СПИЧКИ ДЕТЯМ НЕ ИГРУШКА
Мне довелось познать истинность этой народной мудрости  с младых, можно сказать, ногтей. Лет эдак с пяти.  Тем жарким июльским днем я несколько часов кряду  плескался в компании радостно визжащих  сельских ребятишек в  нашем любимом теплом озерке.  И лишь  гулко урчащий пустой желудок погнал меня домой.
Село наше стояло - да о чем я, оно и сейчас там! - на высоком песчаном берегу Иртыша. И когда я со своим сверстником Колькой Васильевым  по крутому спуску поднимался  от озера к скотобазам, за которыми в сотне метров было само село, то на  испещренной следами босых ног пыльной дороге нашел оброненный кем-то коробок спичек. Выдавил пальцем  фанерный ящичек – тогда коробки делали еще деревянными, - внутри, прижавшись друг к дружке, лежали  еще с десятка полтора спичек. Целое богатство! 
Из всей одежды на нас  с Колькой были только сатиновые трусы до колен – так в летние  дни в деревне у нас бегали почти все мальчишки. Не так  жарко. Да и удобно.
Не так жарко нам показалось и в тот день. Причем сразу же, как только я нашел спички. И мы срочно решили развести где-нибудь в укромном месте костерок и погреться.
На беду – как потом оказалось, не столько на свою, - мы с Колькой в это время проходили мимо скирды с остатками прошлогоднего сена, огороженной от скота ивовым плетнем. И хотя на двоих нам было всего десять лет, мы откуда-то уже знали, что сухое сено неплохо горит.
Мы перелезли через плетень, от которого до скирды было всего метра два или три. Надергали сена на хороший ворох, сложили его под плетень. Я стал чиркать спичками, пару штук сломал, но с третьей попытки у нас все получилось. Сено пыхнуло как порох, от него занялся плетень. Сухие его прутья горели с задорным треском, от дуновения легкого  ветерка искры летели во все стороны. И конечно, всего минуты через три-четыре сначала несмело, а потом все веселее и веселее разгорелась и сама скирда.
Со стороны села послышались крики: «Пожар!», «Базы горят!». А это и в самом деле начала тлеть и густо чадить и крыша стоящего рядом со скирдой старого камышитового  коровника – слава Богу, пустого, потому что все коровы в это время безмятежно щипали травку  на пастбище. 
Поняв, что сотворили что-то не то, мы с Колькой ломанулись от пылающей скирды и напрямую,  через стоящую на нашем пути прорытую за сотни лет талыми и дождевыми ручьями глубокую рытвину,  побежали домой. Уже на бегу я обнаружил, что крепко держу в руке спичечный коробок.  А со стороны деревни, также срезая путь, в рытвину бегом спускались  нам навстречу взрослые – с ведрами, лопатами, криками. И  в этой шумной веренице бестолково гомонящих людей был и мой папка. Он тоже позвякивал на бегу оцинкованным ведром.
«Бегут тушить пожар! – понял я. – А потом будут искать, кто поджег. А чего их искать, когда вот они мы, со спичками…»
На дне этой старой рытвины густо росли лопухи. Вот в них я и успел сунуть коробок со спичками, прежде чем с нами поравнялись взрослые.
- Ты откуда, сынок? – спросил папка, с подозрением принюхиваясь к нам с Колькой – мы с ним отчаянно воняли паленым,  разве только сами не дымились. 
- С озера! – хором сказали мы с Колькой.
- Бегом домой! – приказал папка, взмахнул ведром и рысью стал подниматься по песчаному склону рытвины навстречу пожару.
«Интересно, - подумал я тогда. – А где же они будут брать воду? Может, с озера? Но это же далеко. Бедный папка - устанет, наверное, носить так далеко воду-то…»
А вода там, оказывается, была в специально оставленной  прицепной цистерне – для замешивания глиняного топтала и ремонта коровника. Ну и что: сено-то тогда, как рассказывали позже,  сгорело все, где-то тонны две-три,  вместе с огораживающим его от скота плетнем. А вот коровник деревенской добровольной пожарной дружине все же удалось потушить.
И я долго еще потом держался от спичек подальше. Думаю, и Колька тоже. Потому что нас потом  все же «раскололи» - каждого дома по отдельности. И «воспитывали» отдельно. 
