Иван Иванович  достал  из костра головешку  и отстраняясь от жара, словно  кто тянул его за ухо, сопя раскурил трубку  и со словами: «Получай», – сунул коротко  пшикнувшую головню в уху.
  Бородатые мужики  выбирали на бережке рыбу из бредня, а раков и комки тины уныло швыряли  в зеркальную на закате гладь пруда. Украдкой, с завистью поглядывали на барина с гостями на ковре у костра, над которым тренога и закопченный ведерный котел.
– Раков то, раков, Иван Иваныч, велите сюда тащить, мы их живо в уголья, – те же омары. –  хлебая  наваристую,  с  крупинками  золы  уху,  попросил  молодой доктор.
– Пустое. – брезгливо скривившись, отмахнулся  Иван Иванович. – Вы еще пьявок потребуйте или ракушек устриц. Есть у некоторых такой скус. Я вам на это устами Собакевича:  я устрицу есть не стану, хоть сахаром ее облепи, потому,  –  знаю, на что она похожа.
– Переврал, брат. –  рассмеялся третий: в пышных баках мужчина, с белым лицом,  сытыми щеками и глубокой ямочкой на подбородке, розовом, округлом и нежном, как детская  пятка.
  Иван Иванович  улыбнулся  и благодушно  разлил по сизым от времени серебряным чаркам бледно-розовую, словно слинявший  кумач рябиновую:
– Пусть переврал, но вы доктор человек  молодой, всю жизнь по Европам учились,  вот к нам занесло. Теперь вас здешняя жизнь, как кухарка луковицу  – раз-два и ошкурит. И я признаться рад.
  Доктор вежливо слушал.
– Рад. Потому что вся эта  европейская шелуха с вас облетит и станете вы первейшим  поборником  истинно русского, хлебосольного дворянского быта. Вы теперь смеетесь, а через годик другой вас отсюда калачом не выманишь.  Заведете себе жену, а на хуторе бабу. Ха-ха! – необидно прыснули они с белолицым  и с пониманием переглянулись. – Станете сами выбирать порося к столу, следить за ерофеичем под стрехой,  да еще и грибы возьметесь солить, а на ваших устриц, да раков заодно с гигиеной и социализмом плюнете и забудете.
  Доктор лишь  улыбнулся  в ответ, и не сводил взгляда с пыхающих багровым, подернутых  тончайшим  пергаментом  пепла углей.
– Смеетесь? –  испытующим, насмешливым и даже несколько надменным  взором глядел на него говоривший. – Вот думаете, два старых обжоры, картежника, прокуренных  дивана, учить вздумали. А я годик другой  пообдеру здешнее  дворянство, да назад в Петербург, к театрам, кружкам? Так, а?
  Доктор невольно опустил глаза и пошкрябал в пустой миске, словно прибирая в ложку кусочек послаще. План был именно таков.
– Почему вы так решили? – пожал он плечами. – Конечно европейский стиль, э-э, гигиеническая гимнастика, растительное питание, умеренность наконец. Это все оправдано для здоровой жизни и…
– Бросьте! – грубовато перебил Иван Иванович и выплеснул в траву остатки ухи. –  Пойдемте - ка в дом. Во - первых, ужин стынет, а во - вторых, я вам историю расскажу  про вашего собрата.
  Доктор осоловел от обильного угощения и имел  сил только расстегнуть  жилет снизу, прикурить  сигару и замереть в широком кресле и слушать Ивана Ивановича.
– Был я на водах. Модно знаете, дорого да бестолково. И в ту пору  заехал туда известный парижский врач – лечил голодом. А у нас там как водится, – сложилось общество. Я всегда любил закусить и крепко страдал на немецких харчах. Повар  мой  с ног сбился – едва не каждую неделю поездом  в Москву, в Елисеевский, за припасами.  И поспорил я с приятелем, что доктор тот со своей методой не потянет супротив русской обильной  кухни. Он велел ставить на стол, что любит больной и гипнозом отвращал его от пищи.
  Назначили сеанс. Накрыл я стол, усадил свояченицу, научил что говорить, а сами с приятелем за стенкой в дырку смотрим.
    А свояченицу мою, надобно видеть, господа. Да вот, Кузьма Евграфыч  не даст соврать.
  Кузьма Евграфович занятый пустяком – разбиранием  стерляжьей  головы,  кивнул в знак согласия:
– Истинная правда. Рубенса  на  нее  нет, так хороша. А на ходу, как рессорная коляска на покойном  проселке – так и плывет.
