Иногда еле слышный приходит сигнал,
Я бросаю свои небоскребы
И спускаюсь в заброшенный старый подвал
Люберецкой угрюмой хрущобы.
Запах кошек, гнилья, паутины, мышей,
Многолетняя вонь аммиаков,
Груды извести, шлака, стекла, кирпичей,
А в углу – пара мусорных баков.
Но я слеп к настоящему – щурю глаза,
Утишаю сердечные спазмы,
И смывает всю дрянь, как соринку, слеза,
Пропадают и грязь, и миазмы:
Стены в ровной побелке, дощатый помост,
Самодельная шведская стенка,
Рядом с дверью – фанерные ящики в рост,
Где хранилась одежда и сменка,
Две скамейки и стойки для жима с груди,
Фотографии билдеров, рама
Для приседа и тяги. И посереди –
В огражденьи метровая яма,
А над нею – турник. Потолки-то низки,
И ни выход не сделать, ни склепку.
Как просили мы! и упросили-таки
Местный ЖЭК разрешить нам откопку.
Две недели кувалдой ломали мы пол,
А потом еще столько же рыли,
Сам Мазай и Ворона, Шерхан и Котел
Посмотреть на турник приходили.
V-образные грифы, два блока для ног,
Мини-брусьев сварных параллели,
Пояса, хомуты, для бицухи станок
И гантели, гантели, гантели…
Как всё было! И страсти! И вызов судьбе!
И ломавшая мышцы усталость!
А сейчас – тишина. Пустота. И к себе
Неизбывная, стыдная жалость…
Почему мне стоять суждено одному
У заброшенной этой могилы?
Отчего? Почему? – «Оттого! Потому!» –
Я шепчу, собирая все силы.
Оттого, что на мне итальянский пиджак,
Потому что английские брюки,
В портсигаре испанском турецкий табак,
И на дисках нерусские звуки!
Производят в Китае? Да хоть в блиндаже,
В малазийско-вьетнамской параше!
Мне плевать, хоть на Марсе, ведь главное же –
Не в России, не нами, не наше!
Вся Россия сейчас – этот дом и подвал,
Полумертвый, отвергнутый всеми,
Позабытый и втоптанный в грязь идеал,
Но ведь было, ведь было же время!..
Да, наверное. Было. Раз плачу, то да.
Вроде помню, раз в памяти вижу,
Что походу нас оптом купили тогда
И за это себя ненавижу…
Успокойся же. Ладно. Ну что я размок?
Все ж мужик! Я слезу утираю
И подвал – свое прошлое – вновь на замок
(“Made in Poland”), вздохнув, запираю.