На слет имбецилов попал я, естественно, по пьяни. Поехали с корешами на трех УАЗиках типа на рыбалку. «Озера – там говорят – красотища. Рыбы видимо, не видимо». Ну, пока они в магазине водку грузили, я нормально на это смотрел, но когда взяли воблы, селедки и блядей в придорожной столовой, мелькнула у меня мысль: «Быть беде». Мысль, правда, до конца не оформилась. Я в этот момент как раз водкой поперхнулся, так как кончать одной из этих дур в рот начал.

Ну чё, приехали, ясен хуй, в лес. Лужа там какая-то мутная. В луже мужик с мочалкой моется. «Я – говорит – в Польшу на танке пиздую». А у самого в кустах велосипед «Орленок» и сала шмат. Да и вообще не сподручно в Польшу через Казахстан. Ну, да хуй с им. Налили ему – отрубился.

Пацаны в озеро плюнули. Купаться никто не решился. Хорошо хоть удочек не брали. Приняли по пузырю из горла, и начали быт обустраивать. Лапника нахуярили в кучу сложили, решили, что слабаки на нем спать будут. Потом, значит, костерок развели, уху типа варить. Только, что за уха из воблы с селедкой. Тушенки открыли. Приняли по второй.

Слабаков не нашлось. До лапника ни одна тварь доползти не сумела. В основном кто, где был там и попадали. Я в костер, чуть не завалился, но отполз малость. Футболку, правда, прожег на груди. Да хрен с ней с футболкой, грудь обжег.

Как-то дальше все стробоскоп на сельских танцах напоминало. Вспышка – дерутся. Другая – ебутся. Третья - пиздят тех, что ебались. Между вспышками темнота, тишина и запах самогона смешанный с амбре плохо мытых трудовых тел.

Еду я, в общем, на «Орленке» сзади мужик какой-то с мочалкой бежит. Орет чего-то, и вроде как проклинающие заклинания сотворяет. Только стробоскоп тут потух и мужик этот в темноте сгинул. Я педали себе кручу, ибо нужно мне куда-то доехать. Это я потом понял, кому было нужно… А пока с горки на горку. Через ручьи и буераки. Ветки по лицу хлещут. И тишина. Ни одна даже сова не ухнула.

Вижу за деревьями сияние какое-то неясное. Я руль повернул малость, да туда. Не доехал, правда. Дубиной меня из темноты оглоушили. Мордой я аккурат в пень угодил. Очухался малость. Лежу на поляне. В ямке специально отрытой гнилушки синим огнем мерцают. Шепот вокруг замогильный, не по себе малость стало. Начал я в тот шепот вслушиваться. «Кончать – говорят – надо. Видимое ли дело, чтоб святой отец, да в трусах в клетку на радения заявился?»

Ну, тут защитник у меня появился. Говорит: « В Книге как сказано: « Лик его кровав и прекрасен. Ноги его грязны. Грудь его огненным знаком помечена». Да и кто сюда через наши кордоны проедет? Думаю, братья, что это именно тот, кого и ждем мы в эту ночь безлунную».

Тут гнилушки как-то поярче светить начали, и увидел я пять фигур в балахонах. Головы сдвинули, шепчут зловеще, и знак копья периодически в воздухе чертят. Прямо боевыми копьями и чертят. Глаза их, из под капюшонов, красным сверкают. Четверо предлагают «кончать», а пятый уговаривает их, мол, дождались, кого надо, берем его, и домой, нехрен по лесу шариться. Тут меня такая святость разобрала, что и самому-то теперь не верится. « Что же вы – говорю – братия, святого брата по башке дубиной-то хряснули. Нет, чтобы накормить, напоить, да и порадеть вместе».

Эти как-то задумались. Один, правда, сомнения проявляет и говорит мне голосом елейно – противненьким: «Пароль - Польша». Я, не долго думая: «Отзыв – танк».

Пронесло. На колени попадали. Ноги облобызать пытаются. Понятно дело, в Книге сказано «Ноги грязны», знать и грязь та, свята и волшебна. Оттолкнул я их от ног, встать велел. Водки говорю, давайте. Эти на колени бух. «Прости – говорят, Великий брат, водки нет только самогон на томатной пасте». Простил. А что еще делать? Отхлебнул самогона, полегчало мне. Остатками рану на лбу, да шишку на затылке смазал. Жжет падла – градусов семьдесят.

- Ну, что – говорю – греховодники, зачем ждали, что от меня потребно?

- Так великий обряд свершить. Средний брат у нас помер.

И давай знак копья свершать, чуть в живот меня не пырнули.

- Отчитать, стало быть, надобно – говорю. - Много ли грешен был упокойничек?

