, и, о боже! – учительнице!  А тут еще  и  копилка! –  похуй, зато  еще  поживу.
  В назначенный  час  под  окнами  просигналили. 
    Я спускался  бодрячком,  как  мистер  Фикс  с пиздатым планом,  –  гениально предложу  пацанам  посидеть  с  пивом  на  Сонькин  велик,  а  мальчишество  отложим  на недельку. К тому же,  ночью у меня страшно воспалилось  среднее ухо.
  Это было беспроигрышно, а за неделю что-то придумаю.  Жизнь прекрасна, как  сиськи,  пиво, и  Квака два!
  В машине, с банкой яги и сигаретой, сидела… Лушенька! А говорят, женщины любят понежиться в постели…
– Привет. – улыбнулась  Луша,  и  выпустила мне в лицо  сладковатый  дым.
  Дохнуло  могилой,  я  молча  полез  в  катафалк – слов у меня попросту  не было. Вот застряли  слова  нахуй! –  это не фигура речи, так  оказываеца  бывает! 

    Вот же тварь кровожадная! Велоцераптор  ты хуев, а не мадонна Конестабиле. Не Мона Лиза ты,  а Чёрная вдова, пожирающая любовника после случки! Людоедина, – не любви ты  жаждешь! Оо, какие манкурты  и  кровавые  папуасы  тебя породили?!


  Поехали. Наперебой  сыплются  советы. 
– Если попадут в нос, ты его пошатай.  Если  хрустит и чавкает  как огурец,  – пизда.
– Нос хуйня. Челюсть. Сломают,  всю жизнь  маяться  будешь:  яблоко укусил  – выпала, анекдот рассказали –  выпала, на бабе расслабился – выпала.  Как  прокладка  болтаться будет.
  Темнеет в глазах, щас днище вырвет.
– Ну хватит, мальчики. Меня стошнит! –  зевнула Луша, и скушно клацнула зубами.
  А мне  захотелось  крикнуть, – куда вы меня везете, Иуды, я же друг  ваш?! Пусть эта  сука и пиздиться, раз все замутила! Я ж дрался последний раз в четвертом.
  И был отмудохан тощей, нескладной как циркуль девчонкой, за то что не дал списать. А ведь она была в меня влюблена. Слышите, влюблена! Она мне ранец носила!


  Битва  проходила в душном  подвале какого-то ПТУ, – кривые стенды  по стенкам, свалка оконных решеток и нагроможденье  парт по углам. 
  Две пары боксерских перчаток – вот сопсно и  все оснащение клуба. Человек двенадцать.
    Киношной атмосферы азарта и желания пиздиться  – ноль. Наоборот, кто-то  охуенно  потел  как  в парилке, кто-то ходил как заводной, кто-то сидел уткнувшись в коленки,  –  пахло как в предбаннике преисподней, – унынием с нотками сероводорода. 
    Бойцы исподволь оглядывали друг друга на  предмет  банок и кубиков пресса.  Ни того ни  другого –  обычные, заурядные,  вдруг решили  разом стать мужчинами, перепрыгнув двор, смену школы, трудовой лагерь,  незащищенный секс,  секцию самбо,  армию, дискотеки в горсаду и провожания девочек  на чужом  раёне.


    Плотный парень, который тут заправлял, объяснил  что и как: две минуты, в партере пиздят  пока не взмолишься. Кровь не ебет, яиц  не трогать.
      Тут раздался  стук в дверь. Главный  впустил кого-то. Кто-то  подошел и встал возле меня. Все покосились на  худенького, низкорослого  пацана с  чутко оттопыренными ушами и вздернутым  носиком,  и  голубыми  удивленными глазами. Ну  ушастый  ёж  зашел  выпилиться. Есть такая зверушка.
    «Я спасен!» – возликовал я. Потому что это было мой одноклассник,  Павлуша  Пердимонокль.
    Прозвище прославило Павлушу на всю школу.  Как его только не величали, – вперди монокль, выперди монокль, фпиздемонокль. Кажется, даже у педагогов это грозило сорваться с языка. 
    А однажды, на утреннике, девчонка ведущая так и ляпнула: «Стихи читает ученик пятого «в» Павел Пердимонокль!». Стены содрогнулись,  но  Паша  вышел к микрофону,  и  с блестящими глазами, на одном  дыхании  отработал и сорвал аццкие аплодисменты. Аццкие!
    А потом, слег в нервной горячке. Приходила его мама и требовала  запретить  прозвище сразу приказом  гороно.
  Но как сказал классик, прозвище на Руси, как пашпорт – на вечную носку, а мы  учили французский, а  Павлуша носил очки. В восьмом он  переехал, уверен, – с верным Пердимоноклем.
    Вот  дал  же  какой-то  гад  погоняло ребенку!  Прибить  мало.


