Когда температура превысила предельно допустимую и стрелка подобралась к красной отметке, я свернул с дороги и выключил двигатель.  Поднял капот, отверткой замкнул клеммы, от чего шумно заработал вентилятор.  Все дело в термостате -  давно нужно поменять.
    Стояла середина июля. Солнце походило на сковороду, забытую на плите - раскаляется, но ничего на ней сегодня не будет приготовлено, -  воздух обжигал и жар исходил от липкого, в расплавленном гудроне асфальта.
    Светка сползла с заднего сиденья, сказала: «Уф, жарко!» - и, спустившись с дороги, принялась рвать пыльные и сухие цветы. Самодельный бумажный веер, которым она обмахивалась в дороге и иногда, перегнувшись через спинку, обмахивала меня, Светка оставила в машине.
    Я  закурил. По обочинам были установлены билборды с портретами лидера либерал-демократов. В городе  неорганизованная толпа вчера устроила беспорядки,  сгорели две  полицейские машины, бутылки с зажигательной смесью кто-то бросил в окна пенсионного фонда, днем ранее неизвестным был ограблен ювелирный магазин.
    Светка поднялась на дорогу с небольшим букетиком, показала мне.
    - Красивые? – спросила она.
    - Красивые, - ответил я. Цветы были очень пыльные и сухие.
    - Ты знаешь, как они называются?
    - Нет, - ответил я.
    - Почему ты не знаешь?
    - Не знаю, потому что не знаю. Может, ромашки.
    - Ромашки здесь тоже есть, вот они. А как называются вот эти?
    - Не знаю. – Я не смотрел на цветы, а смотрел на кончик сигареты, - и от этого мне становилось еще жарче. Я не выношу жару, но все равно продолжал смотреть на этот дымящийся, ярко разгорающийся при каждой затяжке кончик.
    - Ты ничего не знаешь, - сердито сказала Светка. – Почему мы остановились?
    - Двигатель перегрелся, - ответил я.
    - А почему другие машины не останавливаются?
    - Потому что это хорошие машины.
    - Я хочу есть, - сказала Светка. – Почему ты не остановил возле кафе?
    - Я куплю тебе хлопья и молоко.
    - Я хочу нормальную еду. Понимаешь? Нор-маль-ну-ю!
    - В кафешках на обочине дорог как правило не бывает хорошей еды.
    - А что там бывает?
    - Шашлык из сомнительного мяса и мухи на специальной, развешанной повсюду липкой ленте. Еще там радио, телевизор и одни и те же новости о беспорядках.
    - А  что ты хотел бы?
    - Я хотел бы скрипичный октет, вживую, а не по радио, виски и отбивную с кровью.
    Светка кривит лицо, показывая, как отвратительно ей названное мною блюдо, потом спрашивает:
    - Что еще ты бы хотел?
    С кончика сигареты я перевожу взгляд на Светкины коленки – загорелые, в свежих царапинах.
    - Еще я хотел бы остановиться  в приличной гостинице.
    - Что дальше?
    - Лечь в ванную с сигаретой и чтобы было открыто окно и ветер шевелил занавески. Снова виски.
    - Шляпа, - говорит Светка. – Тебе подошла бы шляпа, К твоему джинсовому костюму определенно подошла бы шляпа с широкими полями. В этой шляпе ты мог бы лежать и в ванне, я видела это в одном фильме.
- Хорошо, пусть будет шляпа, - соглашаюсь я. -  И чтобы в углу стоял черно-белый телевизор с маленьким экраном, как в моем детстве. И чтобы показывали какой-нибудь добрый детский фильм с обязательной заставкой. «Ленфильма», например, где на фоне Медного всадника перекрещивающиеся прожекторы. Или Одесской киностудии, где кораблик. Мелодичный звук рынды возвращает меня в детство, словно машина времени. Об остальном нужно позаботиться самому…
    - Иногда ты говоришь странные вещи, - произносит Светка очень тихо. – И тогда я начинаю тебя бояться. 
    - Впрочем, - сказал я, - знаю, как называются эти цветы. – И представляю, как мы смотрим старый добрый черно-белый  фильм вдвоем со Светкой. Вдвоем в одной ванне. Я пью виски, она – молоко и ест хлопья прямо из коробки.
    - И как?
    - Пыльняшки.
    - Почему пыльняшки?
    - Потому что все в пыли.