- Не так, чтобы много, но один грешок у него был, и прямо надо сказать смертный. В молодости еще не стал он девчонку – сиротку пятилетнюю сильничать. Хоть и понять его можно – сиротка та дюже страшна была. Глаз один у ей вытек, лишай по всему телу, в волосах колтун, щеки ей крысы погрызли, нос сгрызли совсем. Но в Книге сказано: «Кого поймал, того и еби». Долго брат убивался, что словил это чучело. Все завтра обещал поступить по Завету. А девчонка-то возьми и помри с голодухи. Так и согрешил.

- Раскаялся, стало быть – говорю.

- Ох, раскаялся! Не то, что сироток, кошек всех в окрестных деревнях пересильничал. Святую жизнь вел. Уж и не хочется ему, уж мутит от насилья и крови. Примет мухоморовки святой и в деревню шасть. Под утро придет. Лик исцарапанный страшен, волосенки повыдерганы, ряса в кровищи, сил не то что святым знаком себя осенить, но и в постель упасть нетути. Постоит, постоит – рухнет на пол. Да и лежит так до ночи, до мухоморовки стало быть и радения. Лик у него аж в ночи посверкивать начал. И вроде бы в чертоги его святые, ан грешок-то остался. Смилуйся, святой отец, отмоли брата среднего!

На колени снова бухнулись, ноги лобзают. Я, стало быть, стою-думаю: «Молитв я не то, что ихних, никаких не знаю. Но это полбеды уж прогундосю нечто греховное. А вот ежели кошку ебать, да в деревне валенков нетути? Бяда…»

- Хватит – говорю – ноги мне лобзать. Всю уж грязь святую послизывали анафемы. Пойдем в скит ваш, глянем на упокойничка. Мало ли … В чертогах то тоже не каждой харе рады, мож и не к чему он там вовсе.

Скит оказался обыденный такой. Стена крепостная из почерневших за столетия лиственниц в пять человеческих ростов, ров, трапезная, спальная, да молельня почерневшая. Не то, чтобы я раньше в таких местах бывал, но фильмы-то из истории средних веков посматривал.


Прошли в трапезную. Там главный ихний хряпал, что-то на вид противное. Может и правда гадость какую, а мож это мне и показалось. Мне с перепою дурно всегда. От одного вида пищи проблеваться могу. А тут еще морда жирная потом и кровью лоснящаяся пальцами толстыми с ногтями грязными все это в рот пихает. Да еще и указательным пальцем вглубь проталкивает. Струганул я ему в кушанье прямо, а он ниче так, дальше жрет только глаза посверкивают. Доел, пальцы жирные о волосы сальные вытер, говорит:

- Что, отче, отчитаешь нам брата среднего? Доведешь его до чертогов? А мы уж тогда и почет тебе и уважение, и мешок печени лягушачьей сушеной, и все как по завету положено.

- Глянуть бы говорю на брата вашего, мож и не место ему в чертогах. Мож там от мерзости его все блевать начнут.

- Ты, отец, говори – говорит – да не заговаривайся. А то хрясну тебя сейчас половником, да и отпою потом обоих. Оптом дешевле – и ржет зараза, как раненный пони. А то и по другому спроворить можно… Поймаем мы тебя, да как по книге положено все и оформим. Результат – говорит - тот же будет, зато братии на лов никуда ходить не придется.
- Нет, уж – говорю. Неча меня ловить. Водки дайте ведро, да яиц вкрутую. Пойду, отпою к утру брата вашего среднего. Отчитаю за ночь, чище новорожденного будет.

- Ты сильно-то так не старайся. А то и правда дочитаешься. По книге-то, кто в лове ни разу не участвовал и чертогов недостоин. «И младенцы их, что во младенчестве померли, из чертогов тех изгнаны будут и жить им под полом с пауками и крысами.» - так ли отец святой в книге сказано? – и подмигивает мне глазом кровавым.

- Водку с яйцами тащите – ушел я от прямого ответа.

- Водки, стало быть, нет. Дадим самогона бурякового полчетверти и яичко одно воробьиное вкрутую. Так уж ты отец расстарайся. А то мало ли чё…

- Тащите уже самогон, яйцо, да рясу с книгою прихватите.

- Думаешь, надо там тебе чего будет? – мерзко оскалился старец. Ну, ну…

Прошли мы по двору заплеванному. На стене часовые алебардами в лунном свете посверкивают. Мыши летучие лунный диск пересекают. Тишина гробовая.

