Я еду в автобусе номер два. Не маршрут – очередность. В первый набились спешащие, посадка не взлет, имеет смысл. Мне торопиться не хочется. Наш самолет стоит на отшибе, потому к зданию аэровокзала едем порядочно. Напротив грустит мужик в потертых штанах, куртке и клетчатой кепке. Вся ручная кладь в сумке с висящим на кожаном ремешке логотипом «МК». Гламурный шестидесятилетний подонок-колхозник.
На ум неожиданно приходит командир корабля, грек с трудновыговариваемой фамилией, в совершенстве владеющий русским с грузинским акцентом. В полете он вел себя достойно, лишь раз подарив нам полминуты турбулентности. Гораздо менее приятные воспоминания о соседях. Слева – жирный бизнесмен, губами-сардельками жадно глотавший воздух, мусоливший его внутри себя, чтоб насытив чесноком и желчью, выпустить обратно. Он спал весь полет, лишь в конце разочарованно вздохнул, узнав, что уже кормили. Все два часа я периодически прикладывался локтем в бесформенный бок, чтоб увидеть затуманенные глаза, выкатывающиеся на заржавевших шарнирах, и затем снова ныряющие в пучину неприятной головы. Он, не приходя в сознание, кивал мне, типа, да-да, приборы – сорок, летим по курсу.

Справа – молодой отец семейства, позади – его благоверная и двое детей, двух и четырех лет на вид. Они писали, какали, по очереди терзали планшет, пока отец соломоновым решением не взялся играть самостоятельно. Пинали спинку моего кресла, лезли отцу на голову.
А под конец полета жирный слева начал вонять.
Автобус распахивает двери и толпа вываливается на свежий воздух, чтоб через несколько метров оказаться в зале прилета. Аэропорт маленький, пройти его насквозь – дело одной минуты. Весь мой багаж – в небольшой сумке, которую брал в салон, потому между указателями «Выдача багажа» и «Выход» выбираю второй. Смотрю на часы – пять минут девятого.

Из встречающих – нестройный ряд таксистов. Конец октября, желтые листья отдыхают лежа, море остыло. Прохожу насквозь, оставляя без ответа дежурное: «Такси надо?»
Последний, изобретательный и отчаянный, бросает: «Куда ехать?»
Сдерживаюсь, чтоб не ответить.
Набираю номер Андрея. Отвечает после первого гудка.
- Прилетел, - сообщаю я, - вышел из аэропорта.
- Полминуты, амиго! – весело обещает он, и я верю. – Я в красном, - добавляет Андрей. В чем я - неважно.
Очевидно, припарковался перед аэропортом, чтоб не разбазаривать попусту пятнадцать бесплатных минут. С неба срываются несколько капель, одна из которых метит мне в нос. Ветер пробирает, и я застегиваю куртку. Замечаю, что из всех пассажиров на улицу я вышел первым. Одни получают багаж, иные торгуются с таксистами, кто-то посещает эм-жо.
Благородно урча, подъезжает красный «GT-R», и я, не дожидаясь, пока Андрей вылезет, сам открываю дверь и сажусь.
Мы не виделись больше десяти лет, так случилось. Ему чуть за тридцать, а выглядит почти на сорок, только глаза все такие же юные. Рукопожатие крепкое, ну да он всегда давал краба знатно.
- Хорошо, что вещей мало взял, - говорю ему, - не придется насиловать твой багажник.
Он оценивает шутку, в уголках глаз появляются морщины. Да, он все тот же, только в потрепанном туловище. Выезжаем с парковки, направляясь к шоссе. Слева – ряд автосалонов, демонстрируют товар лицом сквозь огромные витрины. Они напоминают мне проституток на трассе, нарядные и усталые.
- Сразу едем, или ко мне заскочишь? – спрашивает Андрей. – Душ, завтрак… С женой познакомлю.
Жрать хочется, чего уж там. В самолете давали батончик нуги и напиток. Хочешь чай, хочешь кофе. Можно добавки, но только жидкой – нуги мало, сукины дети. Искупаться тоже здорово, а то вонь от жирного пропитала мою одежду насквозь.
Но я спешу, хочется закончить все скорее, а потому говорю:
- Давай сразу.
По левому борту всплывает, словно айсберг, громадина архитектурной мысли. Сначала подумал, новое здание аэропорта.
- Торговый центр свежий, - машет рукой Андрей, - один из самых больших то ли в Европе, то ли в Азии…
Любовь к потреблению вбита в головы накрепко. В товарно-денежные отношения втянуто все – от золота и нефти до отдельных частей тела, совести или веры.
Смотрю на дорогу и понимаю, что мне кажется странным. Каждый едет, как и куда он хочет. Спрашиваю у Андрея, неужели в Краснодаре продаются машины только в особой комплектации, без «поворотников»?

