– Да разожми ты пальцы, лишенец!! – кричал издалека, откуда-то с небес Панов, телепат и отпрыск врага народа. – Отдай, наконец, канистру!
Я попытался мысленно послать его, но телепатировать было нечем.
В голове позванивала одинокая ледяная игла: нет злее похмелья, как после шампанского!
Вот они, пузырики со спиртным... прямо в мозгу оседают.
Уступая неизбежному, я со стоном расцепил пальцы обеих рук, сжатые в кулаки. Поперхнулся от резкой бензиновой вони и сразу же сообразил, что в левой руке только что была зажата ручка тяжеленной канистры. Правой я уже готовился закатить Тимофею здоровенную плюху – оставалось только определиться с выбором, в лоб или в челюсть.
Невольно припомнилось, как когда-то, в студенческие годы – вот так же, на автопилоте и голом энтузиазме – я привёз в расположение стройотряда холщовый мешок с тремя литровыми банками мёда. Это был подарок местного пасечника, с которым мы познакомились днём на рынке, а вечером до бровей нахлебались медовой браги...

Крохотные Симочкины ручонки запихнули мне в рот обещанный вчера бутерброд с жареным беконом, и я кое-как сжевал его, не открывая глаз. Через минуту-другую в голове прояснилось, и муторные позывы перестали привольно разгуливать в организме.
– Ты меня слышишь? В двух километрах отсюда есть небольшой разлив на Лещинке, – донёсся до меня соболезнующий голос Панова. – Туда редко кто из наших добирается... А рыбалка там, я тебе доложу! Поезжай. Мопед я уже заправил. Удочки в сарае. И без рыбы не возвращайся! Корми вас тут, оглоедов, на одну пенсию...
Я открыл было рот, чтобы напомнить про двадцать пять рублей в день, но неожиданные соображения заставили меня умолкнуть.
Что, если деловая Симочка не всю свою выручку отдаёт отцу?
Незачем было создавать семейный разлад.
Накопать червей было несложно: дёрн на участке Панова резался, словно масло.
Уже через час я трясся по просёлку на мопеде, за пазухой грея небольшое мачете, а по спине меня немилосердно лупило связкой бамбуковых удилищ. Разлив Лещинки оказался живописным громадным омутом. Я пристроил мопед между вздыбленными корнями двух соседок-берёз и расположился лагерем на высоком обрыве, слегка проредив мачете густую поросль трав. Обрывистый берег омута внушал надежды на изрядную глубину – так оно и оказалось.

Солнце уже путалось в верхушках деревьев, напоминая, что время катится к обеду и клёв к жаркому полдню если и будет, то очень вялым. Трёх карасей и окуня грамм на триста я всё же успел поймать, когда сзади послышались шаги. Я обернулся, и что-то тяжёлое в матерчатом пакете хлопнуло меня по макушке.
Это не солнечный удар, подумал я, валясь потихоньку набок.
Солнце ведь не сопит над ухом, не выворачивает карманы и не воняет гуталином...
А главное, оно не ездит на краденом мопеде!
Жужжание двигателя стало удаляться, и я окончательно впал в забытьё.

– Да иди ты! Стал бы Троцкий ручкаться с Каутским!
– А я говорю, звенья одной цепи!
– Тихо ты, уклонист... педаль твою в душу-мать.
– Чего это – сразу матом?! Лошадь вон, и та оборачивается...
– Троцкий презирал соглашателей!
– Заслушаем на пленуме?
– Заслушаем! Но оргвыводы будут не в вашу пользу...

Я неспешно продрал глаза: неужто сплю опять на партсобрании? Ох, и нагорит мне...
Нет, я всего лишь лежал навзничь в низкой и тряской телеге.
Спиной ко мне сидело двое мужиков – один из них то и дело цыкал на запряжённую в телегу шелудивую лошадёнку. Яростным полушёпотом, размахивая то кнутом, то руками, спорящие выясняли отношения исторических персонажей, перемежая матерную брань с традиционным сленгом партбоссов.
– Эй, дурилы! Вам-то не всё равно? – лениво обратился я к мужикам, начав говорить хриплым басом, а закончив срывающимся тенорком.
Устыдившись, я и вовсе умолк, однако спор тут же утих.
Мужики переглянулись и стали молча разглядывать окаймлявший дорогу кустарник.

Телега въехала на окраину Живгорода, затем прокатилась вдоль череды домов и остановилась у крайнего. Дом выглядел очень странно, словно строился по коммунистическим субботникам. Одна стена была обложена кирпичом, вторая зеленела старой дранкой. Крыша состояла из шиферных и черепичных заплат. Окна тоже имели разную форму, пребывая то в резных наличниках, то в современном стеклопакете.
От увиденного меня опять замутило. Ох, доберусь я до тебя, Маргарита...
Разглядывать дом ни капельки не хотелось, таким унылым и безобразным он выглядел.
Застонав, я слез с телеги и пошёл к дверям.
Надо было чуточку отсидеться, прийти в себя и обдумать, как сообщить Тимофею о пропаже мопеда... Впрочем, мопед вовсе и не думал пропадать.
Он весело отсверкивал мне никелированными боками, прислонившись к узорчатому крылечку, выкрашенному в яичный цвет. Крылечко выглядело так, словно его пристроили по ошибке.
«Та-ак... Потом, ладно?» – сказал я себе, ощущая пульсирующую боль в затылке, и прошёл в сени. Мужики затопали следом. Я открыл дверь – навстречу рванулись «Марш энтузиастов» и застарелый табачный запах...

