Сергей Васильевич Гречишкин,
или Письма с войны, письма из войны,

Великой Победе в Великой войне
Часть III.

13.
2 июня 1942 г.
Мое сердце, моя любовь.
Милая Валюшенька, в теплый весенний вечер как-то особенно чувствуешь, что недостает тебя, моего друга, жены моей верной, помощницы в жизни.
Счастливая, счастливая и иногда даже, кажется, неповторимая пора жизни с тобой в не разрушенном Ленинграде, неужели она не вернется. Нет, это не может быть. Воспоминания о тебе освежают мою душу и служат для меня источником наслаждения.
Я сейчас вижу – вот ты взглянула на меня и улыбнулась. Твой голос… Я, кажется,  готов заплакать – слезами любви и восторга – перед твоим образом, твоими страданиями в осажденном городе. Сейчас я ловлю себя на том, что задумался – мои мечты неясны, расплывчаты, но они все полны надеждой на светлое счастье и чистую любовь к тебе. Пусть только настоящая суровая жизнь не оставит следы в наших сердцах, кроме воспоминаний.
Лишь бы скорей кончилась война. Милая Валюшенька, ты мне не ответила, как же ты решаешь вопрос с эвакуацией. Нужно все-таки уезжать. Ты и так довольно долго ждала. Ведь есть у нас в России люди, которые не видели войны. Живут себе как ни в чем не бывало. Даже вблизи фронта встречаются крестьяне – звери, которые –  кроме наживы – ничего от войны плохого не имеют. Накопили всяких вещей – на ряд лет. Все у них есть. Хлеба запас на многие годы. Сухари. Консервы. Военных используют для себя. Даже странно – как умеют приспосабливаться люди. Если, конечно, подобных людей можно считать за людей. Для родины,  войны они ничего не делают.
Я сожалею, нужно было бы убедить  тебя быть со мной. Рентгенотехником ты бы смогла быстро стать и работать, а не умирать с голоду.
Стоит дождливая погода, поэтому на нашем фронте никаких особенных активных действий нет. Нельзя закопаться в землю. О других фронтах мы ничего не знаем. Газеты получаем редко, радио нет. Питание в тылу армии сносное, кое-что меняем на хлеб у населения – молоко, яйца. Если бы ты приехала, ты бы не пожалела – поправилась. Настаивать я перед тобой не могу <так!>, так как это бесполезно. Убедить тебя в этом вопросе трудно. Нужно, Валюшенька, дорогая, уже думать о своей жизни. Нельзя же голодать много месяцев. Следовательно, раз трудно, нужно все бросать и ехать ко мне, Оле, Борису. Из-за бездорожья имеются затруднения с бензином, спичками и т.д. Поэтому приехать к тебе – это почти нереально. О Вадике  и маме ничего узнать не могу. Писем ни от кого последнее время не получал. Как Ниночка? Сердечный привет <нрзб>, Коле.
Любящий тебя твой Сергей.

Есть, есть, читатель, любовь, верность, преданность, долг, честь. Как отец мечтал прорваться к матери в блокадный Ленинград, увы, они увиделись лишь в 1946 г. (пять лет в разлуке). Он, конечно, не представлял масштаб голода в блокаду, иначе из великодушия не писал бы о хлебе, молоке, яйцах и консервах.

14.
4 июля 1943 г.
Милая Валюшенька!
Я вновь в пути, в новом госпитале. Вновь поток раненых. Когда же будет конец. Из газет ты уже знаешь, что у нас были бои местного значения. Но это дало нам интенсивной работы на много дней. Переезды, сборка, работа и так день за днем. Тревога, избы, ненормальное питание, отрыв от тебя – вот моя жизнь.
Пожалуй, и писать даже нечего. Картинки фронта тебе знакомы не меньше, чем мне. Бог войны ТОР <так!> – все еще торжествует. Устаешь от его лицезрения. Одиночество меня также гнетет. Кругом народу много. Но друзей нет. А тебя и в принципе никто не может заменить. Я люблю тебя, родная. И это все. Следовательно, ты не беспокойся. Два года это большой срок, да и еще протянутся годы, ну, ничего. Увижу и тем буду с тобой<так!>.  Какая-то тишина. Ждем бури и конца войны. Тогда, вероятно, и приеду. Пиши мне, родная. Привет Ниночке. Крепко целую тебя и обнимаю. Сейчас на машине и еду «домой». Холодно и дождь. Твой Сергей.

Редкое письмо, в котором отец упоминает боевые действия и рассказывает о своей работе.

