Человек без единого волоска на голове, в шляпе, полуприсев и поминутно оглядываясь, крадучись подбирался к большой ржавой бочке, стоявшей в дальнем углу двора, там, где справа поваленное грозою дерево, a слева, y самой стены, какой-то, хуй знает, сарайчик, что ли, прилепился. Вся фигура человека, все движения его, при кажущейся медлительности, выражали необыкновенную решимость и устремлённость. Од¬нако в глазах безволосого решимости не было нихуя. Напротив, была в них лишь крайняя неуверен¬ность, отчаяние и полная, блядь, безнадёга. Сделав два-три шага, он обязательно останавливался и за¬мирал, задерживал дыхание и стоял какое-то время, прислушиваясь. Чтобы затем возобновить движение, всё c тою же аккуратностью и осмотрительностью. И хотя действия его сами по себе не имели никакого смысла, наблюдение за ним казалось интересным.
Как ни был поглощён крадущийся своим занятием, естественное человеческое желание заста¬вило его свернуть c намеченного маршрута и дать короткого крюка. Уклонившись влево и сделав десяток осторожных шажков, он скрылся в зарослях жасмина, за которыми виднелась камен¬ная башня с квадратным оконцем и плоскою крышей, в этом стихотворении, на первый взгляд, нахуй не нужная, да и для жительства не годящаяся, а пригодная разве что для нужд хозяйственных, скучных, нудных и мозгоёбных, требующих нема¬лых усилий и затрат, например, для устройства кухни или прачечной. Оконце по случаю жары было распахнуто, из него доносились голоса, женский и — о, чудо! — мужской:
— И где это ты, интедесно знать, столько вдемени пдопадал?
— Пдости, любимая! Но мне показалось, это ты где-то пдопадала.
— Не отмазывайся, не надо. Главное, мы любим ддуг ддуга. И типа не можем ддуг без ддуга жить.
— В натуде?
— А хули ж ты думал. Ну, иди уже ко мне, пдоходимец...
Кусты затряслись, мелькнула шляпа и в образовавшемся проёме показались глаза, исполнен¬ные удовлетворённого любопытства, а метром ниже — тонкие нервные пальцы, застёгивающие гульфик. Минуту спустя уклонившийся двигался в прежнем направ¬лении.
Наконец, продолжая оглядываться и стараясь ступать как можно тише, путешественник при¬близился к своей цели вплотную. Присел, приставил к бочке сложенную лодочкой ладонь и, при¬пав к ней ухом, обратился в слух.
Никто не знает (и теперь уже хуй когда узнает), что он там услыхал, но было видно: очень странными показались ему звуки, живущие в ржавом про¬странстве, и очень страшными. Видно было это по глазам его и шляпе. Глаза вдруг сделались круглыми, пустыми и неподвижными, a шляпа, наоборот, начала потихоньку приподниматься над головой.
Тут в соседнем дворе громко запел граммофон и вежливый, приятный тенор попро¬сил:
— Да поведните вы, ёптыть, тдубу.
Дверь в сарайчике щёлкнула и пошла в сторону. Владелец шляпы привстал c корточек, впился побелевшими пальцами в край бочки, зажмурился, открыл рот и задышал. Затем, как следует надышавшись, рванул себя вперёд и вверх, навстречу чёрному пустому кругу.
Пение оборвалось. И сейчас же дверь за спиной захлопнулась. Всё вокруг озарилось вспышкой темноты, непонятно откуда налетевшим ветром посрывало крыши и c печальным звоном где-то лопнуло стекло. И во¬шла в сердце тоска необъяснимая, никем доселе не испытанная, и оттого ещё более страшная...
A когда темнота ушла, вновь стало по-прежнему. Играл граммофон, играли где-то туш, и даже, кажется, кого-то там подбрасывали на руках, играло радостно шампан¬ское в бокале, салютуя поднятыми со дна пузырьками. И где-то в самом дальнем углу, между  сломанной в прошлую пятницу секвойей и каким-то, хуй его знает, сарайчиком, стояла одинокая дырявая бочка, рядом c которой валялась кем-то забытая новёхонькая шляпа.
И было слышно, как в соседнем дворе один из бывших резким движением брови выбросил монокль, покосился на кончик носа, улыбнулся натянуто и с сомнением покачал головой. Был он бритый и чёрный, как жук.