Солнечные лучи бьют в окна казармы, почти горизонтально. В них густо золотится поднятая уборщиками пыль. Гул голосов, стук швабр, топот ног, грохот сдвигаемых коек. Кашель, ругань, смех и просто животные вопли. Из ленинской комнаты доносится хрип телевизора.
Замполит Сайгак на политинформацию не пришёл, и народ мается от счастья.
Времени до завтрака много.
Сержант из роты связи орёт на уборщиков казармы:
- Это, блядь, что за рубчики?! Где, на хуй, кантики на одеялах?
Уборщики суетливо хлопают по койкам палками для пробивки. Одеяла ветхие, койки продавленные, но кантик должен быть.
- По пизде так бабу свою хлопать будешь, военный! – не унимается сержант. – Блядь, три минуты времени – и на всех койках чтоб комар яйца обрезал! Прихожу и удивляюсь! Зубами у меня эти кантики наводить щас будете! Хуль стоим, время идёт!
Сержант – тот самый Димка Кольцов, что спал на соседней со мной койке в карантине и давился чёрной тоской перед присягой.
Сёйчас он стоит на манер киношного фрица, широко расставив ноги. Руки большими пальцами зацеплены за ремень.
- Э, военные, да вы поохуевали, я вижу, - Димка отвешивает смачный пендаль бойцу, что ближе всех.
Боец тыкается лицом в только что разглаженное одеяло и сминает всю красоту.
- Ты - охуе-е-ел... – утвердительно тянет сержант и нехорошо улыбается.
Раздаётся крик дневального. Зовут дежурного по роте.
Димка поправляет повязку, застёгивает ворот хэбэшки и вразвалку идёт к выходу.
- Две минуты, суки! – оборачивается он на ходу.
Интересно, помнит ли он, как сравнивал присягу с прощанием в морге...

Лето в разгаре. Вчера получил из дому письмо. Батя с братом на даче, строят опять что-то. Мать в отпуск не идёт – боится, обратно не возьмут уже. Закроется скоро её институт, не нужны стране доктора и мэнээсы. Что-то происходит там, за забором части. Зреет, нависает тучей. Другая, совсем другая жизнь.
Не знаю, буду ли восстанавливаться в универ. Нужен ли он мне, нужен ли я там... За год отупел сильно. Ещё год впереди.
Нужен ли я здесь...
С трудом сдвигаю нижний шпингалет на оконной раме и распахиваю её. Воздух вливается прохладным хрусталём, после казарменной духоты. Листья небольшой рощицы за казармой изумрудно-свежие,  влажные. Всю ночь шёл дождь, а теперь вот – буйство начищеной бляхи солнца.
Начало дня. Ещё одного.
Бля.

Взвод строится на этаже. Утренний осмотр.
Проводит его Колбаса.
Его призыва в строю вообще нет – курят в сортире. Из наших – я и Костюк. Стоим небрежно, расстёгнутые, руки в карманах. Костюк учит меня выговаривать слово “паляница” без москальского акцента. Колбаса бегло осматривает нас, не говоря ни слова, и переходит к бойцам.
У Нади опять залёт – не побрился. Брить там нечего, но Колбаса разглядел пару волосков.
- Схватил полотенце, съебал... Стой! Укола позови!
Надя бежит в сортир. Мы с Костюком переглядываемся. Кажется, Надя ещё не понял, что с ним сейчас будет. Рано или поздно, всё равно это случилось бы.
Колбаса продолжает осмотр.
- Предъявить содержимое карманов!
Духи уже опытные, ничего запрещенного у них нет. Военник, ручка, платок, расчёска.
Последний предмет удивлял меня ещё в карантине. Зачем, если всё равно лысый...
Теперь знаю – чтобы нам подать, если свои мы проебали.

Колбаса проявляет дотошность и заставляет вывернуть карманы. Духи складывают кепки, в которых лежат их вещи, к ногам и выполняют команду.
Пошла их вторая неделя во взводе. Игры кончились, началась служба.

И на этот раз всё в порядке – ничего не заныкано. Колбаса собирается уже всех распустить, как вдруг останавливается напротив Славина – высокого парня из Челябинска по кличке Трактор.
- Воин, это что такое, а?
Трактор беззвучно шевелит губами, бледнея на глазах.
Залёт, вот что это. Причём залёт нехороший. Хлебные крошки в кармане.
- Что, Трактор, голодняк ебёт? Да?
Колбаса неуловимым движением пробивает духу “солнышко”. Тот силится стоять прямо, хватая ртом воздух.
- Между прочим, ваш молодой... – говорит нам сержант. – Хуёво смотрите. У нас такого не было.
Не может удержаться, чтобы своё превосходство лишний раз не показать.
    Пока думаю, как лучше ответить, появляется Надя с толпой осенников позади.
Колбаса командует “разойтись!”

