Для окончания лета и середины запоя воздух в комнате был непривычно свеж. Я закутался в одеяло, повернулся на бок и приоткрыл глаза. На ковре сидела большая грязная собака. Картинка из рыжей вислоухой бестии, разбитого телевизора и останков серванта слегка плыла. Все это, конечно, снилось – ничего крупнее тараканов я сроду не держал. А телевизор выкинул с крыши в огород давно, не убив при этом ни одной копошащейся в перегное старушки. Однако, к чему бы такие сновидения? Собаки снятся к деньгам и посиделкам с друзьями. Ни того, ни другого в ближайшей перспективе не предвиделось. Но собаку я все-таки погладил. На ощупь она казалась настоящей.

  Барбос поднялся, обнюхал мне руку и сунул морду под одеяло. Дальше последовали передние лапы,  за ними – остальной лохматый фюзеляж. Нашатырем ударил в нос запах мокрой псины. Тут я понял, что это нихуя не сон. Какой сон, если поперек живота улеглась вонючая дворняга, невесть как оказавшаяся в закрытой квартире?! Меня это взволновало. Да что уж там – обрушилось ахуение предпоследней степени тяжести.

  Последнюю я прочувствовал за три недели до этого, проснувшись в Измаильском обезьяннике за двести пятьдесят километров от Одессы. Меня обнаружили спящим в патрульной машине под зданием опорного пункта. Долго не могли разбудить и вытолкать, и я даже съездил с экипажем на задержание. После чего мне предъявили взлом и сблёв. За сблев – вручную и больно. Но охуел я не от пиздюлин, от которых копейки в кармане погнулись, а от страшной загадки: «Как? Как, блядь, я открыл поставленную на сигнализацию машину?!»   

  И вот теперь у меня в кровати лежит помесь кавказской овчарки с носорогом и подозрительно трется об ногу. Я потихоньку выпростался из-под животного и, шатаясь, помелся на кухню. Там-то я и обнаружил пропажу. Нет, все было на месте: и холодильник, и шкаф, и полная рюмка водки, а вот стены на улицу как не бывало.

  С моего первого этажа панельной девятиэтажки открывался вид на проволочный забор и куцый палисадник. Стена вместе с окном покоилась на земле, образовав трап в поруганный огород. Моя жилплощадь нехило расширилась, но кухня сильно проигрывала в уюте без занавесок. Опять же геранька осталась без приюта. Зато стало ясно, откуда взялась собака. Уже заебись. 

  Странно, раньше я даже внимания не обращал на эту стену, она являлась само собой разумеющейся частью внешнего мира, а тут… Вчерашняя рюмка водки пришлась кстати, и я принялся восстанавливать события. Голова кое-как заработала, но вспомнил я лишь, что накануне пил, как и весь последний месяц: три раза по ноль пять. Белой. Ящик водки на неделю и столько же пива. Чтобы жажда не мучила.

  Посреди комнаты, ощетинившись проводами,  красовался грязный остов телевизора. Я припомнил, как после «ужина» вернул его из огорода и смотрел «Зеленого слоника». Много и громко смеялся. Однако, не настолько же, чтобы рухнула стена.

  Собака (вообще-то кобель, если что) приветливо махала хвостом. На моем провонявшем ложе ему определенно нравилось. Пес настолько освоился, что перевернулся на спину, напрашиваясь на «почесать пузико». Я поначалу смалодушничал, но в итоге согнал животное с кровати. Потом мы поели вчерашних пельменей... 

  ***

  Началось все, как всегда, из-за женщины. Ради Марины я оказался в компании гламурных литераторов и сочувствующих им филологов. Даже начал выкладывать в сеть свое неуклюжее творчество. Будь это сатанисты или даже «зеленые», я бы работал сторожем на кладбище или убивал людей ради пучков укропа. Я хотел быть с ней. И всё. Нужны были только деньги, чтобы соответствовать.

