Если мальчик вместо танка
Тащит куклу в садик,
Этот мальчик плоховатый,
Мальчик этот – вадик.

С. Я. Маршак.

Тьма. Вначале была тьма. И не было ничего, кроме тьмы. И тьма была собой от начала и до конца, вдоль и поперёк, вверх и вниз. И было  это хорошо весьма.

Пока…

И всё бы ничего, мать ево, но в какой-то момент  тьма дрогнула, чуть съехав  складками в сторону,  и  перечеркнула  тьму из конца в конец тонкая молния. И не исчезла. Молния осталась, застыла, задрожала, стала расти вширь, в разрыв хлынули ослепительные стрелы, кинжалы, сабли и посекли тьму.

И  настала боль.

И тьма свернулась как горелая кожа, запахло жареным,  вместе с кинжальным светом, болью и тошнотой хлынули осколки комнаты, закружились, подхватывая  диковинные, незнакомые предметы и никак не складываясь острыми гранями. В каждом осколке частица вчерашней истории. В каждом рисунке – солнце. Вот чья-то лысая пятка.  Вот чьё-то босое лицо. Вот дым. Вот битые стёкла. И  когда иссякла центробежная сила, вращающая этот смерч, каждый кусок потянулся друг к другу, нелепо склеился… - И настал я.

Конденсат, сгустившийся из остатков тьмы, из  боли в бесформенную кучу дымящегося  говна на полу – это и был я.

С  силой сомкнул веки, с силой разомкнул. Я смотрел из себя сквозь  пелену и дым. Разбитые куски комнаты плавали в сиреневом бульоне  бесконечного страдания, оголённых нервов  и  запаха, кислого настолько, что, не наклоняя головы, я открыл рот и добавил в комнату  короткий залп своей  личной  боли. Тёплая жижа разлилась по груди. Что такое боль? Я не знаю, я только что приехал сюда, вот он я.  В  одном из обломков плыл диван, с него свисала нога, рука, чуть поодаль – голова. Ещё одна, кажется, женская…  Всё было незнакомо, всё было странно, и кто это всё наблюдал?

Я.

Я провёл по «я» рукой. Голое тело, похоже, нащупал трусы,  поднёс  руку к лицу. Кровь. Слипшиеся пальцы. Потёки…. Остатки тьмы таяли на периферии,  освободилась часть стены, на ней возник проём мартеновской печи, из него на меня полилось  жидкое солнце. Я вспомнил слово «пиздец» и  слепил  его несколько раз подряд рваными губами.

Пиздецццц….

Как же чётко расставляет оно  всё по местам. Словно чашка кофе или хлыст, пиздец  бодрит. Констатирует факт. Надо мной стол с приклеенным к столешнице снизу ценником «Мебельная фабрика… артик… ГОСТ…», подо мной холодный пол, в спину впились острые брызги чего-то вчерашнего. Мои голые ноги с чёрными ногтями и в пятнах засохшей крови медленно обжаривает солнце.

Утро. Подведение предварительных итогов. Начало и конец всего. Утро  приносит кругленький счёт.

Пора платить по векселям.

Я создал внутри себя движение, ухватился, подтянулся, из последних мук стараясь перевернуть комнату потолком вверх. Наконец  это удалось,  встал на ноги, придерживая дверь и поражаясь новизне ощущений. Казалось,  со свистом в ушах лечу вниз с горы, без лыж, без снаряжения, в одном «люстриновом пиджачке и галстуке», задыхаюсь от ветра, а вокруг всё  на месте.

Классно…  Вон там кухня, по-видимому. При мысли «кухня» возникла цепочка ассоциаций, зажурчала вода, во рту заскрипел песок, из ноздрей повалил дым. На кухне всё было в движении. Стены играли в прятки, стол качался на волнах линолеума среди обломков кораблекрушения. Я открыл воду и стал пить. Выпив примерно половину Азовского моря,  выпрямился, постоял, раздумывая, отклонился, набирая воздуху в лёгкие, и страстно, тщательно, стараясь не пропустить ничего, облевал всю кухню.  И  чуть не рухнул  от боли в груди. Это сломаны рёбра, брат, только они.

Впереди ещё много открытий.

Вытер рот, огляделся. Со стены между посудным шкафом и дверью пялился  какой-то голый чёрт с заточкой  австралийского аборигена. Волосы дыбом, в них перья и мусор. В узких щелках  набрякших синяков  блуждали  зрачки перепуганной скотины. Вареники вместо губ,  как у стивена тайлера…  Я придвинулся ближе. Чувак двинулся навстречу. Ясно...  То-то я думаю -  чего это носом не могу дышать?  Нос явно сломан. Отсюда и кровь, видимо… В каждую ноздрю можно засунуть по яблоку.