Кувшина и Макса назначают на сегодня пищеносами в караул. Завтракать, наверное, тоже будут там – пока не перемоют всё помещение.
- Кувшин! – окликаю бойца уже на выходе. – Ну-ка, для поднятия духа!.. Я не понял... Ты чё морду кривишь, воин?! Охуел, что ли?
Кувшин начинает маршировать на месте, задрав голову вверх.
Звонким голосом начинает орать в потолок:

            Я по свету немало хаживал.
            Жил в землянках, окопах, тайге!

Во время пения Кувшин руками изображает поочерёдно то землянку, то окоп, то таёжные деревья. Весьма абстрактно, конечно.
Поёт он громко, соблюдая ключевое правило – рот раскрывается на ширину приклада.
Вокруг мгновенно собираются благодарные зрители, в основном – “мандавохи”-связисты. Все уже в курсе проводимой воспитательной работы. О подмосковных Люберцах наслышаны все. И о залёте бойца в первый день во взводе тоже.

            Похоронен был дважды заживо,
            Знал разлуку, любил в тоске.

Показав два пальца и сложив руки на груди, Кувшин характерным жестом правой руки изображает “тоскливую любовь”.
Публика, хотя видела номер уже не раз, веселится. Димка Кольцов, сам из Подмосковья, хлопает себя по коленям, сгибаясь от смеха.
Кувшин принимает стойку смирно и заканчивает почти криком:
            
            Но Москвой я привык гордиться,
            И везде повторял слова:
            Дорогая моя столица!
            Золотая моя Москва!

Отсмеявшись, народ расходится. Скоро построение на завтрак. Надо успеть перекурить и отлить.
Кувшин стоит, не глядя на меня. Вижу, как сжаты его челюсти и кулаки. Бледное лицо покрыто пятнами.
- Что, боец, не нравится? – участливо спрашиваю.
Молчит.
- А ведь я тебе ни разу даже не вломил ещё... Ты-то, наверное, в Москву с друзьями ездил не на карусельке в Сокольниках покататься, да?
Вновь молчит.
- Съебал на кухню! – замахиваюсь на него кулаком.

В умывальнике ко мне подходит Патрушев. Его, к моему удивлению, всё же перевели в черпаки, хотя залётов у него было немеряно. Тот самый домашний Патрушев, что грустил всё время по маме и бабушке, в карантине каждый день получал от сержанта Романа орден дурака и не раз схватывал уже в роте связи.
Прошедший год Патрушева не изменил нисколько. Всё то же мягкое, безвольное лицо. Всё те же глаза “срущей собаки”, по выражению того же Романа. Лишь ремень приспущен и хэбэ расстёгнуто, вот и всё.
- Слышь, Кирзач... – смотрит на меня Патрушев. – Тебе вот не западло всё это?
Только мозгоёбства с утра не хватало. Да ещё от кого...
Высмаркиваюсь в раковину и неторопливо промываю нос отдающей железом ледяной водой.
Патрушев молча ждёт.
Выпрямляюсь.
- Серёжа, - говорю ему миролюбиво. – Если тебе не хуй делать и ты решил поиграть в “доброго дедушку” – флаг тебе в руки. Делай в роте что хочешь. А взвод как-нибудь без этого обойдётся.
- Я тоже москвич. Но мне вот неприятно, как ты человека унижаешь.
- Да неужели? А ты спроси тех, кого он гасить ездил ещё весной этой. Жаль, тебе в бубен не насовал он в своё время.
- Я от люберецких получил однажды. Сильно причём. На дискотеке. В училище наше они приехжали. И что теперь – всех ненавидеть за это?
- Серёжа, послушай. Отъебись от меня со своей толстовщиной. Сидели бы мы с тобой сейчас на “сачке” в универе, под пивко... Покалякал бы с удовольствием на тему эту.
Патрушев не сдаётся:
- Ну вот Скакуна помнишь? Ведь не трогал никого. Не унижал, хотя бы. Или Свищ ваш – тоже ведь спокойный “дед”.
О, кстати... Свищ завтра вернуться из отпуска должен. Главное – вовремя на КПП его встретить, пока другие не растрясли все его ништяки.
Всё, достал меня земляк.
- Короче, зёма. Чтоб быть, как Скакун, надо сначала Скакуном стать. Он же раза в три тебя шире...
“И умнее”, - хочу добавить, но лишь машу рукой, стряхивая воду.
Разговор окончен.

