Смёл  дед Ефим с ног своих босых иней веничком сосновым, вошёл в сени. «Стечкиным» в кобуре кожаной об пол громыхнул, задумался…
Присел на стульчик что в сенях у двери, пятки колючие ладонями шершавыми потёр. Достал кисет из пазухи телогрейной. Ножку козью шишками пахучими смолистыми начинил, запыхтел, кряхтя, матерок сквозь дым сизый пропустил, сплюнул прямо в пол, да слезину со щеки утёр морозную съуличную.

У Ефима деда изба. В избе всё, как положено. Одна большая комната с печью и сени. Печь – она же кровать, уж очень большая, много места в избе занимает, но без печи той – никак! Морозно бывает, иной раз до минус шестидесяти. Рядом с печью лавка деревянная резная резьбой аккуратною витиеватой старинной, стол с тремя табуретками, на столе самовар – уже не вспомнить, когда приобретённый, с медалями, весь в саже прокопченный. Самовар увенчан чайником заварным, тоже снизу подкопченным углями самоварными, расписной розовыми цветами алыми от времени потёртыми. В углу за дверью плитка газовая на подставке-тумбочке и рядом здоровенный серват-буфет под потолок с посудой-утварью, дверьми стеклянными и тоже весь резной руками умелыми кропотливыми. Из сеней есть лаз с лестницей простецкой наверх в помещение чердачно-подкрышное угловатое. Там у деда Ефима веники висят на верёвках-струнах мятно-зверобойные, берёзовые, дубовые, крапивно-растительные, и разновсякого хламу - пруд пруди, за столько лет прожитых, нажитого. Под лестницей в сенях дровишки, мелконаколотые для розжига печки, а так же кедровицы, берёзовая кора, поленца для самовару и небольшой пенёк с топориком остроточенным. У окна в сенях умывальничек простой рукомойный со свежей водицей колодезной, сверху полочка с аркой-зеркальцем, внизу раковинка, под ней ведёрко – вот и вся коммуникация. В комнате, напротив входа, в положенном месте – углу красном – иконы, и лампадка перед ними всегда теплица, чтоб вошедший добрый человек сразу мог  поклониться, да и сам дед Ефим перекреститься. Ведь оно на всё одна – воля Божия.

Смолил  дед Ефим, затягиваясь крепко, и думал, а подумать было об чём. Нашёл дед Ефим сегодня находку страшную и понимал, что просто так от этого события не уйти, не забыть, не замять.
Осьмого окушка с крючка сняв, привычным движением, откинул дед Ефим его на лёд прозрачный так рано этой осенью ставший. Перед той самой главной и жуткой мысолью своей, что около ходила, как та мразь, не думал дед Ефим ни об чём плохом. Ёжил ноги друг, об дружку парок прогоняя, пальцами наживку в баночке шевелил, и чтоб не замёрзла совсем, прятал в полах дождевика. Закончив очередной посыл в лунку, глянул дед на солнышко, что высоко висело, зажмурился. Тут-то и почувствовал.. Отложив в сторонку удилище нехитрое, достал из кобуры «Стечкина». Ощутив холодную силу легендарного оружия, более ни чего сделать, не успел. Удар  сзади опрокинул старика лицом к верху и «Стечкин» закружил, царапая лёд выступающими частями своего смертоносного тела, далеко в сторону. Мразь жестоко добила Ефима. Но дух вон не хотел уйти сразу. Щекой кровавой прилипнув ко льду, увидел дед Ефим уцелевшим своим левым глазом окушка замёрзшего, краснопёрого, что замерзая, открыл рот в глотке последнем воздуха. «Эх, на сковородь бы его в муке обвального!» подумал дед Ефим. Тут-то и представился.