Маленькое фото Андрея выпало на меня внезапно и торжественно в одной из социальных сетей несколько месяцев назад. Подпись гласила, что он может быть моим другом.  Завязалась переписка, затем созвонились. Вообще, думаю, предаться уединению в наше время можно лишь нарядившись в дерево и бархат.
Мы хорошо знакомы по военному училищу, вместе поступали, выпустился только я. Он был одним из немногих, кто вправду учился на совесть, шел на золотую медаль. Но как-то курсе на третьем его на спор втянули в авантюру – самоволка, алкоголь, подруги, драка, патруль, комендатура. Всех отмазали родители, у него связей не было, а репрессий без жертв не бывает. Если на вас падала десятитонная плита под неуклюжее «ой!» крановщика, то вам знакомо его тогдашнее состояние.
Но при всей внешней меланхолии, внутренности он имел что надо, как прут арматуры, облепленный мякишем. Андрей не сломался и не уехал домой – стыд и упертость. Организовал свое дело, построил дом, купил машину. Судя по тачке, жилище тоже ничего должно быть.

Сам Краснодар задеваем по касательной, но я успеваю заметить, что он другой, не тот, что я знал. Для меня он – город трамваев и троллейбусов, частных домов и красивых девушек. А мы едем по холодной поделке пьяного архитектора. Другое все, и накатывает тяжесть от того, как быстро летит время. Не замечаешь этого в мельтешащей повседневности, и только иногда бьет обухом по голове, когда видишь места из детства, не узнаешь, и понимаешь, что никогда больше они не станут такими, как прежде, и сам ты никогда не будешь вчерашним. Так, когда умирает близкий человек, трудно смириться с тем, что не услышишь его смех, не сможешь просто обнять его. Его нет, и это навсегда.

- Ты совсем не изменился, - бросает промежду прочим Андрей. Я знаю это и сам, но не могу соврать, что годы не властны над ним, даже из вежливости. Едем в быстрой и дорогой машине и я вижу, что его седые волосы, коих уже нельзя не замечать в общей черной массе, и есть плата за успех.
Проезжаем станицу Саратовскую, всплывает кадр из детства, как сосед вез нас с родителями этой дорогой в Гуамское ущелье. Он работал таксистом, и взял денег только за бензин. Мы ехали на настоящей машине, и я все время смотрел в окно, как же все было красиво. 
Теперь тоже красиво, но не торкает. Или я стал другим, или мир изменился.
- Надо верить, - говорит Андрей. Я в своих мыслях, потому его утверждение не сразу достигает цели.
- А?
- Если хочешь, чтоб все получилось – надо верить. По-настоящему, изо всех сил. Это единственное его условие.
- А если ничего не выйдет, он вернет мне деньги? – спрашиваю между прочим. – И как он поймет, если не получится, что я верил, как следует?
При слове «деньги» он улыбается, а мне не смешно. Двести тысяч в сумке – это все, что у меня есть. Глубоко внутри понимаю, что этого слишком мало, но сколько будет в самый раз в заведомо проигрышной затее?
- А ты веришь? – серьезно спрашивает он.
Задумываюсь на секунду.
- Знаешь, чем отличается вера от надежды?
Кивает молча, по диагонали, что можно расценить, как «да» и «нет» одновременно. Продолжаю:
- Вера, брат, страшная сила. Перед ней государства падают ниц, не то что человеки. Но у веры есть одна слабость – ей нужен фундамент, понимаешь? Только на нем можно возвести ее храм. Надежда же не толще твоего волоса, но для нее не надо ничего, она парит в воздухе. И как бы ты ни хотел разрушить надежду – не сможешь. Если нет опоры, ее не выбить. Так вот веры у меня нет. Но я надеюсь, так сильно, как это вообще возможно.