    В сортир заглядывает Костюк:
    - Пишлы, швыдче! Надя  рушныком броется!
    Патрушев фыркает и картинно разводит руками.
    Мы с Костюком подходим к каптёрке. Стучим условным стуком. Дверь открывает Гунько, молча впускает.
    Мы пришли к концу действа.
    Надя сидит на табуретке. С двух сторон его держат за голову. Укол, стоя на табуретке, коленом упирается Наде в спину и быстро водит туда-сюда ему по подбородку натянутым полотенцем.
    Надя взвизгивает, мычит, пытается вырваться. За что тут же получает по голени от держащих его.
    - Всё, свободен! – говорит раскрасневшийся от усилий Укол и спрыгивает вниз. – Вот так-то. Теперь долго можешь не бриться!
    Осенники смеются.
    Надя пробует держаться за лицо, но ему дико больно. Он то и дело отдергивает ладони, будто обжигает их. Кожа и в самом деле у него сейчас должна гореть. Завтра-послезавтра покроется струпьями, еще через несколько дней – изойдёт чирьями.
    Я вдруг замечаю, что у Укола стоит. Явственно так топорщится под ширинкой.
    Укол и сам это чувствует и быстро суёт руки в карманы. Пробегает взглядом по лицам.
    Не знаю, заметил ли кто ещё, но чувствую едва не тошноту.
- Иди, холодной водой умойся! – говорю Наде.
Когда он проходит мимо меня, неожиданно, закусив губу, со всей силы пинаю его.
- Чмо, блядь, - говорю ему вслед.
Надя выбегает из каптёрки.

***
На прошлой неделе молодые приняли “другую” присягу. Как положено, с текстом и целованием швабр, под руководством Гитлера. Я и Секс на зрелище не пошли, пили чай в углу у осенников. Доедали остатки духовских передачек, совместно.
Драка с сержантом Колбасой, как ни странно, оказалась весьма кстати. Отношения между нашими призывами стали ровнее, спокойнее. Восстановился баланс. Так, наверное, подчеркнуто вежливо пили виски парни в салунах Дикого Запада, поглаживая свои кольты.
Присягу приняли все, кроме боксёра Макса. Парень оказался что надо, со стержнем. Сильный и телом, и духом. Спортсмен, настоящий.
Не в пример Холодцу, с которым я, лысый салабон, стоял год назад в холодном сортире, боясь обмочиться. Тот, бугай-борец, судьбу искушать не стал тогда. Не быть ему чемпионом. Никогда. Да и Череп это наглядно доказал, отправив Холодца в питерский госпиталь ещё прошлым летом.
 
    Череп, Череп... Вот уж к кому не хотел бы духом попасть. Где-то там, под нами, на первом этаже, лютует в роте МТО сержант Чередниченко.
    Тот самый, кого пинал на болоте на пару со мной Соломон.
    А и хорошо, что его в роту сослали из взвода. Не ужились бы мы с ним.
    Разный взгляд на духов у нас.
Взять того же Макса...

...Макс за отказ от ночной “присяги” попал под сильную раздачу. По полной программе. Здоровому и спокойному бойцу сильно досталось от наших мелких Бурого и Гитлера. “Лося” или “фанеру” те пробить ему не могут, как надо, здоровья не хватает. А голень – она и есть голень. К тому же Бурый пару раз херачил Максу по сапогам дужкой от койки, но остановили осенники.
Видел – ещё немного, и парень не выдержит. Не так, как Надя – тот, после двух ночей беспрерывных “фанер”, отжиманий и “крокодильчиков” был поставлен на табурет и оттуда громко признал свою кличку.
Били мы Надю сильно, помня усвоенные по духанке уроки. Отлетев от очередного удара, Надя впечатался в стену головой и едва не снёс стенд “мандавох”. Дневальный нервно кашлял и делал вид, что читает инструкции. Покосившийся стенд поправили, Надю отвели в сушилку и продолжили.

То, что удар тот был мой, обрадовало и испугало одновременно. Обрадовало – удар видели остальные. Будут иметь в виду. Испугало – словно не человека бил, а грушу с опилками. Не дрогнуло ничего внутри. Мало того, сам вид бойца - худого, жалкого, с дрожащей нижней губой - вызывал непреодолимое желание вмазать ему ещё раз, и ещё...
На гражданке читал в “Новом мире” повесть про зону для малолеток. Об одном из персонажей, Опарыше, говорилось, что от жалости его хотелось ударить, избить. Не понял тогда столь странного желания, лишь хмыкнул. И забыл на время.
За год с небольшим здесь увидел достаточно. Если и не понять, то принять как должное. Даже местного изгоя из первой роты с удивительно схожей кличкой - Опара...

