Вечерело.  Наст уже определился, и с каждой минутой схватывался все крепче и крепче. Раскаленный кирпич заходящего солнца окрасил снег в нежно-розовые тона. Тени от сосен расчертили дворик немудреной заимки сложным геометрическим узором. В морозном сибирском мареве был ясно виден охотничий поселок. Со двора старика Ерофеича потягивало ароматным дымком смолистых кедровых полешек – топилась банька.
Лёха вспомнил как в позапрошлом году Ерофеич спьяну носился за бабкой Настёной, которая спрятала дедову заначку, и по старческой наивности забыла где. Ерофеич смешно раздувал щеки и выкатывал глаза. Жилистые руки крестьянина цепко держали колун. Старик, уже не матерился, а только выхаркивал: «Хэк..хэк…бля…убьюнахуй…хэк…хде…сук
астарая??? У бабки Настёны – круглые от ужаса глаза. Всегда аккуратно повязанный ситцевый платочек «в ромашечку» - сбился на затылок. Особенно запомнились Лёхе – черные жиловатые руки бабки, которые меленько меленько дрожали.
Лёха вступился тогда – отнял у деда топор. Старый успел съездить его по уху, но небольно, вскользь, только шапку сбил,… и плакал…плакал…, заливаясь старыми, никчемными слезами. Плакал навзрыд, нес ерунду про какую-то лотерею, про какие-то облигации, про дурную старуху свою, про советский союз. Горячо и прерывисто дышал недельным перегаром и сметаной с луком. Лёха гладил  стариковские костлявые плечи, от всей души переживая человеческому горю.
Под, скатывающееся хиленькое зимнее сибирское солнце, чем-то похожее  на желток диетического яйца, из под горизонта начинала выползать, еще не оформившаяся, бледная, как грибок какой-то неведомой плесени, торжественная в своей непроходимой тупости – Луна.
Лёха нацепил лыжи, привесил дедовскую тулку и вещмешок. Для лесника, в это время, – самое то – пройтись в тайге по делянкам на выруб.  Лёха любил эти поздние выходы, любил поскрипывающий и вечно ненадежный наст. Любил запах, остывающей от солнца – вечерней тайги, запах хвои и смолы, отдающей чем-то живым, чем-то звериным, и в то же время, таким домашним.
Первая делянка – Ерофеича – здесь все в порядке… То, что отмерено – вырублено. Молодые сосенки – стоят как пионеры перед комсомольским вожаком – стройные, размеренные. Любо-дорого  глядеть. Лёха остановился перед безмолвным строем и закурил….Хорошо…хорошо ибонамать!!!
Вот только вторая делянка, по соседству с Ерофеичем…Вторая делянка принадлежит Филонову… депутату местного собрания, однокласснику Лёхиному.
Лёха ненавидел Филонова. Ненавидел тяжелой и тягучей злобой со школьной скамьи. И ненависть эта имела причину. Филонов недолюбливал Лёху тоже, толи за его внешность…голова у Лёхи словно ком земли. Трещина в коме – это рот Лёхи – большой, щербатый, улыбчивый и отвратный…, то ли еще за что.
Филонов – вылитый Элвис Пресли. Комсомольский вожак, любимец всех, без исключения, старшеклассниц. В меру политкорректен, в меру развязен. Молоденькие учительницы обращались к нему на «Вы». К Лёхе обращалась на «Вы» только, далеко немолодая, уставшая от всей херни, что на нее свалилась  инспектор детской комнаты милиции, глядевшая на него тюленьими, влажными, настолько утомленными глазами, что он готов был сделать себе харакири, только, чтобы избежать очередного общения с ней.
У Лёхи была девочка, Анютка, одноклассница. Но вместо того, что бы читать девке стихи и водить, там,  на танцы, Лёха улыбался ей во весь свой щербатый рот, и натужно молчал.
После школы Лёху тупо и беспросветно забрали в армию. И Иисус Христос, который и до этого не жаловал парня особыми причиндалами  распорядился – служить ему в городе-герое Грозном. Лёха отслужил. Анютка слала ему письма и все геополитические катаклизмы свелись для него в одну точку – в ротного почтальона, за исключением одной, чрезвычайно навязчивой хрени, а именно: блокпост, который он охранял, почему-то оказался одним из стратегически важных направлений местного населения. Блокпост держался восемь дней, вместо положенного одного. Лёха тоже остался один, вместо положенных четырнадцати.
После этого широкая щербатая улыбка Лёхи погасла навсегда. Он уже не удивился, увидев Анютку замужем за Филоновым. Он уже не удивлялся ничему. У электрички, на которой домой приехал…Анютка бросилась ему на шею…А он, поневоле вспоминал тот подвал от крови и пороха кислый.
Солнце уже село. Сумерки зимой в Сибири наступают рано. Еще нет обозначенных теней на снегу – одна большая сумеречная тень. Но скоро она прояснится. На снег лягут, подсвеченные лунным светом отражения каждой иголочки, каждой хвоинки.
Скорее волчьим чутьем, чем человечьим Лёха уяснил – ржавое железо. И только после услышал – скулеж, перемежаемый бессильным рычанием. В медвежьем капкане, который, по большому счету,  мог бы ногу отхватить и бронтозавру, билась волчица.
Лёха не спеша снял тулку с плеча, взвел пощипанные курки. Навскидку прицелился. Волчица в капкане притихла, только тяжело дышала, поводя тощими боками. Лёха опустил ружье и тут же вскинул его опять. Желтые глаза волчицы смотрели не мигая, так – как смотрит в глаза убийце уверенный в себе человек, который, словно хочет сказать: «Ну, что…давай,…начал,…так закончи». Волчица судорожно зевнула и завыла. Лёхе стало не по себе. Волчице откликнулись волки…там…за высоткой…не меньше десяти. Волчица уже молчала…выла стая.

Продолжение следуит