Дальше не касаемся этой темы, разговор превращается в болтовню. В его жизненном словаре никогда не было понятия «понт», и это облегчает. Не надо чувствовать себя неловко ни мне, ни ему.
Машины идут плотным потоком, указатель белым на синем говорит, что через семьдесят километров всем наступит Джубга. Едущие впереди машины нарядной последовательной гирляндой зажигают «стопари», и через секунду пищит радар-детектор. Андрей тоже сбрасывает скорость, хотя едем не быстрее ста тридцати.
Сожалею, что не придумали такой детектор, который так же затрезвонит в тот момент твоей жизни, когда ты разогнался сверх меры, и скажет, остановись, брат, оглянись по сторонам – почти все, с кем ты выходил на дистанцию, уже сошли или остались далеко позади.
Вспоминаю про маму, как она там?

***

Серпантин насилует мой вестибулярный аппарат, но недолго. В какой-то момент успеваю даже полюбоваться валяющимся внизу морем, в котором барахтаются куски белого солнца.
Андрей сворачивает налево – ни указателя, ни знаков, под колесами о чем-то шуршит гравий. Шоссе за очередным поворотом стремительно падает вниз, наша же дорожка круто уходит вверх. Огибаем скалу, дорога становится шире. Выкатываемся на плато, на противоположной стороне которого жмется к скале старый отель. Я не знаток истории, но при виде аккуратных колонн и ухоженной лужайки, изборожденной аллеями, ясно представляю картинки из учебников с особняками и поместьями восемнадцатого века. И только ряд автомобилей белыми нитками сшивает респектабельного гостя из прошлого с суетливым настоящим.

Судя по автопарку, гости серьезные и состоятельные.
Предлагаю Андрею остаться пообедать, но он говорит, что беспричинно тут находиться не стоит, и обещает приехать за мной послезавтра.
Из особняка на улицу выскакивает невысокий коренастый мужик.
- Шарлатан чертов! – орет он, обернувшись, и машет кулаком. Выглядит забавно – сам крепкий, но кисти очень маленькие, и сжатый кулак похож на культю. И вот этой культей он грозит кому-то в полумрак холла. – Мне два звонка надо сделать, и тебя закроют к чертям собачьим!
Вслед за ним выходит долговязый невозмутимый парень с чемоданом. Водитель-носильщик-телохранитель, раб широкого профиля. Укладывает чемодан в багажник черного седана, затем открывает заднюю дверь хозяину. Тот намеревается насыпать еще авоську оскорблений в адрес своего обидчика или пансионата в целом, но только машет рукой и садится в машину.
Смотрю на Андрея.
- Не обращай внимания, - говорит он. – Тут много таких бывает, привыкших жить по своим правилам. Можно где угодно диктовать условия, но только не здесь.
Черный седан трогается и хозяин жизни, скрытый за тонировкой, уезжает восвояси.
- Почему я? – спрашиваю Андрея прежде, чем выйти из машины.
Он пожимает плечами:
- Совпадение. Случай. Одно из условий – привести следующего. Не родственника. И только одного.
Прощаемся.

