«Все несчастные семьи похожи друг на друга; каждая счастливая семья счастлива по-своему…» — говорит Владимир Владимирович Набоков. «Половина мира не знает, как живёт другая половина», — вторит ему Григорий Петрович Климов. И ведь правда, даже самые обыкновенные, казалось бы, люди нередко таят в себе такие ужасные пороки, что у ненароком узнавшего про них волосы начинают шевелиться по всему телу, а вера в человечество собирает манатки и исчезает в неизвестном направлении.
    Возьмём, к примеру, Таиланд, облюбованный всевозможными мерзавцами и зоофилами. Ежегодно многие десятки, если не сотни тысяч россиян отправляются туда в поисках развлечений. Там они бухают, загорают на пляжах, снова бухают, опять бухают, а вечером, когда бухать становится скучно, вызывают девочек. Алкоголь притупляет бдительность нашего соотечественника, и когда дело доходит до расставания с одеждой, вдруг выясняется, что девочки-то никакие не девочки, а совсем даже наоборот. И что же?
    Большинство выпроваживает обманщиков вон. Но иного туриста начинает душить жаба. Как же — «уплочено»! Через пару минут душевных терзаний поциент приходит к старому выводу, что-де «ночью жопа барынька», и вообще «один раз — не ананас». Особенно если его товарищи уже разошлись по номерам, и свидетелей нет… А потом, вернувшись из отпуска, наш путешественник показывает коллегам по работе смазанные фотки с заваленным горизонтом, с упоеньем рассказывает о всяческих забавностях, имевших место на тропическом отдыхе… но об одном эпизоде никогда не вспоминает, словно его и не было. И подумать только — все эти люди окружают нас в нашей повседневной жизни, и мы даже здороваемся с ними за руку! А что особенно неприятно: многие из этих людей на следующий год вновь отправляются в Таиланд, и ситуация повторяется. А ещё через год — снова… Несколько лет назад, вон, даже поймали одного такого пианиста, и даже чуть не посадили.
    Это была преамбула. А теперь либерастов и колбасных эмигрантов попрошу выйти из помещения. Речь пойдёт об Америке.
    Случилось так, что минувшим летом мне довелось побывать в США в составе делегации, отправленной нашей конторой за океан для каких-то мутно-гешефтных дел. Про саму Америку говорить ничего не буду, потому что говорить, по большому счёту, нечего. Хотите знать, как оно там — смотрите новости и играйте в GTA, там, в общем, всё правдоподобно. Только в реале всё как-то скучнее и тусклее выглядит. Но я Америкой никогда особо не интересовался, да и ехать-то не сильно хотел. Почти все пять дней нашего вояжа просидел в гостинице, на улицу почти не выходил. Так что с настоящей Америкой, с Америкой, какая она есть, я познакомился только перед самым отъездом. Но об этом ниже.
    Из пяти дней деловая часть поездки заняла два, а остальное время мои коллеги шатались по магазинам, ходили в театры (они тут есть, сам удивился!), в какие-то музеи, просто гуляли и… что? Правильно, бухали. Вместе с пиндосами, с которыми перед тем подписывали контракты.
    Плюньте в глаза тому, кто говорит, что американцы не пьют. Пьют, суки, ещё как пьют, похлеще нашего. И блюют намного больше, потому что больше жрут. Я даже заметил, что они, блюя, получают своеобразное удовольствие. Ну а почему бы и нет — у них же совсем другое отношение к еде. То есть к еде у них никакого пиетета. Для них пожрать — это примерно как для нас высморкаться или поссать. Так, забавная физиологическая надобность. Запихал в себя гамбургер — гы, прикольно. Выблевал его назад — гы-гы, опять прикольно. А особенно доставляет их манера наливать водку и другие крепкие напитки через тонкие насадки, с которыми бутылка становится похожа на клизму. Я так и не понял — на хрена? Всё равно ведь наливают себе полные стаканы, как мы. Через насадку только цедить дольше. Ну ладно, спишем это на их национальные особенности.