Изба, в которую меня зачем-то привезли, была поделена на три узеньких комнатушки, объединённых русской печью, размалёванной по небрежно набросанной глине светло-зелёной краской. Мебели, барахла и тряпья вокруг было столько, что я закрыл глаза и плюхнулся на первую попавшуюся табуретку.
Ноги мои сразу же запутались в обтерханном, домотканом половике.
Я с отвращением выпростал их и попытался собраться с мыслями.
Но то ли мысли не торопились с приходом, то ли хозяева уже ждали нас...
Послышались шаги, из-за угла послышалось: здрас-сьте!!
И мужики по очереди, всё так же молча, пожали руку вошедшему к нам хозяину.
Это был крепенький старичок с лысиной и каштановой бородкой, но без усов, до странности напоминавший недорисованный портрет Ленина.
Старичок был облачён в чёрно-серую пиджачную пару и застиранную манишку, ворот которой оказался повязан синим в горошек галстуком, смутно памятным по портретным ликам вождя мирового пролетариата.

Старичок без церемоний схватил и принялся трясти мою правую руку, приговаривая:
– Тромбонов... Виталий Фомич Тромбонов! Прошу любить и жаловаться, хе-хе. Ветеран броуновского движения! Да-с! Почётный член, знаете ли.
Что ж ты ветеран-твою мать мопед у меня попёр почётный член тебе в дышло, выстрелил я мыслью без запятых, но вовремя одумался... и дружески пожал старичку руку.
Налюбовавшись на пришельца, хозяин толкнул меня в грудь и вновь усадил на табуретку:
– А мы, батенька, чаю с вами попьем... Надежда! Сделайте гостю бутерброд с патокой!
Я обречённо закрыл глаза, дожидаясь прихода Надежды Крупской...
Но в комнату вплыла чистенькая, сухонькая старушка с недовольно поджатыми губами.
Поставила на стол голубую тарелочку с нарезанным батоном и коричневое блюдце с патокой. Ушла, затем снова вернулась, на сей раз – с синим керамическим чайником и двумя чашками.
– С нами хоть чайку попейте, хозяюшка! – воззвал я к ней слабым голосом, опасаясь оставаться с хозяином наедине. Мужики, доставившие меня, незаметно исчезли.
– Нет и нет! Агхиважно поддегживать чистоту, – сказал Тромбонов, аккуратно грассируя, как плохой актёр в роли дедушки Ленина. – Спасибо, Наденька! Ты очень помогла, а теперь оставь нас... Нынче пленум, голубчик, а вы – основной докладчик! Да-с!
– Ну, какой из меня голубчик... То есть, докладчик! – простонал я.
– Просим! Просим!! – грянул дружный хор голосов.

Я вскинул голову и осмотрелся повнимательней.
Висевшие по стенам поясные портреты , на которые я поначалу не обратил внимания – в агитуглах осточертели! – вдруг ожили, как один, и, вызывая лёгкое головокружение, принялись радовать глаз разнообразной мимикой, улыбаясь, потирая руки и подмигивая Тромбонову. Половину лиц я ещё мог бы опознать: всё это были классики и подпаски бессмертного ленинского вероучения...
Но остальные?!
– Кто все эти люди... То есть, я хотел сказать: кто сегодня участвует в прениях? – поправился я, давая возможность своей, ещё не окрепшей после удара по макушке психике справиться с новым потрясением.
– Это гасшигенный пленум, батенька! Отзовисты, уклонисты... Мы их в пгениях газоблачим! – с удовольствием откликнулся ветеран Тромбонов.
Аудитория замерла и уставилась на меня. Тромбонов выхватил из-под себя захватанную тетрадь в чёрном клеенчатом переплёте, раскрыл её, достал ручку и приготовился конспектировать.
– Сограждане! Жизнь уже вынесла самый суровый приговор пораженцам и отложенцам от генерального курса! – крикнул я, ощущая, что каждое слово отзывается болью в голове.
Половина аудитории захлопала. Тромбонов, улыбаясь поощрительно, глянул в мою сторону. Я понятия не имел, что делать дальше... но мопед надо было как-то забрать!
Внутреннее чутьё подсказывало, что лобовое сражение за поруганную собственность сразу же будет проиграно, причем с непредсказуемым исходом.
И я решил не прекословить хозяину.
– Пулемётной очередью прошлись отзовисты-уклонисты по среднему классу, классу отживающего пролетариата... – сказал я, размышляя с тоской: боже, что я несу?!
Но Тромбонов, улыбаясь, продолжал кивать головой и записывать.
– Спокойно, это налёт! – прервал меня молодой голос, и я с ужасом увидел роскошного парубка в малиновых шароварах, в оранжевой футболке и с пулемётом в руках...