***

Вид из окна впечатляет. Сижу уже минут десять, пялюсь на плоскую водяную громадину внизу. Море холодное даже на вид, но величественности его не отнять. Кружат две чайки, изучают меню.
Мне достался угловой номер на втором этаже, пожалуй, с лучшим видом. Все остальные окна выходят на сад и лужайку, но только не из моей гостиной. Администратор - женщина в возрасте, но весьма красива, и, что самое важное, дружелюбна. Не люблю надменных работников в сфере услуг. Заселила быстро, без проволочек, и я успел разве что разглядеть за ее спиной пустующие ячейки для ключей от номеров, значит сами номера заняты.
До обеда больше часа, потому решаю затеять прогулку. На лужайке оборачиваюсь, силюсь понять это место. Над входом нарочито простецкая вывеска «Легенды осени» - странное название для пансионата. Помню, еще в Москве пытался найти его на сайтах бронирования отелей – во всем интернете ни одного упоминания. Шагаю по аллее прочь, попадаю в тень эвкалиптов, хотя поздней осенью тень – сомнительное преимущество. Соображаю, что здесь можно делать летом, когда до моря по прямой рукой подать, но если и вправду по прямой, то это билет в один конец. Зачем ехать к морю, чтоб ни разу в него не окунуться? Не нахожу ответа, и приходит мысль, что летом пансионат вообще не работает, и зимой, и весной. Девять месяцев в году межсезонье.

Волнуюсь. Я, как кувшин настоявшейся филантропии, который последние годы щедро разбавляли скепсисом и цинизмом. Жгучая смесь, но годная к употреблению. Хочется побыть одному, привыкнуть к месту, пропитаться им. Мне тяжело даются переезды, слишком люблю свой круг равновесия. Аллея заканчивается, деревья расступаются, и меня выталкивает на естественную террасу – противоположный край плато. По всему периметру обрыва балюстрада, в середине круглая беседка – идеальное место для романтических встреч. Здесь, должно быть, очень красиво, когда солнце, продирая глаза, вылезает из своей норы, или вечером ныряет обратно, растекаясь красным пятном по всей поверхности. Море молча следит за мной.
Подпирая балюстраду, собираю мысли воедино. Все это кажется бредом и чьей-то насмешкой, но Андрею я верю, нет оснований для обратного. С другой стороны, не знаю границ возможностей хозяина пансионата, и быть может, моя просьба будет неподъемной для него. Любопытно, чего же просил Андрей, но я не полезу с расспросами, а сам он теперь не расскажет – условия.

- Да, Ген, все нормалды, я в поряде! – раздается за спиной.
Побыл один.
Оборачиваюсь. Ковыляет молодой парень, нога в гипсе, костыли, телефон прижимает плечом, совмещая разговор и движение. Обычная процедура для здорового требует серьезных затрат, если ты ограничен.
- Да, - продолжает он, - сейчас в инстаграм выложу. Не Мальдивы, конечно, но круто по-своему. Красотища… Давай, пока!
Кладет трубку. Смотрит на меня.
- Здрасьте!
- Добрый день, - отвечаю. Внезапный собеседник молод, не дашь больше двадцати. Волосы длинные, убраны в хвост. Сказал бы, что студент новой формации, но спортивный костюм с эмблемой футбольного клуба, подсказывает правильный ответ. – Вы лечитесь здесь?
Он фотографирует холодный пейзаж, потом отправляет фото куда-то.
- Еще не начал, - наконец находит время на меня. - Вчера только приехал. Кресты порвал, в Германии операцию делали весной, но как-то криво. На вторую в Израиль летал на прошлой неделе. Полгода без футбола уже, и еще столько же буду. А это жизнь моя, понимаете?
Разговаривает со мной раскованно, как будто давно знакомы. Подозреваю, думает, что я его узнал. Для них это своего рода защитная оболочка, синдром кумира. Везде любят, везде свой. А я футболом не интересуюсь, мне неважно, за кого он играет, или правильней будет, не играет. Но по-человечески жаль парня.
- Да, - отвечаю, - понимаю. А сюда чего приехали? В пансионате хирург есть?
Смотрит на меня удивленными глазами.
- Не хирург, - подбирает слова, силясь найти нужное, но выходит так себе, - доктор широкого профиля. Волшебник…
Конфузится, думая, что слова звучат глупо, но я его понимаю. Надежда на то, что профессор действительно волшебник, одна притащила меня сюда.