    В отличие от остальных наших, я с пиндосами не пил, в смысле, почти не пил. Брезговал. Сидел себе в гостинице, старался никуда не выходить. И только в последний день перед отъездом двое моих коллег-мудаков уговорили-таки меня пойти с ними на прогулку.
    И вот тут мы приближаемся к Событию, которое если и не изменило мою жизнь, то уж точно изменило мои представления о западном мире и человечестве в целом.
    Ну что тут скажешь, Нью-Йорк — город контрастов. Тут есть всё, решительно всё. Один из моих спутников принялся было негромко потешаться над жирной американкой в шортах, стоящей перед светофором, — и та в ответ с ясным украинским акцентом покрыла его таким отборным матом, что я заржал на всю авеню.
    В ходе наших броуновских блужданий нас занесло в какие-то несусветные дали, где невысокие дома, тенистые деревца и маленькие уютные магазинчики (в GTA на этом районе живут, по-моему, ирландцы). Мы неторопливо следовали по тихой улочке, беседуя на отвлечённые темы и рассматривая лежащие за полузеркальными стёклами витрин настольные безделушки, аляповатые сувениры и всевозможную снедь. И тут я увидел Его.
    Им оказалось вороное мачете в семь вершков длины и сообразно толстое: совершенное орудие убийства, горизонтально висевшее в витрине и возбудившее в один миг мою взбалмошную алчность. О, как я мечтал о Нём всю мою несчастную жизнь! Сколько раз в детских мечтах я пробирался сквозь ядовитые джунгли и китайские тростники, прорубая Им путь. И вот теперь Оно здесь, рядом со мною, и мои ноги уже влекут меня в магазин, а руки тянутся к кошельку, а мозг уже сообразил, как пронести его через сканеры двух аэропортов…
    И вот уже Оно в моей руке, моя законная собственность. Лежит как влитое. Солнце отражается в его металле, но я боюсь даже прикоснуться к Нему, чтобы проверить заточку, словно самурай, не смеющий тронуть лезвие фамильного меча голой рукой. Оно моё, моё навсегда.
    Тем временем мои спутники дважды пытались тормознуть такси, но безуспешно: жёлтые машинки, едва приблизившись к нам, поддавали газу. Наконец, я догадался спрятать мачете в чехол и сунуть в карман. Надо сказать, это помогло.
    День клонился к вечеру, но ещё не смеркалось. Наше такси тащилось медленно, периодически застревая в пробках. Моих коллег это нервировало (у них с утра горели трубы), но я никуда не спешил. Меня полностью поглощало счастье обладания новой вещью, и от этого чувства приятно сосало под ложечкой. Однако вскоре счастье испарилось, а сосанье под ложечкой осталось, и я вдруг понял, что очень сильно хочу ссать. Вероятно, это от радости. Ехать до гостиницы было долго, и мой мочевой пузырь не потерпел бы отлагательств.
    Я высказал свою деликатную просьбу тому из спутников, кто лучше говорил по-английски; он перевёл таксисту, и тот остановил на ближайшей парковке, любезно согласившись попридержать счётчик, пока я буду удовлетворять свои надобности.
    На тротуаре я осмотрелся. Укромных мест поблизости не было, но рядом распахнуло гостеприимные двери какое-то питейное заведение. Названия я толком не разглядел: кажется, “Blue Velvet” (я подумал, что это бар любителей артхаусного кино). Наверняка я найду здесь доступный ватерклозет.
    Внутри бар был почти пустым. Здесь царили полумрак и атмосфера сонливости. Из посетителей были только два негра за стойкой (судя по фуражкам, полицейские). При мысли, что сейчас придётся обращаться к бармену, я испытывал жуткий дискомфорт. Дело даже не в скабрёзности вопроса. Их язык для меня — что птичий, и я просто не знаю, что и как нужно сказать. “I beg your pardon, sir, would you deign to inform me where is the restroom?” Так правильно? Или как надо? Я что-то сомневаюсь, правильно ли называть бармена “sir”? Мне почему-то кажется, что это будет слишком уважительно.