15.
4 октября 1942 г.
Родная Валюша!
Сейчас получил твое письмо от 21 сентября 1942 г. Оно лежит передо мной. Я перечитываю его. Ты пишешь о тревоге за зиму. Я также беспокоюсь.  Ведь теперь, когда у нас нет фактически дома, что держит тебя в Ленинграде? Ведь уезжают же люди из города! Сейчас здесь к нам прибыли врачи из Алма-Аты. Говорят, что там не плохо с питанием А где-нибудь в более маленьком городишке вообще хорошо. Имеются фрукты, мясо, хлеб. Сравнительно недорого. Урожай хороший. Некому только его убирать. Работу, т.е. карточки, получить возможно. Ты, имея аттестат и зная, что я могу тебе высылать 1000 руб<лей>, могла бы просуществовать первое время, пока сама бы не обжилась.
Наконец, ты уже и так много перемучилась. Раз питание так доминирует вследствие современных обстоятельств, то нужно серьезно подумать об эвакуации. Тебя зовут и Женя, и Оля. Да  ты и сама могла бы устроиться: уехать с каким-нибудь детсадом.
Напиши мне, какие мотивы заставляют тебя теперь не уезжать? Я, конечно, понимаю, но будет ли это лучше в будущем, мы не знаем. Но все же на некоторое время войны ты освободишься от мучений голода. Тем более, что нужно учитывать и то, что война, по-видимому, затянется. Тебе, конечно, видней. Я о положении Ленинграда знаю лишь с плохой стороны – в отношении питания, зимы и т.д. Мой совет: эвакуируйся. Где сейчас Оля? Напиши Пете от меня привет. Сообщи ему мой адрес. Что он делает в Москве. От Бобика я тоже не имею писем. Увы, также с Мая не имею писем от сестры. В отношении Володи я вряд ли могу что-нибудь сделать. Я не имею его адреса, знаю только, что он уехал в Вологду и там ждал назначения. Не проделал ли он то, что один раз делал.
Фане от меня привет, она всегда производила на меня впечатление порядочного человека, отзывчивого и с большим сердцем.
Рад, что ты не на курсах. Напиши мне адрес своей службы. Справься: нельзя ли кое-что отослать мне из книг. Таблицу я получил, но это не та таблица, кажется, в левом верхнем ящике письменного стола среди бумаг был черновик таблицы «Биологическое действие рентгеновых лучей». Она составлена в виде столбиков со стрелками. Постарайся найти ее, может быть, я ее опубликую.
В связи с тем, что на Холмском направлении сейчас относительно спокойно, я занимаюсь педагогической работой среди врачей, читаю научные доклады и даже собираюсь писать статью. Для этой цели мне нужна таблица. Прости, что тебя обременяю и так тебе не легко.
Ты пишешь: не забывай меня и Вадика. Моя Валюшенька, разве я могу забыть тебя, никогда не забуду, что бы ни случилось, всегда найду тебя. Уже так глупо мы с Вадиком не поступим. Если бы ты знала, как я сожалею, что тогда не взял Вадика с собой. Теперь, если зимой представится возможность, я сразу заберу его и буду возить с собой. Ведь я относительно уже и не так далеко от него. Привет твоему боевому соратнику – Ниночке. Все-таки она, как мне кажется, меньше изменилась, чем ты.
Крепко целую тебя. Прижимаю к своей груди. Привет. Будь здорова. Твой Сергей.