– Свадебный каравай, а не баба. – подытожил Иван Иванович. – Сидит за столом, на голове платок рогато повязанный, плечи белые, губы алые гузкой капризной, брови черной ниткой, ручки полные, ну – Кустодиевская купчиха одним словом.  Французик как увидал, аж зарделся, затоптался, как козел возле капусты.
  А вокруг нее, мать честная! Расстегаи румяные, рыжики соленые отборные в хрустальной миске,  саксонское  блюдо выстлано  лепестками свежайшего балыка осетрины, кулебяка промасленными ломтями рассевшаяся, так и парит сочной начинкой как Везувий,  сельдь соловецкая – белая от жиру, а по ней укропчик рубленый, изумрудный и лучок колечкам так это слегка, икра на льду огнем горит, а черная и так себе цену знает,  севрюжина, а студень об три мяса какой, м-м-м! С уксусом, хреном и чесноком! Грузди, блины, соленые огурцы, провесной окорок  – смотрит собака ласково,  как чужая баба в бане. И бутылки, бутылки: с квасом, водкой, морсом, наливками. Фу! – перевел дух Иван Иванович. – И еще много чего, а посередке, – порося румяный ухмыляется.
  Целует француз ручку и спрашивает: «Неужели мадам у вас такой разнообразный стол и вкус? Я не знаком с гастрономическими порядками России.»
  А она только головку этак склонила и в ответ, как учили: «Это только малая толика. У нас всякая женщина должна уметь готовить и угождать мужу.»
  Тот и глаза выпучил точно рак: «Так это вашими прелестными ручками все сделано?! Позвольте поцеловать  сии волшебные пальчики.»
  Припал бедняга, а сам взгляда от стола оторвать не может: «Я прежде должен отведать всего понемногу, чтобы иметь палитру вашего вкусового осязания.»
  Стал он, господа,  с умным видом ковырять в блюдах. Бутылку повертел, повертел, – налил Ерофеича. Выпил  и студня беспристрастно этак подцепил. Прожевал и как-то погрустнел. Спрашивает: «Что это за желе, мадам?»
«Это студень, месье.» –  отвечает она.
«О, это значит мороз по-русски. Я знать.»
«Нет, это значит – холодец.»
«Я и говорю. – талдычит он свое. – Прелесть как вкусно. Ничего подобного…»
«Однако когда сеанс?» – спрашивает свояченица.
«Еще минутку.» – говорит. И опять наливает и закусывает груздем хрустящим с чесночком. Тут он совсем погрустнел, оглядел удрученно стол и приступил к сеансу.
  Она глаза закрыла, а он ей вокруг головы пассы делает, а сам не забывает кот этакий, осетрину с блюда дергать – цап царап. Потом сел подле нее и вовсе пригорюнился – не клеится  видать.
  Налил рюмку, выпил залпом, словно с духом собрался и повел так, –  трепетно приобнял  ее  полный  стан. Взял белую ручку и прижал к щеке, словно не  рука это, а драгоценная  скрипка  и  сейчас  ему предстоит сыграть лучшую из своих вещей. Да и говорит:
«Мое искусство гипноза бессильно против студня и  груздей. Это не наш луковый суп и буайбес. Это чувственная кухня, а в вас мадам, я попросту влюблен. Прошу руки и сердца!»
  Мы за стеной так и прыснули!
  Доктор  так от души  расхохотался, что поперхнулся дымом и сквозь слезы проговорил:
– Иван Иванович, я ваш покорный слуга! Ужин сегодня был прекрасен, а  рассказ ваш еще милее.  А вот студень и грузди у вас действительно выше всяких похвал! Тысячу раз спасибо!
  Иван Иванович едва заметным кивком принял благодарность гостя и как бы между прочим  сказал:
– Вы теперь в любимом кресле Жозефа Карлыча сидите. Он два года как помер. С дворянского собрания ехал выпимши и в канаву угодил. А ужин, – свояченицы рук дело. Она теперь в гостиной, чай накрывает. Кстати, всего-то на пару лет вас и старше.
– Да? Хым.  – как-то слишком безразлично ответил доктор и запыхтел, запыхтел без нужды сигарой. Густой дым окутал его несколько растерянное лицо, запутался в черной бороде и красивых усах.
– Дас. – с этим, Иван Иванович поднялся из-за стола. – Ну, господа, пойдемте что ли, в карты  перекинемся, чаю с вареньем откушаем, по рюмочке наливки выпьем, а Глафира Аркадьевна  нам  на  фортепьяно сыграет.
  Доктор поспешно отряхнул пепел с галстука, поднялся, одернул и застегнул жилет. Щеки его зарумянились.