    Но, к счастью, позориться не пришлось. Манящая дверь в уборную почти сразу бросилась мне в глаза, и я проскользнул туда, ни с кем не заговаривая.
    Говорят, сортиры в Америке чище, чем у нас. Ложь, пиздёжь и провокация! Они засраны в точности так же. Тут вам и лужи мочи, и разводы кала на стене, и отпечатки ботинок на ободке унитаза. Всё как у людей. Зато бумага здесь есть в каждой кабинке, это да. А ещё меня все дни пребывания в штатах интересовал один вопрос: зачем в стенках сортирных кабинок странные круглые дырки? Они расположены несколько ниже уровня пояса и диаметром сантиметров восемь-десять. В чём их смысл? Как-то всю ночь думал. Да так и не понял. А спросить не у кого. Решил, в конце концов, что это для передачи бумаги из кабинки в кабинку, если у кого-то она вдруг закончится. А ещё можно попросить прикурить или стрельнуть сигарету. Действительно, это очень удобно, если сидишь на толчке.
    Поглощённый такими мыслями, я шумно, с пеной, мочился в мутную утробу унитаза. Справа, в соседней кабинке, тоже кто-то пыхтел. Наконец, моя струя начала иссякать. И вдруг мой сосед зачем-то ударил в стену. Мудак, подумал я. Небось, тоже бухой.
    Струя моя совсем иссякла. Я напоследок встряхнул свой нефритовый стебель, вернул его в труселя и начал застёгивать ширинку. Мудак из соседней кабинки пизданул в стену снова. Дебил, подумал я и пнул стену в ответ. Из соседней кабинки донеслось сразу два удара. Ишь, какой общительный. Я ответил тем же. Мой загадочный собеседник на несколько секунд затих, а потом сделал пару ударов, паузу, и ещё пару. Это начало становиться забавным. Я ответил ровно тем же. Мой собеседник шумно засопел, зашуршал… И вот тут-то оно и случилось.
    “…But I could hardly believe my eyes”, — как пелось в старой песне, где унылого еблана много лет динамила легкомысленная девка, впоследствии нашедшая себе богатого папика и укатившая с ним на его фрейдистски огромном лимузине в далёкие-далёкие ебеня. Да, я с трудом смог поверить своим глазам. Из той самой дырки в стене моей кабинки торчал человеческий хуй. Да-да, натуральный половой хуй, причём обрезанный (в Америке это принято). Он был полунапряжён, но постепенно крепчал и поднимался. Я застыл в немом недоумении. Это длилось какие-то секунды, но казалось, что целую вечность.
    И вдруг меня осенило. Я понял всё. Понял Америку, понял американцев, даже понял, зачем в стенках здешних сортиров эти круглые дырки. Уж конечно не для того, чтобы стрелять сигареты! Америка — очень толерантная страна, и дырки эти сделаны специально для американских пидоров и гомосеков! Чтобы они могли предаваться содомскому греху совершенно анонимно, в любом месте, где есть общественная уборная! И вот они встречаются в сортирах, совершают в них отвратительные соития и разносят всевозможную заразу. А те стуки, которыми я обменивался с богомерзким пидорасом, были на самом деле тайной опознавательной системой, с помощью которой содомиты узнают «своих».
    И тут мной овладела ярость. Ярость от того, что меня приняли за гадкого извращенца, что какой-то гнойный пидор смеет нарушать моё личное пространство своим сифозным хуем, что проклятая Америка так подло меня подставила! И в этот миг я вспомнил, что на кармане у меня лежит моё Мачете…
    Признаться, я не ожидал, что всё так выйдет. Я знал, что никто никогда не продаёт наточенных клинков, и потому не думал, что моё мачете окажется исключением. И ударил я довольно слабо, чтобы только припугнуть обнаглевшего ахтунга. Кто ж знал, что и этого хватит?