- А вы разве не за тем здесь? – спрашивает он. – У вас не такая проблема, которую кроме него решить не может никто?
Именно такая, парень, в десятку. Но с тобой делиться не хочу.
- В каком-то роде, - отвечаю уклончиво. Предлагаю проводить его обратно, если он не против. Пока доковыляем, настанет пора обеда.
- Я очень переживаю, - продолжает повествование собеседник. – Мне назначено после обеда. А вдруг он скажет, что не сможет помочь мне? Что это не его специальность?
- Вы сказали, что его специальность – волшебство. Коль так, проблем не возникнет.
Ага, думаю, волшебник. Маг пятой степени. Интересно, носит ли он колпак, и какая у него борода? Или вместо бороды костюм-тройка с жилеткой и пенсне на цепочке? Бульдожьи щеки или крючковатый нос?
- Я боюсь, понимаете? Боюсь выйти на поле, работать с мячом, идти в единоборства. Перед глазами стоит пелена боли, я не хочу такого снова, и, думаю, это останется со мной навсегда. В последний момент не добежать, убрать ногу, умерить пыл. Мне не выйти на прежний уровень, этого я боюсь.
Начинаю припоминать, показывали весной в новостях, мол, наше юное дарование, гордость страны и главная надежда домашнего чемпионата мира.
- Мне мало вылечить здесь, - показывает он на ногу, - надо поработать над этим, - тыкает пальцем в висок.
Хочу сказать ему, что над этим и так работают, начиная с телевидения, радио, газет и интернета, но молчу. Сквозь просвет виднеется пансионат и маленькая парковка. Гадаю, какая из машин его. Отпадает только розовый Мерседес со стразами.
- Я тут скопил на дом родителям, хотел на годовщину свадьбы подарить. Думаю, вряд ли он попросит больше двадцати миллионов, - говорит парень. Ищет моего одобрения, но мне становится грустно. Деньги дают власть, душе хочется покоя. Понимаю, что мало чем отличаюсь от него – такая же финансовая рыбешка, только помельче.
- Все будет хорошо, - говорю. – Если пригласишь, обязательно приду поболеть за тебя.
В обеденном зале расходимся – именные таблички на разных столах. Думаю о том, что не представился, ну да ему все равно – главное, чтоб его имя было на слуху.

***

После обеда засыпаю почти мгновенно – высокогорье или усталость. Открываю глаза, зафиксировать, что уже стемнело. Часы показывают половину восьмого вечера, а телефон на тумбочке отчаянно трезвонит.
Собеседница, слыша мой сонный голос, извиняется и говорит, что профессор примет меня утром, до завтрака. Не то, чтобы хотелось заявиться к нему сытым, но куча мелких условий напрягает. Благодарю, и выхожу надышаться прохладой.   

Кора деревьев, жухлая трава и опавшие листья, штукатурка фасада – все впитывает последние крохи тепла, оставляя моим легким промозглый воздух. Глотаю его, выпускаю пар. Если б курил, обязательно затянулся. Так, например, как женщина на лавке – тлеющая сигарета в ее руке выписывает замысловатые па. Сидит, закинув ногу на ногу, разглядывая единую из множества точек окружающего мира. Ненавязчиво, но и нескромно пялюсь – симпатичная, но во всем наборе правильных черт искусственности чуть больше, чем надо.
- Это жестоко, - произносит она, поднимая взгляд. Слез нет, изможденности – сколько хочешь.
- Плата не устраивает? – спрашиваю я, садясь рядом.
Она кивает. Пансионат располагает к откровенности, это я уже понял по себе. Жду молча, и она продолжает.
- Он просто однажды пришел с работы и сказал, что встретил другую. Что оставляет мне квартиру и машину, что моей вины нет, и прочую муть. Вот так запросто вычеркнуть десять лет из жизни…
- Дети? – спрашиваю я. Им больнее, незаслуженно и несправедливо.
- Нет. Наверное, от детей бы он не ушел. Но это ничего не значит. Я должна его вернуть, у меня нет выхода. 

Глупость, конечно. Есть пожарный, запасный, через окно, вентиляцию. Люди всегда ломятся в парадную дверь, убеждая себя в правильности выбора. Не спрашиваю цену – рассказать может только сама и только на территории пансионата. Еще одно незыблемое правило.
- Если он вернется ко мне, то переживет инсульт. Про последствия профессор не сказал ничего.
- То есть он может вернуться овощем?
- Да. Но ведь я люблю его.
- И сможете с этим жить? – спрашиваю, поднимаясь с лавки. Больше диалог поддерживать не хочется. Этот профессор тот еще шутник. Боюсь думать, что предложит мне.