  В этом кружке беззаботных мажоров меня называли «спекуль». Я брался за любой гешефт. Телефоны, карты памяти, презервативы – что угодно. Но даже два мои магазина не позволяли жить так широко: Ибицы, Буковели, горные лыжи, сноуборды, кайты и прочие акваланги. Но я продолжал питать какие-то иллюзии и даже взял в кредит эту самую однокомнатную. Половину зачем-то выплатил.

  У нас тусовались разные женщины. От экзальтированных поэтесс до гламурных кис, вроде Маши Пуриц. Дура, живущая в солярии и похожая на копченую мышь с синдромом недобляди (когда хочется ебаться со всеми, но без денег не позволяет жадность, а за деньги – воспитание), смеялась над их шутками, как гиена. Марина же была у них кем-то вроде остроумной, но при этом красивой матери Терезы. 

  Они снисходительно посмеивались над моими текстами, где буквы плавали в алкоголе, как щепоть черного перца в бульоне, герои были «мертвы», а юмор пошловат. А я раз за разом бежал к ним на запах мысли. Наивный. Эти снобы проводили досуг в бесконечном пережевывании подхваченного с чужих тарелок. Тогда в моде был Паланик, и они дружно слюнявили «Бойцовский клуб». Блять. Я не афишировал, что дерусь на сходках футбольных фанатов, где меня пару раз превращали в центнер отбитого мяса. Изнеженные книжные черви несли неземную чушь о саморазрушении и просветлении в драках, в которых я о таком даже не думал, а просто выживал.

  Заправлял там двадцатипятилетний мажор. Если наполнить моей ненавистью каждую каплю мирового океана и утопить в нем человечество, то это не выразило бы и миллиардной доли той ненависти, которую я питал к этой мрази. Он называл себя Герман, будучи по паспорту Гришей. Полуеврей в полукедах, безукоризненное ничтожество с поползновениями к остроумию, который бесил меня одним только фактом своего существования. Да еще эти потуги на юмор. «Земля имеет форму пастернака», – это он так острил. Хлыщ вел колонку в глянцевом журнале, куда его пристроил мошновый папа. За моей ненавистью пряталась ревность. Я боялся потерять мою, мою блять женщину. Ненависть – почти всегда изнанка страха.

  ***

  Поутру, причитая, вышли соседские старухи. Глянув на мою равнодушную опухшую харю, стали искать склочную престарую деву, владелицу огорода, в котором она ежедневно торчала согнутой клюкой. Бабка на последние деньги обнесла участок «рабицей», а тут такой теракт. Я тусил рядом и даже обошел кругом плиту, приглядываясь, не торчат ли оттуда старушечьи ножки. Огородницу, наконец, разбудили. Поднялся крик, будто ночью я тайно лишил ее невинности. Старушечья рота засуетилась, стали звонить в ЖЭК, пожарникам и еще черти кому. Я вытащил к пролому стол, добавил два табурета и начал похмеляться.

  Часа через пол соседи разошлись. Началось паломничество зевак. Я восседал в трусах и замызганной футболке за столом, как римский император, то и дело наполняя державу-рюмку из пол-литрового скипетра. Дежурную бутылку пива поставил на пол. Барбос гордо примостился рядом, уходить он явно не собирался. Я решил назвать его Бинокль, в честь моего подслеповатого кота из детства, которому однажды, после урока физики, пытался вставить мамины линзы. 

  Доносились обрывки разговоров:
  – Алкашне хоть бы хны… Боже, кошмар, кусок стены обвалился… Расселся, как в ресторане... И не штукатурит…
    Захотелось выкинуть какую-нибудь штуку. Почему-то вспомнился Есенин. Я  встал на табурет и ткнул пальцем в собравшихся:
  – Что ж вы ругаетесь, дьяволы? Иль я не сын страны? Каждый из нас закладывал за рюмку свои штаны…

