Итак, в запасе у меня что-то около девяти минут.
Надо припарковать машину у обочины. Зачем?
Ну, скажем, кончилась незамерзайка. Кстати, а она на самом деле есть в багажнике?
Чуть меньше полканистры, именно то, что надо. Значит, ехал, побрызгивал себе на стекло, и тут вдруг жидкость закончилась. Остановился, долил из канистры, и тут вижу...
Кстати, правильно остановился?
Две ивы на другом берегу, и, если меж них, как в створ, глянуть - чахленькая сосенка. Вот она, растительная троица.
На сосне - это я один знаю, другим не след - излучатель, моя разработка. Включится через... где этот чертов мобильник! Ага, вот он, опять из лотка на пол перед пассажирским сиденьем свалился - до моста через Пушку повороты один заковыристей другого, мелочевка летает только так.
А меж тем - время! Сразу три зеленоватые цифры моргнули, правые две стали нулями. Там, на сосне, подключенный к излучателю электронный будильник тоже сейчас мигнул, и вот сейчас - начнется.
Играющие на ближнем ко мне берегу Пушки дети - мальчик лет пяти-шести и девочка лет трех - оторвались от лепки очередного (какой уже за зиму?) снеговика, кое-как собранного из тяжелого, ноздреватого по начинающейся весне, темного снега, и посмотрели куда-то на другой берег. Дружно посмотрели, враз, будто кто-то невидимый одновременно, держа в каждой руке маленькую макушку в теплой шапке, повернул их лица прямо на сосну с излучателем.
Что они сейчас увидели? Услышали? Почувствовали?
Я настраивал его на розовую зону. То есть - приятные эмоции, ожидание интересного, захватывающего, -  такого, на что непременно хочется посмотреть. А еще лучше - потрогать. Даже - положить в карман и показать только маме.
Папы нет. Только мама - красивая, молодая, работает в институте лаборантом и, похоже, не собирается в ближайшее время иметь дел с мужским полом.
Излучатель я, конечно, на ней испытал. Поставил на красную зону. Царапины на спине месяц заживали. Кидалась на меня так, будто не три месяца как ее мужа посадили, а лет пять назад, и прожила она эти пять лет на безлюдном острове. Самка. Похоть. Голод.
А потом ее тошнило. Крыс тоже после красной зоны тошнит. После розовой - спят долго. Черную никто не переживал еще - две крысы просто загрызали друг друга до смерти, если испытывал на одной - прогрызала себе брюхо и сжирала кишки. Черная - это ужас и ярость. Красная - страсть и голод. Розовая - мечты, грезы, нега.
Крак - лед под мальчиком затрещал, поверхность его потемнела еще больше, налилась темно-серой, зимнего цвета водой. Еще шаг - мальчик проваливается, где-то по пояс пока - от берега метра три всего пробежал, там ему и по грудь не будет, Пушка и мне-то в самом глубоком месте по шею.
За ним - девочка. Отлично. Я уже бегу от обочины по склону к речке, снег стаял почти, едва мне по щиколотку, между снегом и речкой полоса метра в два блестящей, жирной, илистой земли,  но ледок еще цепляется за берег.
Сейчас я, ломая своим взрослым весом тонкий податливый лед, подхвачу барахтающихся в воде детей - мальчика в правую руку, девочку в левую. Вода мне и до яиц, наверное, не достанет. Подхвачу их - и бегом к дому. К их дому, где мама, наверное, уже услышала мои предостерегающие крики и бежит, наспех вдев ноги в галоши, к калитке. Излучатель отключится, когда электронный будильник отсчитает десять минут с момента включения. Оторопевшие дети, которым сейчас, в ледяной воде, мерещится что-то неимоверно прекрасное, очнутся враз, и тогда их сознания достигнет обжигающий холод вымокшей в речной воде одежды, и они заплачут. Хором, в голос, с испугом. Я, в мокрой по пояс одежде, стуча зубами от холода, вбегу в дом прямо в грязной от ила обуви, посажу плачущих детей на кровать у печи. Следом ворвется она и станет торопливо раздевать сына и дочь, растирать вязаным шерстяным платком и укутывать их в теплое одеяло. Они очень быстро заснут, раскрасневшиеся, уставшие, спасенные. Она сначала будет сидеть у кровати и по очереди, с тревогой, трогать лоб то девочке, то мальчику. Рассеянно кивнет на мою смущенную просьбу высушить свои вещи. Потом тяжело вздохнет, предложит мне чаю. Нальет, подаст, расплачется. Я обниму ее за плечи. И она прижмется ко мне, и будет вздрагивать, уткнувшись лицом в мой свитер, искренне, без излучателя, над которым я бьюсь уже три года и который все никак не хочет воздействовать более чем на два сознания.
Таков мой план, авантюрный, в чем-то жестокий, но верный план - и я сделаю это, потому что устал быть стареющим доцентом в НИИ нейробиологии без жены, без детей, без тепла. И я добегу к этому теплу, пусть даже сначала придется пробежать сквозь мутную, грязную, зимнего цвета, чертовски холодную воду. И я бегу к своей мечте, по колено в воде, по пояс в воде, по грудь в воде, с головой уйдя в темно-серую муть, сверкающую розоватыми сполохами.

***

- А что девка говорит?
- Да ничерта. Знает его по работе, они в разных отделах в какой-то городской научной конторе работают. Говорит, даже имени его не знает. Сидела дома, у нее дети третий день болели, ну она с пятницы ни на работу не ходила, ни в Пушкаревку.
- А чего он тогда перед мостом тормознул?
- Да хер его знает. Говорит, сын позвал к окошку, говорит, дядя бежит. Ну, дети-то  по зиме у нее постоянно под окнами играли, метрах в двадцати от Пушки. Пацан и смотрел в окно на бережок, гулять-то не пускают. И, говорит, позвал ее. А сама она видела только, как он по пояс в воду зашел и все дальше идет, а потом лед перед ним перестал ломаться, так он под него нырнул - и пиздец, больше она уже его не видела.
- Ебнутый какой-то. Суицид?
- Нет, блядь, зов природы-матери. Конечно, суицид. Наркоты и алкоголя вроде в крови не было, свидетель есть, по чистому закроем.
- А машину куда?
- Машину на Михайлова скинь, пусть пристроит, не еби мозг. Что там у нас дальше?
- Подснежник возле элеватора.
- Заебись масть прет, чую, премию хуй увидим...