Перед  районом новостроек дождь будто вылился одним бесконечным и бездонным ведром воды на бывшее поле фильтрации, в недалеком прошлом величавшееся в народе попросту – говноотстойник. Это кому говноотстойник, а кому – площадка для строительства хуевой горы панельных бетонных коробков, цены на квартиры в которых начинались от трехсот штук баксов. Оптом  квартиры продавали по два с половиной лимона, за три однокомнатных соты, две двушки и одну трехкомнатную. И мелкая столичная, да и средней руки региональная – россиянская элита люто скупала квадратные метры в Пырьево, новом микрорайоне пучащейся на нефтяных дрожжах столицы.
Нихуевый такой говноотстойник.
- Приехали вроде, - неуверенно полуспросил таксист, притормозив у очередной многоэтажки. В струях воды, да еще и ночью,  дом выглядел не очень приветливо – жильцы заселиться толком не успели, окна квартир были слепы, а над подъездными козырьками светили мертвым светом энергосберегающие лампы уличных кобр. А плафон на торце здания поставил на доме удобно читаемое клеймо – улица Гурченко, дом двадцать девять.
Гранский расплатился с водителем, нехотя вывалился из теплого живота машины под проливной дождь, поднял зачем-то воротник легкого пальто и припустил рысцой ко второму подъезду.
Нажав в лифте кнопку четырнадцатого этажа, он машинально пробежал глазами по корявым, с явным акцентом рукописным объявлениям, намалеванных маркером по дешевой фанере, защищающей глянцевую утробу лифта от затюкивания в ходе  многочисленных погрузок и разгрузок. Неведомые бригады обещали ремонт быстра нидорага качиство, сталной двер лубой и вынос мусора до кучи.
Дверь открылась со скрипом  - а ведь новая, блядь! – раздраженно отметил Гранский, скидывая промокшие после десятисекундного бега по лужам замшевые ботинки. И тут же затрезвонил рингтоном «под ретро» застегнутый в поясном чехле мобильник.
- Да, - нейтральным тоном, похожим одновременно и на «какого хуя», и на «какая радость», поприветсвовал Гранский абонента Даяну.
- Привет, братуха! – радостно забасил в трубке мужской голос, - узнал?
- Витек? – без особой радости опознал собеседника Гранский.
И правда, какого хуя, в полдесятого-то. Рога, что ли, зачесались?
- Ну! Моя труба не берет дома, сука, я у Даянки взял. Я чего звоню-то…
Прижав трубку к уху плечом, Гранский достал с книжной полки закопченную пипетку и стал неторопливо заряжать ее мелкой сухой травой, засыпанной в обычную перечницу. Открытое донышко перечницы  отмерило ровно порцию, на полпипетки, сублимата, в котором явственно посверкивали крошечные кристаллы. «Солью» заправляют, суки, беззлобно отметил Гранский.
- Как там однуха на пятнадцатом? Банк ипотеку одобрил! – радостно похвастал кабальным хомутом Витек, а издалека донеслось женское «Привет передавай». – Привет тебе от Даянки, - послушно продублировал он, нервно замолчав в ожидании ответа.
- Занята квартирка. На мажора какого-то оформили, еще на прошлой неделе. На девятом в соседнем подъезде пойдет? – бодро поинтересовался Гранский, чиркая вхолостую колесиком зажигалки.
- Ну, надо подумать… - неуверенно протянул разочарованный голос, помедлив секунду.
- Заметано, только не затягивай с думами, завтра позвони. Давай, отбой.
Гранский поднес огонек зажигалки к пипетке с сублиматом, затянулся крепко.
И успел еще отключить телефон.