В письме упоминаются мои родственники.
О Нине Артемьевне (меньше изменилась). Тетка Нина была до войны чрезвычайно полной дамой, резко похудела в блокаду, но была похожа на женщину (формы). Все боялись, что ее зарежут. Тема людоедства в Ленинграде и сейчас не приветствуется. Впервые об этом сказал Д.С.Лихачев, эту тему подхватили Гранин-Адамович и… молчок. Ни в кинохронике, ни в мемуарах  нельзя ни увидеть, ни прочитать, что у трупов, валявшихся на улицах, к утру были вырезаны «мягкие» части. На рынках из-под полы продавали (как в 1918 г.) студень из человечины. Никто еще не написал о том, что в блокаду функционировали  «очаги» (детсады) для деток-людоедов. ИХ ПОТОМ ВСЕХ УБИЛИ… Впрочем, я сейчас не об этом. Коммунисты, разумеется, мерзавцы и сволочи: бросить Великий Город без продовольствия, но и гитлеровцы  – мерзавцы и сволочи бомбили и обстреливали  мирных людей. Впрочем, англичане и американцы, разбомбившие в конце войны Гамбург-Лейпциг – такие же (сказанное относится и к атомной бомбардировке Хиросимы-Нагасаки).  Чума на оба ваши дома.
Кто такой Володя, увы, не ведаю. Бобик – мой дядя, а Валя – тетка ( с отцовской стороны). Фаина – подруга моей матушки, делившаяся с ней последней крошкой хлеба (у мамы украли карточки).
Что держит тебя в Ленинграде? В дом, где была родительская квартира на Лесном проспекте, попала фашистская авиабомба. Батюшка мой был настоящий ученый: война, а он читает лекции и думает о науке. Еще в открытке от 12 декабря 1941 г. он писал маме: «Наше положение стабилизировалось, поэтому я прошу тебя выслать заказной бандеролью на Полев. почт. стан. 557 19 ОРМУ 1. Мою книгу. 2. Мои 3 работы: «Короткофокусная рентгенография», «Опыт работы П<редвижной>  Р<ентгеновской>  С<танции> на фронте»; «Терапия пограничными лучами Букки». Оттиски работ находятся на полочке справа, и затем вышли мне рукопись «Скорая рентгенотерапевтическая помощь». Рукопись запечатана в конверте и лежит в среднем ящике».  «Моя книга»: Гречишкин С.В. Введение в практическую дозиметрию рентгеновых лучей. М., Медгиз, 1940.

16.

6 марта 1943 г.
Моя родная Валюшенька!
Поздравляю тебя с нашим праздником – днем первой весенней  встречи. Будь здорова. Твой Сергей. Дни отечественной войны.

Эстонская открытка, выпущенная в Тарту. Откуда? Вряд ли папа возил (пустую) ее через фронты.


17.
1 сентября 1944. Латвия.
Я грустным сердцем одиноко
Вокруг себя с тоской гляжу,
Но милых лиц не нахожу
В толпе, куда я ни взгляну;
Могу любить я лишь одну.


На обороте любительской фотокарточки.  Читатель, не надо потешаться над этим беспомощным текстом, это – эманация любви.
Папа – в майорских погонах, подполковником он станет в Германии, а полковником – в начале 1950-х.  На гимнастерке – знаки двух наград: одна из них «За отвагу» , другая – орден «Боевого Красного знамени» (не частые награды у военврача). К концу жизни у папы было много, очень много орденов и медалей.
Вильну хвостом справа налево. Сейчас гулял по ночному Петергофу  с псиной, по бульвару, по направлению к улице братьев Горкушенко. Мальчикам (16-ти и 17-ти лет, старшеклассникам) взрослые дядьки дали пулемет и приказали оборонять Колонистский парк в сентябре страшного 1941-го года. Немецкие подразделения двигались со стороны железной дороги к Верхнему и Нижнему паркам. Дети смогли задержать гитлеровцев, ну, от силы 15 минут и… погибли. Вечная слава Героям. Однако ТАК нельзя воевать…


18.
25 февраля 1945 г.
Милая, родная Валюша!
Получил от тебя газеты и письма от 9 февраля. Я рад, что ты здорова и все благополучно. Напиши мне, что для тебя важнее: продукты или вещи. Я отослал тебе пиш<ущую> машинку, гобелен. Сахар, сало сейчас собираю Вадику. Купил костюм шерст<яной> в военторге, купил тебе кожи на туфли и т.д. Вопрос в пересылке. Будет ли это все доходить. Вообще женские вещи достать трудно. Все тончится <так!>, рвется. Хорошего ничего нет.
Особых новостей у меня пока нет. Живу в том же замке (посылаю эскиз). Работы очень много. Нет минуты свободной. Условия жизни сейчас хорошие. Смешно, но все серебро, шелк, персидские ковры – все тяжелое, все бросается при первом переезде. В лесу бродят коровы, свиньи – мяса сколько угодно. Все приелось, безумно хочется домой. Ты даже себе не представляешь, как хочется домой.
Напиши мне адрес отца  (не забудь), мой санитар кое-что ему соберет. Лес кругом опять стал опасен. Мечтаю только сохранить здоровье и жизнь, тебя вспоминая. Будь здорова, моя женулька. Целую Вадика и крепко, крепко тебя. Твой Сергей.