Сломался Надя легко, не пройдя даже “воспитания через коллектив”. Имя своё не отстоял, зря только залупнулся в самом начале. В шнурки осенью его уже решено не переводить.
Ещё один вечный дух. Позор взвода.
Другое дело - Макс. Этот если не выдержит, мало не покажется. Искалечит или убьёт. И тогда полная жопа всему взводу и ему лично. 
Позвал его после отбоя в сортир.
В умывальнике распахнуты окна – чтобы меньше воняло хлоркой. Дневальный мандавоха полощет в раковине тряпку. Прошу его выйти на минуту. Дневальный, шнурок, бормочет что-то под нос. Выказывает бурость, но выходит.
Сажусь на подоконник. Макс стоит рядом, ждёт.
- Держи, - протягиваю ему сигарету.
Курить в сортире, да ещё в умывальнике, бойцам не положено. Макс нерешительно оглядывается на дверь.
- Кури, раз старый твой разрешает.
Закуриваем.
- Заебал тебя Гитлер? – решаю не тянуть.
- Да не, нормально, - отмахивается Макс.
- Я нормального ничего не вижу. Короче, слушай сюда. Разрешаю тебе дать пизды ему. Только чтоб тихо.
Макс ошарашен.
- Как же...
- Да как хочешь. Хоть сегодня, он как раз спать с КПП придёт, в час примерно. Ты ж всё равно подшиваться будешь, гладиться там, туда-сюда... Веди в сортир и ебошь, но не насмерть, понял? Без следов чтобы тоже.
    Макс делает несколько затяжек подряд.
    Подмигиваю ему:
    - С Сексом и хохлами я договорюсь, если что. Они не тронут. Бурый в одиночку на тебя не полезет.
    Макс внимательно смотрит прямо мне в глаза.
    - Не бойся, Макс, всё без подъёбки! – хлопаю его по плечу. – Действуй смело. За Гитлера никто не впряжётся, я тебе отвечаю.

    Никто и не впрягся.
    От Макса Гитлер отстал. Третий день уже, будто не замечает. Нам почему-то ничего не сказал.
    А Максу я и Секс лишь ремнём по заднице пару раз отвесили, чтобы не борзел слишком сильно.
    Старых-то своих дубасить...

***
    Строимся на улице. Задача – прийти на завтрак раньше “мандавох”. Иначе придётся ждать, пока их всех пропустит в столовую дежурный по части.
На завтрак к “дробь-16” и пайке выдали по варёному яйцу. Уже хорошо, уже радость. Перловку ведь никто кроме молодых и Васи Свища есть не может.
    Кица молча собирает с тарелок духов яйца и кладёт на наш стол.
    - Нехай трохи послужат ще, - объясняет он нам.
    Никто не возражает. На нашу духанку приходилось одно яйцо в неделю, по воскресеньям. Теперь стали давать через день, как в санатории. Все согласны, что это несправедливо.
    Я сижу и рассматриваю столовские фотообои. Вон она, гора наша. Подъём пройден, мы на вершине.Да уже вниз пошли, потихоньку. Меньше чем через год меня здесь не будет точно. Год прошёл, и второй пройдёт.
    Паша Секс чистит очередное яйцо. Недавно он начал качаться, не вылезает теперь из щитовой казармы, где спортзал. Поэтому к питанию Паша относится внимательно.
    Заглянув в кружку, оборачивается к столу духов:
    - Слышь, Гудок. Не в падлу если, чаю принеси пару кружек. И сахару у поваров спроси. Скажи, для меня.
    Гудков, самый расторопный из молодых, вскакивает и бежит к раздаче.
    - С кухни возьми, с плиты! – кричит ему вдогонку Паша.
    Часть кружек с чаем повара держат на постоянном подогреве, для старых.

    Через минуту Гудков возвращается с двумя кружками в руках. Вид у него виноватый.
    - Повара, это, не пустили туда. Вот, только с раздачи смог взять. Сахара нет.
    - Блядь, ты, тормоз, хуль не сказал им, что для Секса? – негодует Паша и поднимается сам. – Пошли. Всему учить надо...
    - Паш, наверное, они подумали, что боец себе чтоб поебаться, чайку хочет взять, - подмигиваю другу. – Хорошо, что там шнурки одни, а то бы опиздюлили бойца нашего. Хотя и эти борзые стали.
    Помнится, были и у нас проблемы с поварами, да Борода всё удачно решил.
    