    - Ты сам весь в пыли, - сказала Светка. Она не называла меня папой, потому что я им не был. Не называет по имени, потому что не знает его.  «Ты» самая подходящая форма обращения в наших отношениях.
    От жары я вспотел, но в пыли были цветы в ее руке. И на обочине, и внизу, и в кювете, они все были в пыли.
    Трасса была пустынной, машины проезжали  редко.
    Светка перебежала дорогу, позвала меня:
    - Эй, ты, иди сюда.
    Я бросил окурок на дорогу. Наша машина стояла с поднятым капотом. Перегрелся двигатель. Билборды, поля. Я перешел дорогу.
    - Памятник, – сказала Светка.
    - Памятник, - подтвердил я.
    Памятник был железный, выкрашенный в синий цвет, и на нем была фотография, еще к памятнику был прикручен руль.
    - Какой-то дяденька, - сказала Светка. – Усатый.
    Я посмотрел на фото на памятнике. Мужчина с памятника смотрел на нас, странную парочку.
    - Почему здесь памятник? – спросила Светка. – Ведь здесь не кладбище, а дорога.
    - Вот именно, - сказал я. – Кладбище и дорога – почти одно и тоже. На кладбище- смерть, и на дороге – смерть.
    - Он умер здесь?
    - Скорее он здесь разбился на машине.
    - Его здесь похоронили?
    - Нет, это просто памятник.
    - Значит, под ним, в земле его нет?
    - Кого?
    - Усатого дяденьки.
    - Думаю, что нет.
    - А где тогда он?
    - На кладбище.
    - И у него там тоже памятник? Еще один?
    - Еще один.
    - И там тоже фотография с усами?
    - Да, с усами.
    - И руль? – Светка потрогала руль. Он тоже был весь в пыли.
    - Нет, думаю, что руль только на этом памятнике.
    - Наверное, он от той машины, на которой он разбился.
    - Наверное.
    - Наверное, он быстро ехал.
    - Не знаю. Может, он как раз ехал медленно. А кто-то ехал очень быстро.
    - Не все ли равно, - сказала Светка. – Быстро ездить нельзя. Ты очень быстро ездишь.
    - Наша машина не очень-то это позволяет, - сказал я. -  Но все равно больше не буду.  Скоро мы купим новую машину. Машина отрезает тебя от всего остального мира, где на улицах беспорядки и черт-те что в телевизоре. Мы обязательно купим новую машину. Чтобы спастись от жары, там не нужно будет открывать окна и обмахиваться бумажным веером.  Скоро все изменится.  Ненужное из нашей жизни мы оставим  на обочине, как мусор.
    - Ты обманываешь. Ты меня всегда обманываешь. Ты опять будешь мчаться.
    - Я буду ехать медленно. Очень. Так, как ты скажешь.
    Светка оживилась.
    - Ты будешь делать все, что я попрошу?
    - Нет, - сказал я.
    - Но ты же сейчас сказал!
- Я сказал, что буду ехать очень медленно. На дороге и без того полно памятников.
- А если мы разобьемся, нам тоже поставят такой памятник? И руль повесят?.. Я вчера отщипнула от твоего руля очень маленький кусочек. Руль мягкий…
- Это обмотка из растрескавшегося кожзаменителя. Нам надо ехать.
- А куда мы едем? – спросила Светка.
- Нам надо ехать, - повторил я, не отвечая на ее вопрос.  Я и сам не знал точного на него ответа…
Светка потрогала еще раз руль и положила на памятник цветы. Они были очень пыльные, и памятник был  пыльный. И руль был пыльный, и усы на фотографии были пыльные.
Я захлопнул капот и закрыл за Светкой заднюю дверь, как это делают  за богатыми леди на  лимузинах личные водители. Иногда Светка не осиляет закрыть дверь как следует.
Она забилась в самый угол и смотрела на памятник, на котором лежал ее букетик, невзрачный, как все вокруг.
Температура упала. Я завел двигатель, включил поворотник.
Когда машина тронулась, Светка  провожала глазами памятник, пока он не исчез из виду.
- Они и правда пыльняшки, - сказала она. – Эти цветы.  Они все, все в пыли. Здесь всё в пыли…
Потом Светка открывает небольшую спортивную сумку и высыпает на сиденье гору золотых, с бумажными бирками украшений, с которыми ей так понравилось играть со вчерашнего дня.