  Моя речь и семейные трусы произвели на публику впечатление. Кто-то засмеялся, кто-то зааплодировал. Я поплелся на полуспущенных к забору, добродушно улыбаясь. Выдавливать беззаботную лыбу, когда берут за горло, всегда тяжело. 
  – Ну, что, весело вам в нашем зоопарке? Сегодня смеетесь в кредит, завтра за деньги. Берите детей и сладкую вату. Мужик, твое кислое лицо нужно запретить законодательно! Улыбайся, блядь! – рявкнул я.
  Тот, к кому обращался, осклабился, демонстрируя  побитые молью усы и желтые деревянные зубы. Развернулся и ушел. Остальные потянулись за ним. Осталась только девушка с голубыми глазами. Это меня вдохновило.
  – Сударыня, я хорошо размножаюсь в неволе. Заходите как-нибудь в гости. У меня клетка со всеми удобствами.
  – Спасибо. Зайду, – всерьез ответила синеглазка и ушла.

  Я вернулся в свою конуру и на куске картона вывел: «Человек пьяный обыкновенный».  Повесил на забор. Приятно казаться лучше, чем ты есть. Особенно, когда ты и не человек давно, а так – ментальная слякоть. Подумав, добавил к надписи: «и собака». 

  К завершению второй бутылки подтянулись коммунальщики.
  – Само упало… Бывает… Давай так: утром – деньги, вечером – стена. И окно само собой… Обычное дело, хули… Судиться заебешься… А то, слышь, можно и так пожить, свежий воздух опять же… Типа «Камера смотрит в мир»…

  Денег не было и не предвиделось…

  ***

  Я начал подозревать, что Марина греет пизду на стороне, когда пару раз словил ее на вранье. Она все отрицала и клялась. Последнее время ей требовались деньги, якобы на лечение отца. Это потом я узнал, что никаких родителей не было, ее воспитал дед. В тот день я отдал ей последние, оставшиеся от продажи магазина, пятьсот долларов. 

  Мы сидели с Мариной и Германом в кафе. Звучала песня «Под небом голубым». Я сказал, что Гребенщиков, гениальный подлец, заменив изначальное авторское «над», построил небо на земле с помощью одного предлога. Герман процедил сквозь зубы, что Михаил Гребенщиков такого вообще спеть не мог. Я было обрадовался возможности макнуть мажора рылом в его же тупость, но вмешалась Марина:
  – Зая, не спорь. Ты утомляешь. 

    Я замолчал и принялся допивать свое пиво. Марина пошла в туалет, Герман – следом. Я двинул за ними. Неслышно зашел в туалетный предбанник и прислушался. Разговаривали они тихо:
  – Ты достала денег?
  – Да, пятьсот.
  – Так мало!?
  – Сказал, что последние.
  – Врет, лошара. Ладно, давай. Сегодня у Маши встречаемся, будет зелье и веселье. Иди сюда.
  Послышалась какая-то возня.

  Вокруг все стало зеленым, как от нокаутирующего маваши в бедро. Я нащупал в кармане оставшуюся после разборки витрин отвертку. Выбил ногой дверь. Перед сидящим на унитазе «талантом» преклонила колени моя развратная сирота. Ноги сами понесли к Герману. Первые два шага дались легко. На последнем дико, по-звериному, завыла Марина. Отвертка упала на пол. Герман закрыл лицо ладонями и подтянул колени со спущенными штанами к груди. Я медленно развернулся, чтобы уйти, но руки, будто не мои, сами подняли отвертку. «В горло, в горло, в горло!» – крутилось в голове. Замахнулся, но глянул на Марину, и снова выпустил инструмент. Она пыталась закрыть эту трусливую падаль собой. И в итоге спасла ему жизнь. Она всегда кого-то спасала. Мой запиздевшийся ангел…

  Я вышел из кафе. Какая-то медвежья ярость разрывала внутренности. Хотелось крушить и бесноваться. Но корежило не от тяжести потери, а от свинцовой безысходности. Ничего нельзя было изменить. Сумей я зарыдать – весь мир бы отсырел. Но я запил – и мир стал суше. Начался короткий период полураспада моей неловкой души.