- Э, бойцы! – обращаюсь к нашим. – Хоть одна залупа на кухне тронет если – сразу чтобы нам сказали. Ясно?
    Кивают.
    Так-то вот. Не только ебать, мы и защитить можем. Хотя не уверен, что сможем проблемы решать, как Борода это делал. Стержень в нём другой был совсем.

    Паша и Гудок уходят. Передо мной на алюминиевой миске лежит недочищенное Пашей яйцо.
    Роюсь в кармане и достаю подобранную пару месяцев назад на стрельбище приплюснутую пулю от “калаша”. Зачем подобрал и всё это время таскаю – сам не знаю. Вроде как брелок собирался сделать. Да один хер, ключей всё равно нет.
    Беру яйцо и запихиваю в очищенную часть пулю. Кица и Костюк с интересом наблюдают. Белок яйца жестко-упругий, переваренный. Пуля удачно входит внутрь и полностью скрывается. Остаётся лишь едва заметный след. Кладу на место.
    Показываю хохлам – “тихо!”
    Возвращается Паша с чаем.
    - Бля, повара в натуре оборзели. Постарели что-то быстро... – говорит Паша, усаживаясь. – Слышь, Кирзый, мы разве такими были, а?
    - Мы службу свою знали, - важно подверждаю Пашину правоту. – Давай, хавай быстрее, а то духи засиделись уже.
    - Это мы исправим, - отвечает Паша, поворачивается и хватает кулаком по спине первого попавшегося духа.
    - Я не понял, воины, мы чего тут расселись? В казарму бегом марш наводить порядок!
    Бойцы вскакивают и бегут с подносами к окну приёма посуды. Я замечаю, как Славин на ходу суёт что-то в карман.

    Паша дочищает яйцо, к нашей радости, не обращая внимания на дырку. Целиком сует его в рот, отряхивает от скорлупы руки и начинает жевать.
    “Зуб ведь сломает...” - успеваю подумать до Пашиного мычания.
    Лицо Паши вытягивается, глаза выпучиваются. Он выплёвывает всё в тарелку и с испугом ковыряет пальцем. Извлекает пулю, стряхивает с неё остатки яйца и неожиданно громко кричит:
    - А, бля! Пуля!
    Мы едва сдерживаемся от смеха.
    - Ты дывысь – якись и справду куля! – подыгрывает Костюк. – Як це так?
    - Дай подывытыся, - тянет руку Кица.
    Но Паша, сжимая пальцами пулю, отстраняется и кричит уже на всю столовую, перекрывая грохот посуды:
    - Пулю, бля, в яйце нашёл!
    Начинают подходить любопытные. Интересуются, в левом или правом у Паши водятся пули и кто ему их туда засадил. Находку всё же отбирают, она идёт по рукам. Внимательно разглядывают, некоторые даже пытаются на свет.
    Минут пять вокруг нашего стола стоит оживлённый гул. Сообща приходят к выводу, что курица по ошибке склевала пулю, затем, как инородный предмет, исторгла из себя вместе с яйцом.
    Хохлы, свидетели фокуса, едва сдерживаются от смеха.
    Паша ударяется в мистику. Объявляет находку хорошим знаком и решает просверлить в ней дырку, чтобы носить как талисман. Обломок же зуба просто смахивает на пол.
    - Такое раз в сто лет случается! – возбуждённо кричит паша.
    Но чтобы окончательно убедиться, решает зайти в санчасть к фельдшеру Кучеру, местному магу и экстрасенсу...


    ...О фельдшере нельзя не сказать несколько слов дополнительно. Один из интереснейших и загадочных людей людей полка, Игорь Петрович Кучер.
    Тот самый, кого в своё время хотел заполучить в сво “лошадиный” взвод прапорищк Гуливер, да санчасть отстояла.
    С Кучером мы познакомились в начале зимы, когда я впервые попал в лазарет.
    Майора Рычко в тот день на приёме не было. Добрая врачиха Татьяна Михайловна без проблем положила в палату.
    Сам Кучер на полгода старше меня по призыву. Родом из города Сокальска, Львовской области.
    Узнав, что я бывший студент, проникся сочувствием и интересом. Как-то вечером сказал:
    - Завтра духи из карантина на осмотр придут. Парочку попробую в санчасть положить, если Рычко опять не будет. Нечего тебе полы тут намывать.

    Внешностью Кучер походит на колдуна. Высокий, сильно сутулится. С крючковатым носом и тёмными кругами под глазами.
    Спит всего часа три-четыре в сутки. После отбоя сидит у себя в боксе и читал. В основном биографии известных и великих людей. Изредка – буддийские брошюрки, что привозят ему водилы из Питера.. Из художественной видел в его руках “Мастера и Маргариту” и “Мёртвые души”. Поэзию он не признаёт.