Вернулся в комнату, осмотрелся,  обходя лежащие тела. Вот Олег на диване, как две капли воды похожий на меня. С такими же следами насилия на лице. Дальше. Вот его жена, Вика, лежит в спальне, с ней рядом Ромка, их сын двенадцати лет. Осмотр производится в светлое время суток, при естественном освещении, без понятых. Квартира двухкомнатная, размер комнаты примерно 3 на 5 метров. Высота потолка два шестьдесят. Следов взлома не обнаружено. Обнаружены следы борьбы. На полу осколки разбитой посуды. На столе пустые бутылки из-под вина и водки в количестве 8 /восьми/ штук. Из  разбитого кинескопа телевизора марки «Грюндик» торчат ножки кухонной табуретки /4 ножки/. Тела погибших располагаются строго по системе фен шуй.

Погибший Олег громко пёрнул, застонал, не открывая глаз, и повернулся на бочок. Живой… Я резко крутанулся  на звук и краем глаза уловил в серванте своё  мелькнувшее отражение. Свет из окна падал мне на спину. Мои плечи и шея ниже затылка были покрыты какими-то тёмными пятнами. Я подошёл ближе и рассмотрел.

Это  засосы. Или укусы. Явно следы зубов. На спине. Моей.

В солнечном сплетении возник фитилёк огня  и стал стремительно  расти, раздуваемый ветерком  крепнущего  ужаса, заглушая нытьё  сломанных рёбер, растекаясь по груди, перекрывая дыхание, навсегда перечёркивая  грёбаный белый свет. От возникшего жара мгновенно закипело сердце. Тут же, словно подтверждая чудовищную догадку, из всего хаоса боли, каким было моё тело, всплыла на поверхность и чётко выделилась  одна характерная боль.

Болела жопа. «Вот те на!» - Рявкнул в голове  незнакомый голос.

Achtung! Achtung! In den Himmel Pokryshkin!

Тревога! Тревога! Волк унёс зайчааааааат!……

Тут  по ходу  сценария щёлкнул тумблер, микролифт с мягким жужжанием  подал видеокассету в череп, и какой-то бес внутри меня, не скрывая тонкой  ядовитой ухмылки, услужливо нажал кнопочку  «play»…



Я пришёл на бровях. Я всегда прихожу  в гости на бровях. Это мой стиль. Всегда и везде, без звонка, без предупреждения, как дорогой, долгожданный подарок. Но никогда с пустыми руками.

- Оу, бэнс! – Как обычно  немного театрально  воскликнул Олег и раскинул руки, - ебать мой хуй! – Он принял у меня из рук пакет со спиртным. Вика благосклонно провела по мне глазом сверху вниз, чуть задержавшись на ширинке, и ловко продемонстрировала изгиб спины. Только мне. Такие вещи просекаешь сразу.  Я взъерошил волосы Ромке – превед, бродяга. Превед,- он тянет меня за руку, - у меня новая игрушка, пошли покажу….



Отличные ребята. Олега я знаю давно. Классный пацан. Но почему так болит жопа?

Я посмотрел на его пьяное рыло. Храпит, хоть бы  что ему. Те, в спальне - тоже. На часах пять утра. Что тут было? В квартире погром, на полу лужи блевотины. Широко расставляя ноги, чтобы не смыло волной, я двинулся по грязной палубе на кухню. Там уже ждал косорылый абориген.

Ну-ка, зеркальце, скажи…  Я придвинулся  вплотную. Мы посмотрели друг на друга. Как ты мох? Он  залился  краской  сквозь синяки и отвёл глаза. Вадик. Ты что, стал вадиком? Тебе не стыдно?

Преступник молчал, опустив плечи. Как есть, вылитый... На него не было сил  смотреть.

Из памяти  налетели  осы и превратились в  злые беспощадные  фразы, известные  дворовой шпане со школьной скамьи, они впивались в мозг, кружась и раня жалами в самое душу:

«Один раз – не вадик»…

«Петух не птица –вадик не жених»…

«Нет, так, вадик, не годится – раздвигай-ка ягодицы!»

Я отвёл руку и впечатал кулак в зеркало. Посыпались осколки, но грязнее в кухне не стало. В голове на полную громкость звучали одновременно все  FM-радиостанции, и мне стоило огромного напряжения выловить в этой какафонии спасительную нить:

- Постойте, господа,  а почему так сразу? Что за вздор!  А вдруг у меня это…  геморрой? Я сосредоточил всё  внимание внизу  и прислушался к своему организму. Что ж, возможно… Или, например, запор… Тоже очень может быть.  Может, я просто срать хочу сильно?  Что? Так не бывает? Вам бы только  растоптать человека ни за грош. Вадик… Видал я вадиков.

Мысли, как известно, вытекают  одна из другой. Меня потянуло в туалет. Открыв крышку унитаза, я опустил трусы, вытащил писюн  и прицелился… И глянул вниз.

Путаясь коленками в спадающих трусах,  ошпаренный, я выскочил,  бросился к свету и скорчился, во все глаза разглядывая головку своего  члена.