    Словом, новоприобретённый клинок легко отсёк вторгнувшуюся в мою жизнь враждебную плоть. Я еле успел отскочить от хлынувшего на пол фонтана крови, едва не испачкавшего мне брюки и обувь. Пидор за стеной что-то взвизгнул на своём варварском наречии, и вдруг издал такой вой, или, лучше сказать, такой звук, что душа моя на мгновенье ушла в пятки. В этом звуке не было ничего человеческого; так, наверное, мог бы выть Ктулху, которому бронзовыми винтами атомного авианосца отрезало тентакли. Но, к моей чести, я быстро взял себя в руки.
    Ум мой приобрёл необычайную скорость. Я начал лихорадочно соображать: сейчас пидарас очухается, ворвётся в мою кабинку и попытается вернуть то, что у него отняли. Я не должен ему этого позволить! Оторвав туалетной бумаги (прикасаться к нему незащищённой кожей я не мог), я соорудил импровизированную салфетку и поднял из лужи крови начавший увядать член. Теперь его следовало куда-то деть, но куда?
    Тут дверь распахнулась. На пороге стоял обесхуенный. Он оказался обычным покемоном средних лет: белый, рыхлый, лысоватый, в очках и с пивным брюхом. Происходи дело в России, его вполне можно было бы принять за начальника итэшного отдела в какой-нибудь засранной провинциальной фирме. Но сейчас у этого хомячка в глазах горел огонь мщения. Тут было не до шуток.
    Какую-то секунду мы глядели друг на друга: я, с мачете в правой руке и хуем, похожим на хот-дог в салфетке, в левой; и он, со спущенными штанами, прикрывающий ладонями низ живота, откуда продолжала хлестать кровь. Свирепо он глядел на мою левую руку с зажатым в ней трофеем, словно Горлум глядит на руку Фродо с Кольцом Всевластья. Я понял, что через миг он бросится на меня. Полоснуть его мачете? Но трофей может выскользнуть и укатиться. Не найдя ничего лучшего, я со всей силы пнул пидораса в пивной живот. Он потерял равновесие и завалился на пол, по-прежнему прикрывая руками кровоточащий пах. Мною овладела весёлая бесшабашность. Я повернулся к унитазу и с размаху кинул в его нутро отрубленный хуй, после чего нажал на спуск. Хуй исчез в водовороте — и был таков.
    Моего врага это добило. Он побледнел, закатил глаза и потерял сознание от горя невосполнимой утраты. Хотя, быть может, это было из-за кровопотери. Я вытер мачете об невзрачную занавеску на окне, спрятал его и поспешил покинуть сортир.
    В зале по-прежнему была полутьма. Негры за стойкой пили коктейли цвета мочи. На меня никто не обращал внимания, и я, силясь не обнаружить беспокойства, спешно покинул бар и устремился к ожидающему меня такси.
    На следующее утро у нас был самолёт. Всё оставшееся до вылета время я провёл в напряжённом ожидании. Америка — толерантная страна, и меня вполне могут привлечь к ответственности за убийство пидораса. И хотя Дядя Сэм про меня так и не вспомнил, а операция по переправке мачете в Россию прошла без сучка, без задоринки (спасибо нашему многочисленному багажу!), я оставался нервным и молчаливым. Немного я пришёл в себя только когда шасси нашего аэроплана коснулись посадочной полосы среди родных осин.
    С тех пор прошло уже несколько месяцев. Я за всё это время никому не рассказывал о произошедшем, ни одному человеку. Порою я даже начинал сомневаться: а было ли это на самом деле? А не почудилось ли? Чёрт его знает. Может, и почудилось.
    Но иногда, ночами, особенно в полнолуние, моё Мачете, сладко спящее в ящике стола, вдруг просыпается и начинает звать меня. Пойдём, пойдём, поёт оно. Пойдём на улицу, улица ждёт нас. Пойдём же погуляем. Как тоскливо оно поёт! И я хорошо понимаю его тоску. Ведь оно уже попробовало крови. И ему понравилось.