    За ним прочно закреплена слава ясновидящего, целителя и экстрасенса. Диагноз он ставит, лишь взглянув на лицо, даже на фотографию.
    Желая проверить, как-то раз уговорил Пашу Секса, с фельдшером тогда не знакомого, показать ему фотку своей девушки.
    Секс долго не соглашался, но любопытство взяло вверх.

    Кучер разглядывал карточку минуты три.
    - Смесь хохлушки с русской. Зовут Оксана или... Таня, может быть. С краской работает, но не художница. Малярша, очевидно. Девятнадцать лет. С почками проблемы. Гипотоник. По женской части проблемы есть. Правый придаток. Есть сестра, младшая. Лет десяти. А-а, вот почему – Таня. Сестру Таней зовут. Отец - военный. Мать... - Кучер задумался. - Мать вот не пойму кто... В халате белом. Но не врач. Продавец?.. Нет...
    Паша минуту молчал.
    - Я в ахуе!.. - наконец произнёс. – За здоровье, конечно, не знаю... Но... Откуда это всё про Ксюху известно?
    Мать у Ксюхи была поваром.

    Весь стол у Кучера в боксе завален вырезками гороскопов из журналов и газет. У кровати - две стопки книг из серии “Имя и судьба” и “Гадание”. Естественно, карты Таро.
    В санчасть почти ежедневно заходят жёны офицеров. Но совершенно пристойно. Кучер лишь гадает на картах и составляет им гороскопы. Иногда снимает головную боль и даёт какие-то житейские советы.
    Домашние разносолы в санчасти не переводятся.
    Может, и есть у него кто, конечно, но всё шито-крыто.

    Попросил его однажды погадать и мне.
    - Ты что, всерьёз в это веришь?
    Вот те раз...
    - А как же... – показываю на его бумаги.
    - Туфта, - безжалостно произносит Кучер. - Антураж. Для глупых баб.
    Выдерживает паузу и лезет за сигаретой:
    - Это ж офицерские жёны. Образование если и было какое, то пропало без применения давно. Домохозяйки по сути своей. А мозг человека, - Кучер картинно берёт себя рукой за голову, - требует пищи. Впечатлений. Чего-то необычного, таинственного. Вообще, когда мозгов и знаний не хватает, их место всякая мистическая чухня занимает.
    - Но они же приходят потом, на всю приёмную верещат, что всё сбылось... - не сдаюсь я.
     - Ин-фор-ма-ци-я! Плюс пси-хо-ло-ги-я! - учительским тоном произносит Кучер. - Видишь, какие у меня уши?
    Уши у него и впрямь большие, заострённые кверху и оттопыренные.
    - Это потому что я люблю слушать. Через санчасть много народу проходит. Каждый что-нибудь да скажет. Кто с кем, кто кого, тыры-пыры... - уголками губ улыбается Кучер. - И всё стекается вот сюда, ко мне. Я как паук в центре паутины. Ниточки дрожат, я перебираю их и делаю выводы...
    Кучер увлекается, входит в образ, шевеля длинными пальцами, и становится и правда похожим на огромного паука.
    - Подожди, а с фоткой как же? Ведь всё сошлось!..
    Фельдшер отмахивается:
    - Это совсем другое. Дар свыше. А, пошли чай пить. Жена Цейса пироги принесла.
    - А ей ты что нагадал? - жену Цейса я не знаю, но мигом вспоминаю унтерштурмфюрера.
    Кучер зевает:
    - Да три года, что ли, залететь всё не могла. Ну, я ей дату и время сказал, когда нужно. Она и впрямь залетела... Да не от меня, не от меня!.. От мужа. Довольная прибежала, ха...

    ***
    Для Паши Секса фельдшер - непререкаемый авторитет. После утреннего развода Паша под благовидным предлогом – сломанный зуб – отправляется в санчасть. “Освящать талисман”, как он сам выразился. Всё же крыша съезжает у народа здесь сильно.
    Пытаюсь увязаться за ним, но весь взвод отправляют на тренплощадку к караулке. Ведёт нас туда сам Ворон, сам с сильнейшего бодуна, то и дело заставляет херачить строевым.
    - Песню! Запе-вай! – сипло кричит Ворон.
    Песня “про коня” нас достала ещё по духанке. Костя Мищенко, шнурок, обучил вчера  бойцов новой.

                Эй, подруга, выходи скорей во двор!
                Я специально для тебя ги-и-та-а-ру припёр!
                Я сыграю для тебя на аккордах на блатных,
                Ну а коль не выйдешь ты, то полу-учишь под ды-ы-ых!

