...Ну и рожи, идиотские просто. Дебильные такие хари с полураскрытыми ртами и выпученными от усердия горящими глазами. Страстное желание продемонстрировать обожание и безграничную преданность Отцу Родному. Все, как один. В едином порыве. В общем строю. К новым победам. Под руководством Его и партии. Вперед. На хуй. Мудаки.

Тухачевский тщательно сглотнул нарождающийся зевок и лениво обшарил глазами переполненный зал Большого Театра, крест накрест простреленный кумачовыми лозунгами. С его места на сцене, в президиуме 17 съезда ВКП (б), хорошо были видны только первые несколько рядов, дальше - серая пелена с белыми пятнами одинаковых лиц. Рабочие. Работницы. Колхозники. Колхозницы. Одинаковые, идеологически выдержанные лица, речи, жесты, эмоции. Бесполые строители коммунизма. Сублимация либидо в классовую борьбу.

Блядь, как мы живем, вползла мысль. Как скучно мы живем. Какая гадость. Какая гадость эта ваша диктатура пролетариата. Ну, гляньте на эти хари. Ни одной бабы приличной. Ебать просто некого.

Тухачевский с внутренним отвращением заставил себя взглянуть на трибуну. Там витийствовал Вячеслав Михайлович Скрябин, более известный по своему партийному псевдониму Молотов, любимец вождя. Каменной задницей называл его Хозяин за привычку к рутинному канцелярско-партийному труду.

Обычно квадратно-гнездовой Молотов сейчас прямо-таки преобразился, осознавая важность момента. Речь его близилась к концу, он готовился забиться в оргазме приличествующих славословий в адрес Отца Родного.

Тухачевский со спины наблюдал, как его неуклюжая, приземистая, будто составленная из плохо отесанных камней фигура чудесным образом приобрела грацию и воздушность юной балерины. Молотов даже приподнялся на цыпочки, одновременно полуобернувшись в сторону Отца, чтобы удобнее было испускать лозунговые комплименты. Вячеслав Михайлович кокетливо изогнулся, выпятив назад две огромные булки мощной задницы, и игриво, за неимением хвоста, как бы повиливал ими, стремясь усилить эффект произносимых слов.

Странное, незнакомое, непонятное, пугающее, сладостное и любопытное чувство вдруг овладело Тухачевским. Молотовские игривые булки. Бешено аплодирующий зал. Отец Родной, с цепким взглядом раздельщика туш, внимающий затаенно-снисходительно.

Мощный стояк вздыбил вдруг ровную гладь командармских галифе. Тухачевский в отчаянном красноармейском броске ухватил под руки пятящегося с трибуны Молотова, и поволок его, все еще не перестающего аплодировать, за кулисы.

…До тридцать седьмого оставалось три недолгих года.