Но одинаково доходчиво.

«ПРИБОЙ»
…У отца к ночи кончились папиросы. Он полез на верх самодельной антресоли, где обычно в картонной коробке лежали его запасы табака. Но там было пусто. А магазин уже закрыт. Батя с укоризной смотрит на маму, это она обновляет его запасы. Мама виновато развела руками: ну, не уследила, завтра куплю.  Отец хотел было пойти к соседу стрельнуть пару папиросок до утра, да гордость не позволила – они недавно здорово поссорились.
Нашел  свой же окурок, сидит, сгорбившись, у печки, экономно затягивается. Мне его становится жалко: за неделю  до этого я стащил из припасов отца  пачку «Прибоя», когда их  там было еще несколько.  Я-то свою пачку  растянул на целую неделю, и в ней еще есть штучки четыре папироски, а батяня, высмаливающий за день не менее чем по полторы пачки,  просчитался. И вот теперь сидит, угрюмо смолит окурок.
Я бросаю зубрить «Географию», громко говорю: «Схожу в туалет», в самом деле бегу  в нужник. На обратном пути достаю из старого валенка в чулане свою заначку, соображаю, как бы преподнести отцу, что я нашел эти папиросы случайно. И взгляд мой падает на старую отцовскую телогрейку. Все, версия есть.
- Папка! – кричу радостно с порога. – Я на двор твою старую куфайку надевал.  А там вон чё! На, кури!
Отец берет измятую пачку, заглядывает в нее, расплывается в довольной и в то же время в лукавой  улыбке.
- Ну, спасибо, сынок. Три сегодня выкурю, четвертую после завтрака. А там и магазин откроется.
«Кури, папка, кури мои папиросы, - думал я тогда с радостным облегчением. -  А я потерплю, пока мамка тебе новый запас не сделает…»
Но потом мама же надолго отбила мне охоту курить. Где-то классе в пятом я все же попался в школе придирчивой классной руководительнице с запахом табака, о чем и было доложено моей родительнице. И мама прямо на школьной линейке, при всех, в том числе и при НЕЙ, в сторону которой я и смотреть-то тогда стеснялся, нашлепала мне по губам.
От стыда и позора я готов был провалиться сквозь землю. И долго не мог простить маме своего публичного унижения. Но она знала, что делала, моя мама: тягу к курению у меня тогда воистину сняло как рукой. Минимум как на полгода.

ВОР
У нас в деревне долго был только один магазин – он же продуктовый, он же промышленный, то есть  смешанный. И где-то в начале шестидесятых его «подломил» заезжий гастролер. Он умудрился перед тем, как прийти сторожу на ночную смену, втихаря забраться на чердак. Дождавшись,  когда вся деревня заснет крепким крестьянским сном, вор уже под утро проделал дыру в деревянном потолочном перекрытии и через нее спустился  на прилавок магазина.
Он выбрал,  что посчитал наиболее ценным (выручку же продавщица тетя Дуся всегда уносила домой), и с узлом  украденного добра стал выбираться наружу.
Магазин был крыт  листовым железом. Узел зацепился за отогнувшийся угол жестяного листа, тот загромыхал.  Древний сторож, дремавший на завалинке, проснулся. Увидел слезающего с крыши магазина чувака с узлом, наставил на него ружье и  заорал благим матом: «Стой, ворюга, а то застрелю!».
Но патронов у него не было, это знали все в деревне. Откуда-то знал и вор. Он показал сторожу неприличный жест, закинул узел на плечо и не спеша порысил по улице к спуску на Иртыш. Одного вор не учел: время-то  хоть и было раннее, но в деревне уже никто не спал: бабы доили коров, мужики с ранья готовились пойти кто на покос, кто выгнать  гурты совхозных коров и  отары овец на пастбище.
И когда дед-сторож наконец сообразил вытащить полагающийся ему еще и свисток и дунуть в него, в погоню за вором пустилась чуть ли не вся деревня. Ворюга, молодой длинноногий мужик, видя такое дело, прибавил скорости. Но узел, хлопающий его по спине, из рук не выпустил.