    Песня прикольная, идти под неё весело, и подхватываем уже хором:

                Возле дома твоего! О-о!
                Во-о-озле дома твоего, о-о-о!

    Ворон шагает сбоку, прислушиваясь к словам. Ухмыляется. Видно, что песня ему нравится.
    - Мищенко, твоя работа? – кричит он сквозь наши голоса.
    Костя пожимает плечами.
    - Громче! Не слышу песни! – щерит железный рот взводный.

                Я тебя аккуратно к сеновалу отнесу!
                Ну а коль не выйдешь ты, все заборы обоссу-у-у!
                Возле дома твоего! О!

    Давно не пели так душевно. “Иго-го, бля! Взвод охраны! Иго-го!” - дружно орём наш боевой клич.
    Не заметили, как и дошли.
    На площадке – деревянная вышка, забор из колючей проволоки, коричневая туша железнодорожного вагона, три столба с привязанными к ним шинами и стенды с изображением приёмов рукопашного боя.
    Кто-то обратил внимание, что солдаты на этих стендах выражением лица здорово напоминают легенду части Андрюшу Торопова. Тупые и спокойные лица у солдат, даже когда магазином в лицо друг другу тычат.     
Чуть в стороне, через небольшой учебный плац, железные столики под навесом – для тренировок с автоматами.
    Ещё одна достопримечательность – знаменитый “учкудук”. Три канализационных люка в разных частях площадки.
    
За сильные залёты “губарей” иногда бросают на аттракцион “учкудук”.
    С вёдрами одни бегают от колодца к колодцу по определённой схеме. Другие сидят непосредственно в колодцах и подают наверх вёдра с вонючей жижей. Смысл наказания вроде бы прост – вычерпать колодец. Но “губарям” приходится переливать говно из одного колодца в другой, а все они соединяются внизу. 
Выводящие ставят задачи на время – столько-то пробежек за пять минут. Говно плещется во все стороны.  Субстанция агрессивная, кожу разъедает. Поэтому “в целях гигиены”, особенно в жаркую погоду, получившим учкудук выдают ОЗК.
Иногда “учкудук” используется и как средство протрезвления. Пойманные с запахом спиртного бегом таскают вёдра, во всё горло завывая одну и ту же строчку из песни: “Учкуду-у-у-у-ук! Три колодца-а-а-а-а! Учкуд-у-у-ук...”

На тренажную площадку мы прибыли не для совершенствования воинских навыков. Ворон ставит боевую задачу – прополоть заросший сорняками гравий, очистить рельзы от ржавчины и перекрасить заново вагон. Прежняя краска слезает с вагона целыми пластами – результат дембельского аккорда и работы под дождём.
Сам взводный подходит к глухому зелёному забору, которым обнесена караулка, придирчиво осматривает калитку и связывается по телефону с начкаром. Это хорошо, значит, будет спать там до обеда.
Колбаса распределяет работу.
Неожиданно вспоминаю, что видел в столовой, как Славин запихивал что-то в карман.
- Я с Трактором на ГСМ схожу, за краской.
- Один пусть идёт! – упрямится Колбаса.
- Никто ему ничего не даст. Только пизды дадут и припашут. Ты же знаешь сам.
Сержант ломается для порядка ещё немного. Наконец, изрекает:
- Двадцать минут времени вам. Чтобы в десять здесь снова были.
Осенников явно больше, вот и корчит из себя Колбаса основного. Ничего, завтра они заступают, а наши сменяются.

Идём с Трактором по асфальтовой дороге в сторону склада. Время от времени чиркаю подошвой, прислушиваясь к скрежету подковок. Не знаю почему, нравится мне этот звук. Жаль, солнца много. В темноте ещё и искры видать.
С подковками особенно любит забавляться первая рота, “буквари”. Додумались делать их из разных металлов. Чтобы искры выходили разноцветными. Идут они на вечерней прогулке, чиркнут – одна колонна белыми, другая – синими, третья – красную искру выдаёт из-под каблуков. Красота, да и только.