***

… и это только первые пять минут прихода, а у меня уже силы кончились. Что же будет дальше?
В полном умате я добрел до раковины в ванной, повернул слабой рукой барашек холодной воды. В воздухе засверкало, заискрилось, сквозь ватную тишину пробился бодрый звон воды о фаянс, звук ритмично пульсировал, освежал, обмывал покрытые тленом реальности нервные клетки прохладой иллюзорного счастья. Я начал притопывать, прихлопывать в ладоши, дергать головой – а в голове носились сумасшедшие мысли – давай! это твое тело, что захочешь, то и сделает! сейчас, прямо сейчас ты будешь зажигать тут, в ванной комнате, будешь стоять на голове, бегать по стенам, жевать занавеску, пилить пальцем эту хромированную трубу, воевать, рождаться, спрашивать, строгать, вынашивать…
Резко, с усилием я сунул голову под кран и стал жадно пить воду, глотая специально шумно, чтобы слышать и осознавать, что я действительно пью, а не купаюсь в иллюзорном водопаде посреди пустыни.
Чуть отпустило. Ненадолго и не совсем. Зато начало покалывать иголочками кожу. В таком состоянии я отчетливо понимаю: только что накрылся химией.
Ну, сложное такое состояние. Измена называется. И я на ней сижу.
И вроде шум какой-то вокруг. Прямо давит.
И начинаю я этот шум раскладывать на составляющие: вот мол, мои шаги, вот ноут булькает: кто-то в Скайпе ломится попиздеть. Вот – вода из крана льется. А у соседей сверху – звуки какие-то. Ремонт?
В полодиннадцатого? Охуели?
…да ну нахуй!
Я вдруг отчетливо понял, что это за звуки доносились от соседей сверху.
Отточенные, жесткие удары по живому мясу – звуки, которые слышишь,  когда хуярят человека.
И наверху явно кого-то хуярили. Ритмично и методично. Два уверенных голоса увещевали что-то сквозь зубы, а один слабый голос – бабский, может? – злобно и испуганно подвывал и в чем-то оправдывался. Чувака – или бабу? – тягали по всей квартире, при этом один мужской голос кратко распоряжался, а второй обращался явно к жертве – строго, уверенно.
В памяти тошнотворной волной накатило воспоминание из детства.

***

Я, малой шести лет, по утрам остался в квартире без взрослых, с годовалым братишкой. Родители уходили на работу, отец до вечера, а мама до обеда – в магазин на приемку, подрабатывала товароведом. Когда они вместе выходили из дома, я запирался на цепочку и, борясь со сном, приступал к важной миссии: присмотр за братом.
То есть часа три я просто полудремал, прислушиваясь, не послышится ли нетерпеливое хныканье.
Но тогда я услышал вдруг именно эти звуки – за стенкой кого-то били, что-то приговаривали, кто-то плакал. И мне вдруг стало страшно. Я почему-то понял, что это – кого-то бьют. Мне хотелось выбежать и… ну, хотя бы крикнуть – не бейте! И тогда, наверное, перестанут бить.
Но заворочался Пашка.
Я отчаянно посмотрел на стену, из-за которой доносились звуки, потом перевел взгляд на брата. И тут звуки стихли. Изменились. Грубые голоса удалились. Кто-то всхлипывал. Потом кто-то плакал и ворочался.
И наконец, в дверь нашу глухо постучали. Долгими такими стуками: тук, тишина, тук, тук…  Я открыл.
Передо мной стояла баба Настя из соседней квартиры.
- Развяжи, - прошамкала она, жуя зубами платок, которым был замотан ее рот. Руки ее были связаны за спиной.
Дрожащими руками я кое-как развязал узлы на бельевой веревке, которой были связаны ее руки. Она тут же кинулась в свою квартиру, и я ринулся за ней. В прихожей и на кухне был натуральный погром, а в комнате на животе, избитый и связанный, лежал без сознания дед Миша.
Их ограбили, причем, как выяснилось позднее – по наводке собственного внука, узнавшего, что дед свою «копейку» продал вместо того, чтобы завещать внуку. Хмурый милиционер задал мне пару вопросов, что слышал, мол, были ли взрослые дома… тут мать прибежала, увидела во дворе «скорую» и «канарейку». А я все никак не мог придти в себя от отчаяния: я не только ничего не сделал, когда били деда Мишу, - милиция даже не стала записывать, что я им сказал: шестилетний пацан не свидетель.

***
И теперь я отчетливо понимал, что за звуки доносились сверху. И на руках не было годовалого брата, а я не был испуганным, не до конца еще проснувшимся шестилетним мальчишкой. Я был обожравшимся в хлам тридцатилетним дядей, у которого на кухне на полке со специями стоит перечница с десятью граммами сублимата. И впереди меня ждало не героическое сражение с грабителями, а неизбежный разговор с мусорами.
продолжение следует…