Свет фар предвещает очередного гостя. Конвейер работает, поток грез не иссякает.
Машина выкатывается на парковку – такси. Из холла выходит Антон, почти вприпрыжку, сумка на длинном ремне лупит по бедру. Улыбается так, что утренние костыли кажутся инородной частью натюрморта его счастливого лица. Видит меня, чуть меняет курс.
- Получилось! – восклицает радостно. – Во мне все кипит и бурлит. Кажется, только сейчас понимаю значение слов «на пике формы». Да мы всех порвем!
Жму руку, поздравляю. Так и подмывает спросить, чем отделался. Антон тем временем вытаскивает из сумки мяч с автографом.
- Это вам! Хотел профессору подарить, но он отказался.
Прежде чем дать мяч мне, он умело жонглирует, вытворяя всякие непотребства, филигранно выпендриваясь. Краем глаза смотрю на таксиста – узнал звезду и теперь разрывается между тем, чтоб содрать втридорога с зажравшегося футболиста и хорошей скидкой в обмен на автограф. Вот кому надо было мяч отдать.
- По условиям сделки пока я зарабатываю футболом, как игрок, три четверти зарплаты должен перечислять в детские дома, - говорит он.
Серьезные условия, похлеще валютной ипотеки и налога на роскошь. Мое мнение о парне меняется, ползет вверх по шкале положительности. Из преданных делу вырастают настоящие кумиры. Даже мяч в моих руках сразу набирает в весе.
Он подмигивает мне:
- Только профессору невдомек, что моя зарплата – десять процентов общего дохода. Все остальное – бонусы. У нас вся команда на бонусах сидит.
Да уж, даже договор на чудо надо составлять с опытным юристом.
- А дети? – спрашиваю. Глупый вопрос и несвоевременный. Когда играют взрослые, детям лучше посторониться. Он меня уже не слышит, садится в машину. Хочется зарядить мячом ему в спину, но сдерживаюсь. Не мне судить, да и профессор, судя по всему, не из тех, кто даст себя обмануть.
Иду обратно, надышался холодом и наелся его, спасибо, друзья. Лавка пуста, значит, решение принято. Хочется верить, что помог верно качнуть сердечный маятник.
Вопреки опасениям засыпаю сразу.

***

Встречаю рассвет в горизонтальном коконе одеяла. В комнате чертовски холодно, а в постели уютно, как в берлоге. А еще я боюсь. С чего решил, что мою хотелку хоть кто-то в этом мире способен осуществить? А коли возможно, цена должна быть неимоверной. Обзываю себя дураком, понимая, что вылечить ногу, плюс даже в комплекте с головой, или приворожить кого-нибудь, вполне реально. Представляю, как посмотрит на меня профессор, выслушав. А после моего ухода переглянется с ассистенткой, и недоуменные взгляды их будут лучшим моим диагнозом.

Беру телефон, чтоб позвонить Андрею. Пусть приезжает, и наплевать, что скажет, а еще вернее – не скажет. Тактичный. Лучше уж так, чем выставить себя дураком.
Выглядываю на шум в коридоре – вчерашняя курильщица, оказывается соседка. Катит за собой чемодан, бледная, и оттого еще более искусственная.
- Да, да, выезжаю! Буду быстро, как смогу. В какую больницу, вы говорите, его везут?
Прислоняюсь к стене. Выбор сделан, хотя мне казалось, что выбора у нее и вправду нет. Надеюсь, мне не придется делать нечто подобное. Она смотрит на меня. Затравленный волчонок в костюме разъяренной медведицы.
- Не лезьте в мою жизнь!
Наверное, я слишком многого хочу от людей.
- Она не только ваша, - отвечаю тихо.
- Но и не ваша совсем!
Спускается по лестнице, молча отдает ключи на ресепшен, выходит на парковку. Проходит мимо розового Мерседеса со стразами, хотя был уверен, что транспорт – ее.