Письмо – на обороте журнальной вырезки: Лиотар. Картина «Шоколадница». До берлинской операции несколько недель отцовский госпиталь размещался в родовом замке фон Арнимов (фамилия в Германии весьма знаменитая). В письме идет речь о пресловутых трофеях, грустно, но ЭТО было. Однако победителей не судят. За упоминаемой пишущей машинкой я просидел 35 лет, всю свою первую литературную карьеру. В начале 1945 г. мама и мой старший брат «воссоединились» в Ленинграде.
Подходит к концу моя «пронзительная» (Валерий Лебедев) «повесть» (Михаил Абельский).  Есть еще странички военной истории, которые никто не хочет обнародовать. К примеру, мне рассказывал отец, что в городе Стендаль (так!) к нему подошла группа немецких женщин (девушек, зрелых дам, старух), которые попросили отца как врача упорядочить и, главное, сократить количество насилий над ними в день... Отец принял участие во взятии Берлина. Город был практически захвачен 30 апреля. Папа оставил надпись на стене Рейхстага. Мне было лет восемь, отец сводил меня в Военно-артиллерийский музей, где была собрана фотоколлекция русских надписей на Рейхстаге. Батюшка показал свою, незатейливую: С.Г.
Папа после войны стал Главным рентгенологом Группы советских оккупационных войск в Германии (памятна аббревиатура ГСОВГ). Мама и брат приехали к нему в 1947 г.  Жила семья в районе Бух, недалеко от американской зоны оккупации Берлина. 24 марта 1948 г. я появился на свет Божий. Рождение мое отчасти тайна… Но сие отнюдь не относится к проблематике данной публикации. Я чуть-чуть помню разбитый на черепки Берлин, наземное метро и т.д. У меня были две няньки: фрау Мария и фрау Хелена. Мой первый разговорный язык – немецкий, потом я его (уже в 1970-х) напрочь забыл.
В самом начале 1950-х семья вернулась в Ленинград, а отца, уже полковника,  назначили Главным рентгенологом и радиологом Советской армии. Несколько лет он прожил в Москве, в гостинице Центрального дома Советской армии (мы с мамой на Красной стреле приезжали к нему из Ленинграда). Отец принимал самое деятельное участие в «водородном проекте», возглавителями которого были Берия, Зельдович, Харитон и Сахаров. Папа отвечал за медицинское обеспечение. Отец много раз присутствовал на испытаниях первых водородных бомб, был и на Тоцком полигоне, где в 1954 г. Жуков нанес преступный ядерный удар по СВОИМ войскам, получил хроническую лучевую болезнь. Почти год отец пролежал в московских и ленинградском госпиталях, в отделении кардиологии, диагноз был секретным. Сколько раз я упрашивал папу надиктовать мне воспоминания о водородном проекте, но он всегда отвечал, что дал расписку о неразглашении – за нарушение – расстрел. Кое-что он все-таки рассказывал, всю оставшуюся жизнь тяжело переживал, что на испытаниях было заражено лучевой болезнью огромное количество окрестных жителей (целые области в Казахстане). Кстати, на военной кафедре Ленинградского государственного университета я в 1968 г. штудировал духоносную дисциплину: ОМП (Оружие массового поражения). Показал отцу конспекты: медицинские инструкции по защите были написаны батюшкой.