  ***

  Я проснулся, сидя за столом. Вышел в огород, поднял глаза и увидел облако в виде льва с косматой гривой. А еще увидел себя, стену, собаку и снова небо. Подумал, так не бывает. Не иначе Бог курит шмаль и ржет. Просто валяется по облакам от смеха. Угорает над тем, что творится у него «под небом голубым». И я всего лишь клоун, может, немного смешнее остальных.  Мысль о небе, как наковальня на шее, потянула меня в грязную лужу памяти – захотелось выпить. Глянул еще раз на облако – оно оказалось просто  нагромождением пара. Глюк в работе небесного кодера.     

  Нужно было продолжать унылый ритуал существования. Пришлось сходить в магазин, купить харчей себе, и собаке - пару килограмм мослов. Мы сидели за столом (Бинокль влез на табурет), и харчевались каждый по-своему. Я пил только пиво. На нас опять приходили полюбоваться всякие люди, соседи качали права. Нам с Биноклем было похуй. 

  В огороде зацвел роскошный куст чертополоха. От нечего делать я оторвал верхушку, очистил от колючих листьев. Как раз вдалеке показалась вчерашняя гостья. Я поднес сорняк к псиной морде и, показав им на синеглазку, сказал «неси». К моему удивлению, Бинокль взял цветок в зубы, обежал забор и, подойдя к девушке, сел у ее ног. Она взяла цветок и подошла к сетке. 
  – Спасибо, – махнула она подарком. – А когда похолодает, что будешь делать?
  – Перейду на подснежники.
  – Я вообще-то про стену.
  – Заклею дырку скотчем…. Как-нибудь перезимую.
  Она улыбнулась:
  – Не хочешь завтра куда-нибудь пойти?
  – Не могу.
  – Почему?
  – Кодекс джентльмена не позволяет. Денег нет. 
  – Деньги – не проблема.
  – Давно я не слышал таких замечательных слов. Но мы не настолько знакомы, чтобы….
  – Я тебя видела пару раз в «Шкафу».
  – Это меняет дело.
  – Так что?
  – Ниже падать уже не куда. Согласен.
  – Только не пей завтра.
  – Обещаю, – заверил я. Завтра не пить – пустяки, а вот послезавтра – это не каждый сможет. –  Куда пойдем?
  – Кодироваться, – ухмыльнулась она. – Я зайду в шесть.

  Денек явно задался. Я допил пиво и завалился спать. Все следующее утро прошло в ванной комнате: купание, бритье, стирка и прочее. Я чистился и скребся. А в обед увидел за забором Германа и Марину. Они прошли мимо, держась за руки, и сделали вид, будто не заметили меня. Очевидно, узнали о случившемся и тоже пришли развлечься.

  Первые пол-литра я выпил почти залпом. И еще столько же, не торопясь. Хронологию вечера запомнить не удалось. Его события мелькали, будто стекляшки в поломанном калейдоскопе. Нарядная синеглазка у забора, старухи, чертополох, Бинокль – все перемешалось. Соседская бабка с собачьей головой в цветастой косынке бегала по огороду и зарывала какие-то кости. Пёс разговаривал со мной про галлюциногенные грибы голосом Гребенщикова. Мы вместе пели «старика Козлодоева». Потом по мне ползали отвратительные личинки, и я, катаясь по земле, пытался их стряхнуть… 

  Очнулся от пощечин. Ко мне тянулись люди в белых халатах. Огромные два санитара, похожие на страшных привратников, подняли меня с земли. Такие, наверное, ставят визу в ад по прибытии. Соседи толпились у сетки:
  – Вот он… Забирайте голубчика…Всю ночь воет, как койот… Житья от него нету… В дурке самое место… С собаками пусть там разговаривает…
  Меня подхватили под руки.
  – Бывай, брат. Кажется, меня подобрали, – обернувшись, сказал я собаке. Пёс посмотрел в мою сторону, развернулся и пошел прочь.