Однако один край узла развязался, и на пыльную улицу посыпалось наворованное добро: коробки с наручными часами, смятые костюмы, цветастые платья, блестящие ботинки, еще какая-то фигня.
Многие  бросились подбирать это добро, но нашлись и те, кто  продолжил погоню. Вор, лишившийся своей добычи, но получивший неожиданное преимущество, припустил во все лопатки. При этом он еще время от времени оборачивался и грозил своим преследователям  каким-то блестящим продолговатым предметом.
Это несколько охладило пыл деревенских «рейнджеров». Мужики, исподтишка поглядывая друг на друга, сбавили скорость. А вор спустился на луговину, добежал до узкого и длинного пойменного озера Долгое, плюхнулся, как был в одежде,  в темную,  поросшую желтоглазыми кувшинками  воду, и  в несколько могучих взмахов переплыл неширокий водоем.
Поднявшись на берег в облепившей его мокрой одежде, он обернулся к своим преследователям, оскалился, блеснув зеркальным зайчиком нержавеющей фиксы, и повторил жест, которым давеча оскорбил сторожа: тыльной стороной ладони левой руки энергично ударил по локтевому сгибу правой.
И почти вальяжно пошел по высокой, еще не скошенной здесь ярко зеленой луговой траве к  виднеющимся и за пять километров отсюда серым башням элеватора соседнего райцентра Иртышск, оставляя за собой длинный росистый след…
А мужики еще долго и сконфуженно плевались  и матерились, разглядывая  брошенную вором на берегу озера новенькую блестящую плойку на деревянной рукоятке. 

     
НА ПОСЛЕДНЕЙ ПАРТЕ
Генка Ш.сидел на самой задней партии, один  и,  пользуясь этим, частенько дрочил. Почти на каждом уроке. Но чаще на  уроках истории. Историчка у нас была молодая, очень симпатичная, с  круглыми блестящими коленками. Негромко постукивая каблучками по деревянному полу, она рассеянно прохаживалась  между партами, мелодичным  голоском рассказывая что-то там о Древней Греции. Когда она доходила до Генкиной парты, он прятал  раскаленную залупу в горсть и принимал задумчивый вид. Когда историчка, развернувшись, уходила, показывая Генке тугую округлую попу, плотно обтянутую юбкой, Генка, прикусив от страсти язык,  вновь начинал неистово работать рукой,  кончал под парту и, шумно сопя, растирал харчок спермы подошвой ботинка.
Мы тогда, конечно,  дрочили все.  Но чтобы в классе…Это делал только напрочь  безбашенный и, видимо,  гиперсексуальный Генка Ш.  И  ведь ни разу не попался. По крайней мере, до самого выпуска из  нашей сельской восьмилетки…
   

ПАСТУХ И ПРОДАВЩИЦА
Пьяный пастух общественного скота дядя Илья Т. (у нас  в деревне его звали только Илюшей до самой его благополучной кончины где-то лет в сорок-сорок пять)! стоит среди бела дня, покачиваясь, под стеной сельского магазина, и кряхтя, ссыт как конь мощной и громко журчащей струей, взбивающей пену в образовавшейся луже, которая уже обтекает его  кирзовые сапоги.  Ссыт долго. Давно, видать, не ссал.
- Илюша! Как тебе, блядь, не стыдно! – возмущенно кричит вернувшаяся с обеда продавщица тетя Дуся. Это ее заждался Илюша. Он глуховат. Поворачивается к тете Дусе всем телом, описывая все еще льющейся  струей большую дугу и чуть не попадая ею в тетю Дуся. И громко переспрашивает:
-А?
- Тьфу ты, блядь! Хуй на! – шарахается от мощной Илюшиной струи оскорбленная тетя Дуся. - А ну пошел отсюда, жеребец!
- Пришла, наконец-то! – радостно щерится полубеззубым  ртом Илюша, неспешно заправляя свое нехилое хозяйство в штаны. – Отпирай лавку-то! Я те выручку принес…
Что интересно, Илюша, несмотря на свой запущенный алкоголизм, никогда не матерился. В отличие от той же продавщицы-завмага  тети Дуси, относящейся к деревенским сливкам общества.
Тетя Дуся все еще ворчит, но Илюшу в магазин пускает. Выручка – святое дело.