По возвращении из Москвы папа несколько лет заведовал кафедрой рентгенологии и радиологии военно-морского факультета 1-го ленинградского медицинского института, одновременно возглавляя секретную радиологическую лабораторию, расположенную прямо в центре Питера, на улице Верейской. Я бывал там, охрана пропускала ребенка, видел  контейнеры, вкопанные глубоко в землю. На доме красовалась вывеска: «Противомалярийная станция». Были времена, хорошо бы они никогда не вернулись. Отец носил форму капитана первого ранга, несколько раз был в дальних походах на крейсерах.
В 1959-1964 гг. отец служил Главным рентгенологом и радиологом Ленинградского военного округа (в гигантский округ входили прибалтийские, ныне так хорохорящиеся советские республики, Карелия, Мурманская область, Псков, Новгород, Калининград и т.д. и т.п.).
Выйдя в отставку, папа продолжал работать до последнего дня жизни: был Ученым секретарем Института радиологии, заведовал рентгеновским отделением в разных больницах, в последние годы командовал рентгенотерапевтическим отделением в больнице им. 25 Октября (новое название забыл). Человеком он был непростым, я много бунтовал против него, о чем теперь с грустью жалею. Папа был человеком своей эпохи, в сознании которого были хаотически перемешаны обрывки головорезных советских реалий-идеологем с общечеловеческими ценностями. Витиевато, зато в одну фразу вместил.
10 февраля 1993 г. папа с песиком переходил улицу Гороховую (в девичестве – Дзержинского) и упал под машину (фура дальнобойная; именно не попал под нее, машина не сбила его).  Странная история: менты отпустили водителя (за деньги?), потом машину искали и не нашли. Следующей ночью он умер в той больнице, где служил.
Теперь о маме. После возвращения из Германии она работала в Институте усовершенствования учителей, преподавательницей немецкого языка в школе, которую я окончил, районным методистом по немецкому языку… Матушка публиковала статьи в журналах «Советская педагогика» и «Семья и школа». Она перевела и издала в 1956 г. книгу воспоминаний дочери Э.Тельмана о ее отце (редактором перевода был легендарный филолог Е.Г.Эткинд).
После смерти папы мама четыре с лишним года жила у меня, за ней ухаживала моя жена (и я, разумеется). И мама была очень непростым человеком, но она – мама.
24 марта 1997 г. (в мой день рождения) ее хватил инсульт (по-старинному – удар). Поместили маму в больницу, нажали на «педали», легко купили хитрые лекарства (уже не было советского медикаментозного истребительного советского дефицита). Матушка пошла резко на поправку, вернулась речь, восстановились движения). Однако она попыталась встать с постели, упала и сломала шейку бедра. Вот этот перелом и утащил ее в могилу в мае 1997 г.  Врачи боялись, что мы будем с ними судиться. Судись, не судись – маму не вернешь.
На моих родителях, Царствие им Небесное, зиждилась большая семья. НЕ стало их – семья истончилась, ушла в песок, рухнула, распалась, исчезла… Я, как начинающий дайвер, совершил детское, самое поверхностное  погружение в холодную и темную пучину прошлого. А как страшно-то стало. Я не увидел в черной глубине опасных «левиафанов», склизких чудовищ, кошмарных кракеров, спрутов-убийц, но я их почувствовал…

Завершив эту работу, я по-настоящему, окончательно, навечно и неотменимо похоронил своих родителей.

Унесенные дымом

I.

Погиб отец. Безбожно. Дико. Глупо.
Неплох сюжет для выспренных стишков.
Курю.., а он валяется меж трупов, -
Зальдевших пластикатовых мешков.

В мертвецкой батька мой. Ему там место
Негодник уготовил, пустозвон...
Возмездия дымящееся тесто
Из кадки мозга выползает вон.

Я был в больнице. Гнусная дерюга
Отца перерезала поперек...
Какой-то неумеха-шоферюга
Убил его и пакостно убег.

В беспамятстве отец лежал так тихо.
Был бел, как мел, как ангела перо...
Безносое всамделишное лихо
Разлило кровь, как пацанва ситро.

Двадцатый век старик прошил, как пуля.
Сломал две бойни. Казни. Голод. Мгла.
Какая ж стоеросовая дуля
В конце пути его подстерегла.

Ох, жизнь отца бессмысленно пустая:
Без веры, упований, скрипа сфер.
Пропел петух. Последний вздох истаял.
У изголовья - Бог и Люцифер.

Как жаль отца... Заплакать да заохать.
Вся жизнь его - невыразимый крах.
Он, бедный, думал: миром правит похоть,
Тщеславье, чистоган, топор и страх.

Какая гиль... Непониманье смысла.
Глухой безблагодатности сосуд...
Качается златое коромысло.
Уходит мой отец на частный суд.

Когда его душа рассталась с телом,
Вернулась мысль, исчез бесовский мрак,
Испуганно, смятенно, отупело
Он понял, что Христос ему не враг.

Господь, Ты - путь, скала, первопричина.
Склонив главу, пою Тебе хвалу...
Молю Тебя: за жуткую кончину
Прости отцу бездумную хулу.
14 февраля 1993 года

II.

Летних басен множество.
Пиво - из горла.
Что-то мне не можется.
Мама померла.
Истина полезная, -
Мол, все будем там...
Умерла, болезная,
Вздорная мадам.
Жизнь ее невинную
Стоимостью в грош
Вместе с паутиною
Тряпкой не сотрешь.
Гаснет в смерти кратере
Облик, образ, крик...
Нет со мною матери,
Я теперь - старик.
В неземной обители
В бытии ином
Ждут меня родители
С хлебом и вином.
Срок придет и свидимся.
Зарыдает мать.
Встретимся, обнимемся...
Важное сказать
Что-то попытаемся
В сердце и в уме...
И засобираемся
Исчезать во тьме.
21 июля 1997 года

Tweet