Увы, мой друг, я не такой как прежде,
Чернявый волос нынче в серебре.
Мне снится сад разнузданной черешни,
Печальный дом, заснувший на горе.

Мне снится дед в тумане самокрутки,
Дворовый пес, зевающий на мух.
Ставок и в нём кимарящие утки,
И бесконечный тополиный пух.

Штаны на лямках с неизменной латкой,
Голубизна и аиста полёт.
Босой пацан с фингалом и рогаткой,
И солнце детства, сладкое, как мёд!

Ну да, барак, а что тут странного, рабочий класс, он тоже люди. Здесь меркнет свет от духа пьяного, и титьками зовутся груди.
Здесь не читают под рапсодию, Эрнеста бля Хемингуэя. Кричат наколкой псевдоподии, от Мурки ветреной хмелея.
Отцы – вальцовщики и токари, дают стране «Катюшу» с «Градом». А мы, угла, шпана и лодыри, ведём войну с соседским садом.
Живём хрущёбные хрущёвые, ещё не класс, но заготовки. И панталоны кумачовые
смеются с бельевой верёвки.

Милитаризм, каких-то СОИ гонки,
От нас мальчишек были далеки.
И мы с братвой вострили западёнки,
Дюма и Грин нам правили мозги.

Народ предместий, он всегда не гладкий,
Тошнотно-светлый в правильных кинах.
А потому заточки и рогатки,
Кистень-гасило, дремлющий в штанах.

Маман в отъезде, дед не вяжет лыка,
Наборный нож – подарок от отца.
И мы несли себя под «Гоп со смыком»,
В большую жизнь, которой нет конца.

Я был десятилетним охламоном, когда отцы на лавке, млад и стар. Борясь с субботним, пост-похмельным звоном, по меркам разливали «Солнцедар».
И я взрослел душой в раскатах мата, с восторгом постигая жизни грязь. А батьки всё орали Хазбулата, старинными портачками хвалясь.

Катило солнце, грустно и устало, листалось бытие за слоем слой. А где-то Елисеев и Шаталов, неслись над озадаченной землёй.
Гудели трактора на сонных пашнях, кромсая землю цвета эбонит. Прогрессом, отдаляя день вчерашний рычал в забоях скальный аммонит.

Отцы неспешно отливали пули, за женщин, за рыбалку, вкус вина. Мелькали Полупанов и Рагулин, и караси размером со слона.

Шагали годы, сединой вздыхая, вонзая в сердце сотни острых жал. Недавно посетил. Сидят, бухают, как будто бы совсем не уезжал.
Прислушался. Всё те же похвальбушки, рыбалка, проститутки, ногомяч. Но, Хазбулат от пяток до макушки, совсем седой и выцветший, хоть плачь.

Мне наливают. Добре, не забыли, не «Солнцедар», но то же хмм … вино. И я встряхнулся от дорожной пыли, и набухался в полное гавно.

В тёмно-синей школьной униформе, Тоника с ладящею струной
В микропорах на сплошной платформе, волосы, подкрашенные хной
Взрослые серьёзные ребята, ломких голосов течёт река
Блэкморы из снов семидесятых зажигают: «You can drive my car»

За окном июньский дождик сеет, вздрагивают стёкла от басов
Девочки - приталенные феи, мальчики с зачатками усов
Музыка рычит в бессмертном роке, (отдыхают Крейцер и Щедрин)
И звучат Led Zeppelin и Smokie, рвёт пространство Yellow Submarine

Потеснив чарльстон, задвинув шимми, пригрозив Ди Пёрплам и Битлам
Режет «прогрессив» лохматый Джимми, разгоняя сумрак по углам
Струн и пальцев жаркое сплетенье, чей-то озорной двупалый свист
В потолке неистовствуют тени, твист, ребята, это просто твист!

Было, прочь ехидные сомненья, сатанели, посрамив юлу
А какие жарила коленья бабушка, что хмурится в углу
Медиатор путался в нейлоне, но рубал солист сквозь будней тьму
На ужасной Пловдивской «Кремоне», долгих-долгих тридцать лет тому.

Звали, вы меня когда-то звали за собой в сиреневый рассвет. Там, где крики розовых кегали провожают призрачный корвет,
Где ладонью гладит трос бакштага с бесконечным взором мудреца, Старый и покинутый Сантьяго, обманувший глупого тунца.

Где бананов солнечная мякоть, золотые пьяные пески, просто невозможно не заплакать, понимая, как вы далеки.
Помните тот вечер? Звезды, губы, серебристый локон на плече. Как Вы там, в раю свободной Кубы, где во всём сквозит товарищ Че?

Мне не грустно, но, пожалуй, странно, как случилось, спорить не берусь, что сигарно-чёрная Гавана заслонила Тютчевскую Русь?
Бог судья, живите где угодно, мы же тут останемся, не в лом. В Киеве, Перми, Моршанске, Гродно научились кушать за столом.

Здесь прощайте. Сердце не из стали, помню всё, судьбу благодаря. Как сто лет назад меня вы звали, за любовью в тёплые моря…

Вечер, словно вытканный из сказки,
Сорок лет, а помню, как вчера,
Как смотрел в насмешливые глазки
Девочки из нашего двора

Как сидели на трубе, над Камой,
Доверяя камешки волнам,
А потом, непонятые мамой,
Грустно расходились по домам.

Как дружили, суету отринув,
Хохотали, просто хохоча,
С крохотной изящной балериной
С золотою прядкой у плеча.

Не был я ни снобом, ни эстетом,
Но немел от таинства вблизи,
Как она вещала про Одетту
За Равеля, Клода Дебюсси.

Маленькие трепетные руки
Птицами порхали надо мной,
Заходилось сердце в звонком стуке,
Плыл закат, раскрашенный весной.

Ускакали годы лёгкой грунью,
Но я помню, помню, как вчера,
Руки той смешливой балеруньи,
Девочки из нашего двора.

Кончен бал, дремлют альт и гобой, в равнодушных когтях декаданса. Только крутится шарф голубой, символ старых дворовых романсов.
Только слышно в бездомной ночи, как в углу затенённой аллеи, чьё-то сердце по деке стучит, чьи-то струны по-прежнему тлеют.

И как прежде плывут сквозь наив: берег моря с ажурною пеной, башни замка, кипящий залив, королева, ноктюрны Шопена.
Спите, спите. Будь сладок ваш сон, пусть вам грезятся отзвуки бала. В мир пришёл отморозок шансон, ухмыляясь фиксатым оскалом.

Но в ночи, наслаждаясь собой, словно в пику романтике ржавой. Так же крутится шарф голубой, и подростки поют Окуджаву.