Мертвый, правда, был без косы. Посреди часовенки с копьем на куполе и пристроили его. Прямо на некрашеный, не струганный да замызганный кровью стол. Видок у него, надо сказать, был не очень. Ряса рваная вся. Сквозь рясу струпья на поросшем густым черным волосом теле просвечивают. Нога правая сломана. Аж кость торчит. Руки грязные в кулаки сжаты. В пальцах волосики белокурые тонкие, детские видать, сохранились. Лик кровав. Этим-то радетелям он мож и прекрасен. А я кровь, запекшуюся среди прыщей и струпной зелени не очень люблю.

- Где это так его угораздило? – спрашиваю.

- Так в Никольском вчера на радении – отвечают. Мы деревню то обложили, сироток по-быстрому наделали, и давай их ловить. Местные-то привычные особо и не разбегались, а Симеон городскую углядел, что к бабке на лето приехала. Он за ней, она в окно. Он в окно, она на улицу. В воротах за патлы было ухватил, вырвалась. Кинулся он за ней по улице, она на площадь. Он туда, она на колокольню. С колокольни и хряпнулся.

- Поймали?

- Знамо дело. Все по книге свершили. Да на колокольне и повесили. Слышишь?
Откуда-то из-за леса доносились звуки, которые мог бы издавать мешок картошки, ударяясь по колоколу под воздействием ветра.

- Ладно, вон пошли! Радеть буду.

Только дверь притворилась, я сразу начал яйцо воробьиное чистить. Что мела мне не дадут я сразу смекнул. А тут, пожалуйста,  в чистом виде. Маловато, конечно, карбоната этого на воробьином яйце, ну да выбирать не приходится. Черчу, стало быть, круг на полу часовни заплеванном. Вдруг скрип сзади. Обернуться страшно, и не посмотреть, сил нет. Глянул. Сидит упокойничек на столе. Челюсть у него слегка отвалилась, скалится как-то не по доброму. «Что ж ты – говорит – самозванец, приперся-то сюда? Душу мою загубить хочешь? В чертоги не допустить?». У меня и язык парализовало, и сердцем чую говорить с ним нельзя. Молчу, круг чертить заканчиваю.

Он кость свою обломанную на правой ноге под кожу гнилую запихал, кровью с лица это место помазал, да и встал. Идет ко мне, мерзко щерится. До круга, однако, дошел – остановился. Желваки во рту стал катать. Катал, катал, да как плюнет. Прямо на полоску тонкую, скорлупкой проведенную. Плюнул и растер ногой своей прежде поломанной. «Нежданьчик! - говорит, улыбается. – Кружок этот из сказки совсем другой. А тебе, добрый молодец, хана и кердык наступают. Ты не сомлей только, а то не интересно радеть будет». Сказал он все это, засмеялся да и пустился в пляс. Вдоль круга моего коленца откалывает. Темнота сгущаться стала, мелкими сгусточками. Потом каждый сгусток в карлика мерзкого превратился. Хохочут все, коленца откалывают. Сердце у меня не то, что в пятки ушло, а прям под пол провалилось, да там и спряталось.

- Порадеем – кричит средний брат – братия?!.

- Рано – отвечают, - Вийку еще не звали. Не по книге так, не по правилам.

- Ну, зовите – говорит – чертову девку. Покуражимся.

Сотворили они призыв, знаком копья себя осенили, в стену глазами вперились. Из стены она прямо и пришла. Под глазом синяк, зубы выбиты, на шее шрам от ножа зашитый криво. Но если на морду не смотреть, вполне так себе девка. Плечи пухлые. Грудь большая, без лифчика слегка отвисшая. Соски лиловые почти, с детский палец. Бедра широкие, ноги стройные. Промежность бритая. «Глотает ли?» - думаю. А самого страх и похоть разбирают одновременно. Понимаю я, что коль с похотью не совладаю, конец мне. И знаю, что не совладать мне с той похотью.

- Готовься – говорит – юноша, ловить я тебя сейчас буду.
Кинулся я бежать, да где там. Куда с часовни запертой убежишь? Забился в угол. Дрожу стою, а сил сопротивляться-то и нету.

Подходит она ко мне. Обнимает за пояс левой рукой. Правую руку под рясу бесстыдно засовывает, да по ноге вверх ведет.

…………………………………………………………………………………….

В распахнутое окно веранды просунулась кудлатая голова Свинцова – вожатого из соседнего, тринадцатого отряда.

- Вань, давай уже. Водка греется, бабы потеют. Петровна без тебя начинать не велит.

Иван Петров поднялся с пустующей кровати, сбежавшего в город, Левочкина и поправил на худой голой шее помятый галстук.

- Так, ребята, не шуметь! Планерка у меня. А сказку я вам завтра доскажу.

И он шагнул в ночь, за светлый круг сороковатной лампочки горевшей у веранды. Он так уходил всегда, на самом интересном месте. Вслед ему смотрело тридцать пар, покрасневших от недосыпа и онанизма, глаз пионеров.