Под крайней плотью на головке присох какой-то красный лоскут.

Помидорная шкурка. Я сполз по стене на пол.

Ведь это в корне всё меняет.



За столом их трое напротив меня. Я  поочерёдно трогаю взглядом их лица в стекающем с потолка лимонном потоке света. Балагур Олег кричит что-то смешное, Вика под столом трёт мою ногу ступнёй, Ромка всё норовит показать мне свои новые игрушки… Над нами тяжёлыми слоями нависает  дым, на столе много пустых и полных бутылок, очень немного закуски, вернее, её  почти нет.

В центре стола  только трёхлитровый бутыль с  красными маринованными помидорами. Это напоминало стратегический план грядущей битвы, где бутыль в  роли  штаба, бутылки – офицерьё, стаканы, вилки, ложки, которыми нечего есть, но элемент игры… Мы играем. Что-то происходит. Я на таком дне, что всплыть, а тем более понять, о чём речь, и задержать на ком-то из них  тухлый  взгляд – нет, я просто без сил стекаю со стула. Одна лишняя стопка решает исход битвы, но, чёрт возьми, мне не вспомнить, кто победил по очкам.

По очкам.

Господи, как ты это терпишь?

Но помидоры…  Они же  их жрали, причём все трое. Тут я  не в счёт. И пусть теперь над этим  детективом поломает голову  какая-нибудь  доморощенная Агата Кристи.

Кто? Кто из них?

Олег… прости, брат. Я не хотел. Хотя… Нет, даже думать не смей. Этого не могло быть. Никогда.

Ромка...  Да как же ты посмел, сволочь? Ты ведь даже не католический пастор, чтобы работать с детьми, где моральное право? Стыд и позор.

Не хотел говорить, но Ромка меня настораживал давно. Эти его игрушки… Что может вырасти из парня, который в двенадцать лет носит в портфеле страпон? Это было записано завучем в школьном дневнике и обсуждалось на родительском собрании. Тогда все пришли  к общему выводу, что его родители  даже по современным меркам излишне толерантны. Коллекционирует дилдосы и резиновые вагины. На вопрос – зачем?!  – отвечает, мол, в  будущем  всё пригодится. Рвётся из детства в жизнь, словно цепной пёс на свободу. Над его столом висит  огромный пентакль с изображением настолько реалистичной пизды-растопырки, что у меня всякий раз при виде её набухала  спонтанная эрекция. В присутствии Ромки мне всегда как-то не по себе. Существо, искалеченное интернетом. Интерактивный бурьян. Зарегистрирован на  трёх платных  порно-сайтах. Поклонник Алистера Кроули.

Вика… Надеюсь, что Вика. Пару раз я прищемил ей задницу в темноте, на что она с готовностью поворачивалась, зажмурившись, приоткрывая губки и тяжко  волнуясь  бюстом. Но до сих пор ничего не выходило. Олег был всегда начеку и кругами фланировал по периметру, я так и видел его  настороженный  акулий плавник, торчащий  над водой.

Вика  глотала помидоры почти целиком. Ага, значит, шкурка должна быть целой…

Ну так, хватит уже о помидорах,  сколько можно себя мучить.

Я  кое-как оделся и  унёс оттуда ноги. Они продолжали спать.

На перекрёстке я чувствовал себя  прибитым к  кресту  с  протянутой в сторону рукой. Каждый водила не ленился притормозить, чтобы как следует рассмотреть  странного    уёбка с разбитым ебалом, понурой головой и  в помятой одежде. Их трудно винить, ведь так приятно с утра убедиться, что кому-то гораздо хуже. Это способствует дополнительному впрыску дофамина и стимулирует предстоящий день, как пробежка трусцой. Мой вид льстил самолюбию даже собак, не то,  что утреннего  быдла.

- Эй, вадик, ты  чо, работаешь? – Весело воскликнул таксист из приоткрытого окна  «ланоса». Я не поверил ушам.

- Чего?

- Куда  надо? – Неприветливо буркнул таксист из приоткрытого окна «ланоса».

- Ааа…

Я вышел у дома, на углу. Полный удручающей меланхолии, поднялся к себе. В комнате на стене висел мой детский портрет. С фотографии  причёсанный мальчик с  ошалелой улыбкой смотрел в будущее огромными чистыми глазами, не  имея  малейшего  понятия, что его  ждёт. Я спустил брюки, откатил крайнюю плоть,  отлепил от залупы помидорную шкурку. И приклеил её мальчику на грудь.

- Посвящаю тебя в пионэры, малыш, - сказал я и  отсалютовал рукой  наискосок. Теперь  портрет освещал  огонёк, маленький лучик добра и света в серой комнате.

Потом я прошёл в туалет, встал на колени, опустил голову в унитаз и забубнил, пуская  пузыри:

Я не вадик, не вадик, не вадик.