- Профессор ждет вас.
Неожиданно. Зачем я вылез? Теперь будет совсем глупо запираться в номере. Поворачиваюсь на голос – совсем молодая девушка, видимо и есть ассистентка. Профессор определенно разбирается в слабом поле. Спрашиваю, ничего ли, что не при параде, а в тапочках и спортивном костюме, получаю положительный ответ.
В кабинет профессора она не входит, только открывает мне дверь. Волнение грызет, но я делаю шаг. 

И тут меня отпускает. Полностью. Ничего необычного нет, как по трафарету мои представления о внутреннем убранстве, но становится так спокойно и хорошо.
Профессор поднимается из-за стола, и делает шаг ко мне.
Невысок совершенно, но прежде всего обращаю внимание на лицо. Такое впечатление, что глазам, носу и рту слишком просторно на нем, и они сгрудились в кучу, в самую середину, отчего лоб, скулы, щеки и подбородок кажутся непропорционально большими и пустующими. Этакая смесь Гудвина и Паспарту. Выглядит уморительно. Улыбаюсь, но не уверен, в его лице причина или в атмосфере кабинета.
- Спасибо вам, что почтили своим присутствием в такую рань, - говорит он, и вновь приходит черед удивления. Мягкий, обволакивающий баритон, каким в кино озвучивают самых положительных героев, наставников, дарующих откровения. Хочется слушать и верить каждому слову. Диссонанс между голосом и его обладателем вводит меня в ступор. Профессор, очевидно, сталкивается с таким ежедневно, потому просто ждет, не меняя выражения смешного лица.

- Вам спасибо, - беру себя в руки. – Это честь для меня.
Указывает на кресло. Послушно сажусь, соображая, с чего бы начать разговор, чтоб верно донести свою мысль. Профессор, однако, избавляет меня от этого, излагая мою просьбу так точно, как сам бы я никак не смог.
- У вас очень необычное желание, но раз вы здесь, я не могу отказать.
И называет цену. Понимаю, почему смеялся Андрей, когда я упомянул про деньги. Цена большая, но мне хотя бы не придется превращать других в овощи. Соглашаюсь.
Порой от нас ничего не зависит. Так, на операционном столе нам остается только довериться хирургу и надеяться на его профессионализм. Мы не указываем ему, как держать скальпель и делать надрез, так же, как не указываем пилоту, как прокладывать путь.

- Тогда вам не помешает пройтись перед завтраком, - говорит он, - нагулять аппетит.
Все еще не верю, что возможно проделать такой фокус, о котором его попросил, но профессор весьма убедителен. Поднимаюсь, иду прямиком на улицу. Сердечный тахометр уверенно в красной зоне, только передача уже высшая. Иду по аллее, слабо соображая, что хочу сказать. Голова чугунная, мысли в постоянной болтанке, как шарик для пинг-понга.
День ожидается ясным, солнце из-за горизонта намекает о своем скором прибытии. О многом хочется поговорить, но времени нет. Никогда не владел полезным искусством тайм-менеджмента.
Шагаю, не защищенный более деревьями, к знакомой беседке. Вспоминаю. Мне четыре, идем с отцом по Крещатику, и я пытаюсь прочитать вывеску «Хлiб». Мучаюсь над незнакомой буквой. А тут мне шесть, Туапсе, отец учит меня плавать. Очень боюсь, но он рядом, большой и сильный. Мне девять, и мы едем на лыжах за елкой, у отца на ремне топор, снежинки блестят на солнце, волшебные хрусталики, а мороз щиплет щеки.

Он служил в милиции, никогда не рассказывал о своей работе.
- Твой отец – мент, - постоянно слышал я в школе. Думали обидеть меня этим, но я гордился, и вступал в целую кучу драк из-за этого.
А однажды он не вернулся со службы. Мы обзвонили все больницы и морги, мама очень плакала, а я, десятилетний пытался быть сильным и утешить ее. Его коллеги сказали, что вечером он, как положено, ушел домой.
Больше того, утром он, как положено, пришел на службу. Так просто и буднично он поменял одну семью на другую. Порой мы боремся со всем миром, где сотни и тысячи людей хотят нам вреда, но ломаемся от предательства близких людей, и чем они роднее, тем сильней удар и меньше шансов подняться. Отец был для меня Богом.