Дорога сворачивает налево, и нас с площадки уже не видать.
- Видишь вот эти поребрики, - показываю бойцу на давно не крашеные бетонные бруски вдоль дороги. – По молодости перетаскал хуеву кучу таких. От КПП до спортгородка зимой укладывали – я, Секс и Кица. И пятеро старых над нами было, в помощь, блядь.
Трактор кивает.
- Давай-ка присядем, - достаю сигареты и усаживаюсь на поребрик. – Курить будешь?
- У меня есть, - достаёт Трактор пачку “Полёта”.
- На с фильтром, хуле ты. Бери, раз угощают.
Трактор берёт сигарету, чиркает спичкой. Курит он стоя, сесть рядом не решается.
- Жарко, - лениво роняю, пытаясь выпустить колечко дыма. Слабый ветерок тут же развеивает его. – Садись, чё ты как столб.
Из-за поворота выруливает “уаз” зампотыла, без “тела”, с одним лишь водителем.
Скрипнув, притормаживает возле нас. Водила – Серёга Цаплин, “касатик”, заблевавший всё купе, когда везли нашу команду в Питер.
Серёга  приглашающе машет рукой – залезайте.
- Не, зём, спасибо. Нам торопиться некогда, - делаю отмашку земляку.
“Уаз” фыркает и тащится дальше, в сторону парка.
- Вернёмся к обеду где-нибудь, - объясняю бойцу. – Пока кладовщика найдём, пока краску получим... Но сам так даже не пытайся шустрить, понял? На раз расколят, с очек не слезешь.
- Понял, - кивает Трактор.

Люблю такое вот утро – летнее, солнечное. Хорошо всё же, что не в городе служим. Дачу напоминает. Хотя совсем недавно на концлагерь больше походило.
- Да, кстати... У тебя нет чего-нибудь пожевать? Сахарку там, или хлеба? – невинно интересуюсь у Трактора.
Боец непонимающе смотрит.
- Не... откуда... – отвечает, мотая головой. 
Тушу окурок об асфальт и щелчком закидываю в траву.
- Значит так. Сейчас ты достаёшь хавчик из своего правого кармана. Это первое. И второе – если ещё раз попробуешь наебать своего дедушку, особенно – меня, вешайся сразу лучше. Без предупреждения. Всосал? Всосал, спрашиваю?
Трактор, не зная, куда деть сигарету, достаёт из кармана два посеревших уже кубика сахара.
- Выкинь, - говорю бойцу.
Кубики улетают в траву.
- Ты что, хочешь “нехватушей” стать? “Голодняком”? Чтобы чернуху на время жрать? Тут тебе не карантин. В параше намочить заставят и сожрать. Этого захотел?
- Не, что ты, не! – боец напуган сильно.
- Тебя Сашей звать, да? Так вот, Саша, это твой второй залёт за сегодня только. К Наде в друзья захотел? Нет? А как сахар зубами колят, знаешь? Тоже нет?
Качаю головой.
- А вот у нас в карантине вставят такому, как ты, кусок между зубов, и – хуяк в челюсть! Хорошо, не ногой если. Ни хуя-то вы службы не знаете. Духи, бля... Какие вы духи – дети одни...

На секунду становится стыдно – ловлю себя на явно получаемом удовольствии от роли. Старый, мудрый, многоопытный индеец поучает молодого воина...
Роль ли это моя? Маска, личина? Или всё-таки нутро пропиталось кирзой? Загрубело, опростилось, оподлилось...
А может, приросла маска к лицу, превратилась в звериную харю – не отцепить уже. И взгляд есть на ней суровый, и оскал зубов, и раскраска пугающая.
А под ней – всё то же голое, мягкое лицо. Как у Патрушева. Снимешь – и осмелеют те, кто вокруг. Набросятся скопом. Загрызут. Как козлика у бабушки.
Выходит, Патрушев сильнее меня, сильнее всех нас – раз не боится с собственным лицом тут ходить? А у нас у всех не лица – хари. Исконное русское слово, маску обозначающее – харя. 
    
    - Ладно, не ссы, - поднимаюсь с поребрика и отряхиваю зад. – Пошли за краской. Учти, поймают тебя другие – заступаться не буду. И сам въебу, мало не будет.
    Идём опять по дороге. Под ногами по нагретому асфальту ползёт клякса моей тени. Тень Трактора преданной собакой скользит чуть сбоку.
    - Спасибо... – едва слышно говорит боец.
    Останавливаюсь.
    - Давай, короче, так. Идёшь на склад сам. Найдёшь всё, не маленький. Будут припахивать – скажешь, Ворон придёт. Его боятся там. Через десять минут чтоб был на месте уже, с краской. Я проверю потом. Колбаса или Ворон вдруг искать начнут меня – скажешь, в санчасть пошёл, живот болит. Всё, съебал!

    Смотрю ещё какое-то время вслед бегущему по дороге бойцу. Бежит он быстро, старательно. Интересно, добежит до поворота и пойдёт пешком, или так и будет гнать...
    Впрочем, похуй.
Разворачиваюсь и иду в санчасть.
Надеюсь застать там Пашу с его сломанным зубом и новым талисманом.
А там и обед скоро.