    Между тем, начались схватки, да какие,  почти родовые! С бабьими вскриками, кровишшей, салочками.  Мы  замыкающие, и это хуёво…
    Успокаивал, только стоящий  рядом,  мой немногословный Пердимонокль, –  с ним пройдет как по маслу.
    Я  даже пересмотрел  вопрос  Лушиных  сисек, и решил  что  погорячился, –  женщина она, и может требовать  жертв. Жаль, что Пердимонокль  синяк мне не организует, ну да ладно.
    А тот,  стал  вдруг  нервничать. Крутит шеей как резиновым шлангом  – того гляди головенка отвалится. Ага, дошло наконец куда замазался щегол!
– Не психуй. Ты бегаешь, я пинаю. И кричи громче.  – склонился я к нему.
–  Хорошо. – согласился  он, и стал смешно вращать  перед лицом кулачками, словно быстро-быстро кушал с двух ложечек, – в себя - из себя, в себя - из себя. Ну совсем  плохой  пацан.
– Успокойся  те  грю!  Больно не будет.
  Он скинул олимпийку. На предплечье  красовался  череп, парашют и три  веселые буквы «ВДВ», и  какая-то  ОДШБр.
– Ты чё, десантник?! – прошипел я.
– Да не, писарем там, в штабе отсиделся… – отмахнулся  он и  виновато улыбнулся, а  сам  сделал  мельницу руками,  – так,  что  ветерок  потрепало мне волосы.
– А как же очки?
– Зарядка для глаз…
    И тут пришла наша очередь, и он стянул майку,… я охуел... 
  Оказалось, с восьмого  класса, Пердимонокль порос диким хуем! – передо мною  обезжиренный  Блюс Ли, весь из кубиков, жгутиков  и прочей пугающей  мускулатуры.
      Следовало обосраться  или  изобразить эпилепсию, – откосить, но  тогда,  меня  б  ебиздили  все принявшие бой, потому что есть восьмое и последнее правило – новичок пиздится  и  ниибет.


  Как во сне,  занял  стойку,– не скажу что  боевую. Скорее «обнимемся же?»  –  ноги  из свежего гавна, а руки – ладошки  чугунного Ленина, – урони я их отвесно,  и моей  обувкой  навсегда станут ласты.
    Я был настолько небоеспособен, что Пердимонокль  сжалился и предостерег:
– Стисни ебало, отлетит. 
– Эт эт, эт не я! – заикался я, хотя  прозвище – моих  рук дело.  Да-да, моих!  Вся школа знала.
– Сейчас тебе будет  пердимонокль,  и  хуй  в золотой  оправе! Стисни ебало.
  Я категорически  замотал  головой, словно это могло спасти.
  Он пожал плечами, и тут раздалось:  «Начали!» 
  Я заорал и побежал по кругу, а он следом, пиная меня в копчик, –  концепция  схватки поменялась с первых секунд. Последнее что помню,  – словно разряд  шокера по ноздрям, – электричество погасло...
    Меня усадили, дали воды. Я видел,  как Павел быстро оделся и покинул  подвал. 
  Поднявшись,  умылся из бутылки, оделся,  и зажимая нос платком,  поспешил  на свежий воздух, – надо было в больницу – не болел только хуй с яйцами, и на том  спасибо.
    Когда я вышел на крыльцо, то увидел картину приятную и горькую разом. Вокруг машины лежат  мои  «болельщики» и  по совместительству  одноклассники Павла,  и  болеют взаправду, – корчатся  на асфальте.
    Сам Павел,  непринужденно  беседует с Лушой, а та лукаво скрестила  руки  под  сиськами, чтобы те лежали как на жостовском подносе, и покачивает  жопой под неслышный  вальсок.
  Павел  отвлекся, и с улыбкой помахал мне.  Я, товарищи,  не постеснялся  лечь в окурки и замереть,  пока им угодно делать симпатию.
  Ведь  кроме сисек, есть  прекрасное  в  жизни – сухарики, пиво, ужение  карасей, кино, шашлыки, свои зубы, малосольные огурцы,  и…и… и наконец, сиськи поменьше, да!
  Через неделю в городском парке, я встретил Лушу и Пашу под ручку. Паша приветливо помахал издали,  и я перебежал на другую сторону обширного парка.