Мне шел одиннадцатый год, когда он оставил нас. В шестнадцать я поступил в училище, а еще через три года он вернулся. Мать простила – она любила его. У меня не вышло, слишком много осколков старого мира еще сидело под кожей. Он приехал с мамой ко мне на выпуск, но я не смог подойти. Наш взвод шел торжественным маршем, белые и красивые, а после все разошлись в объятия родственников, счастливые семьи в счастливый день. Я сел в трамвай и уезжал все дальше, злой на них обоих, на весь мир, подспудно понимая, что злиться надо на себя. Мы сами виноваты в своих бедах, и больше не с кого спросить.

А потом он позвонил. Десять лет спустя. Все это время ждал, понимая, что решение принимать мне, взрослому человеку, которому казалось, что все для себя он давно уже решил.
Я не ответил, и он прислал сообщение.
«Сын, прости меня. Я очень люблю тебя и горжусь тобой».
Я тоже его любил. Даже жалел. Он, сильный и уверенный везде и во всем, вдруг стал таким слабым, когда ушел. Я должен был позвонить, но не сделал этого. А еще через два дня мамин голос в трубке сказал, что отца не стало. Возвращался со службы, заступился за кого-то, получил шесть ножевых.
Никогда не пойму тех, кто лопочет что-то про гипертрофированное чувство справедливости. Оно просто есть, и ты не можешь жить по-другому.
Прошел год, как мы живем с ним в разных мирах, и я, гордый дурак, пинаю листья над обрывом в поисках потерянного времени. Новый порыв ветра устраивает ковровую бомбардировку танцующими резными снарядами. Надеваю капюшон и поднимаю глаза.

Не верю, это не может быть правдой. Папа улыбается мне, такой, каким я его помню, надежный, добрый, живой. Знаю, что это мираж, и стоит мне протянуть руку, он исчезнет, но я все равно благодарен профессору.
Делаю шаг навстречу и обнимаю его. Крепко, как не обнимал уже двадцать лет, и это наши последние объятия. Как малышей над пропастью во ржи, пытаюсь поймать слезы, удержать в себе, не дать им вырваться наружу, иначе не смогу остановиться, а мне так много надо сказать. Никогда не стеснялся слез, но сейчас на них просто нет времени.
- Прости меня, пап… За все годы, которых у нас не было. За то, как дорого мне далось взросление. Нам обоим.
Чувствую запах сигарет и тройного одеколона, грубый шлейф беззаботного детства. Чудного времени, когда ты рожден для любви, и нет такой проблемы, что неподвластна родителям.
- Ты стал настоящим мужчиной, - говорит он, - о большем я не мог мечтать. Ни о чем не жалей.
Мы молча смотрим друг на друга. Всякие слова теряют смысл, становятся невесомыми и пустыми. Прощаемся навсегда. Я все-таки не сдерживаюсь, и слеза срывается по щеке. Время не обыграть, но понимаешь это, только признав капитуляцию. 
- Тебе пора, сынок, - произносит он. Я знаю, но так тяжело отвернуться.

Все-таки заставляю себя, и чувствую, как он уходит. Его поглощает море, растворяют лучи восходящего солнца, впитывают кружащиеся листья.
Потом буду думать о цене, которую пришлось заплатить, по году за каждую минуту. Еще будет время поразмыслить, каково это, знать, что проживешь на три года меньше. Ни о чем не жалей, сказал мне отец, и я понимаю – оно того стоило.

Бреду, улыбаясь, не чувствуя нападок ветра, желто-красных листьев, набивающихся в тапки, силюсь пропустить сквозь себя настоящее, запечатлеть, запомнить, чтоб пронести внутри до конца.
Достаю телефон, набираю номер.
- Привет, мам! Мне тут неделю отпуска дали. Не возражаешь, если приеду? Я очень соскучился…

Tweet