- Слышь,  хуй старый! У нас ягодка на болоте растёт така, - непиздика называется, дак  не её ли объелся! - оборвал Семён Ермоху, - а ты бы, Анна, картохи нам поставила, что ли, с маслом вонючим!- бросил он уже на кухню.
Но выяснилось, что масла-то и нету, да это бы и хуй с ним, но закончился и хлеб, а тут уж Семён стерпеть не мог. Идти за хлебом нужно было или снова к Козьей роже или в соседнее Накиньхово.
Дело в том, что своего магазина в Гуньково не было. Сельпо, что едва влачило жалкую жизнь при коммунистах тихо и незаметно сдохло, а новые веяния что-то долго не доходили. Но однажды и сюда добрались, наконец, частные инвестиции.
Появился как-то в Гуньково заезжий коммерсант. Чистенький такой, вежливый, весь в очках, ну, любо-дорого! По всему видать было, что из бывших кандидат-науков, брошенных погибшей советской властью в бурные шторма рыночных отношений и выгребающий оттуда на бумажных вёслах  Карнеги, Ли Якокки, или ещё каких нездешних умников.
Он хорошо разбирался в премудростях прибавочной стоимости, слыхал об особенностях чикагской экономической школы, да и сам был похож на школьника, но он совсем не знал гуньковцев.
"Школьник" обошёл каждый дом, со всеми поговорил, что-то записывая в тетрадочку, и через месяц открыл в Гуньково магазин. Он сделал в старом сельпо евроремонт, развесил воздушные шарики, написал что "Мы открылись!"...
Но торговля сразу как-то не пошла - откуда у гуньковцев деньги!
Однако Школьник не отчаивался. Со всем азартом своей начитанной души принялся он внедрять в Гуньково передовые технологии современного менеджмента и маркетинга - Школьник открыл гуньковцам кредитную линию!
Поначалу народ отнёсся к этому с осторожным недоверием: а не подвох ли тут какой? Однако мало помалу кредитная линия росла и крепла, а под Новый год так овладела умами, что Верка-продавщица завела уже вторую толстую тетрадь и только успевала менять в ручке пасту.
Все те долгожданные блага рыночных отношений, о которых так долго и непонятно рассказывали по телевизору, наконец-то, вперёд всей страны воплотились у них, в Гуньково!..
Народ ликовал, и только Симка-богомолица, проходя мимо магазина, плевалась: "Вот же антихрист, вот бес-искуситель, прости Господи!" и торопливо шла прочь, осеняя чело крестным знамением. Но дней через десять не устояла и она, одолжившись, правда, на дело богоугодное.
Но вот то ли четвёртого, то ли пятого января Школьник устроил в магазине ревизию и понял, что вся его прибыль заключена в этих пухлых долговых тетрадях. Кредитные истории разнообразием не отличались и, в основном, были кратны стоимости поллитры.
Взбешённый  Школьник объявил, что кредитов больше не будет, а долги взыщутся.
Гуньковцы пригорюнились - отдавать было нечем. Допив-доев остатки от кредита, деревня угрюмо затаилась. Два дня стояла подозрительная тишина.
А в ночь на Рождество магазин сгорел, вспыхнул свечкой, ярко освещая весёлым светом притаившееся Гуньково!
Разбуженная отсветами пожара Симка, припав к окну, простодушно выдохнула: "Вот и слава тебе, Господи!", а через миг уж пала под образа крестясь и гоня прочь греховные мыслишки, что зря она позавчера одна-единственная, как дура, рассчиталась с магазином!
Строгие лики святых, освещённые изменчивыми бликами, словно ожили. Они смотрели сверху на бедную Симку, и, казалось совсем чуть-чуть, уголками рта, понимающе улыбались. Тушить никто не вышел, и магазин выгорел дотла вместе с товаром и тремя долговыми тетрадями.
    Наутро к дымящимся головёшкам приехали пожарные, а к обеду примчался и Школьник. Он уныло побродил по пепелищу, подписал у пожарных какие-то бумажки, потом долго и безуспешно стучался в наполненные гробовой тишиной избы, но лишь одна дверь ответила ему скрипом давно немазаных петель. 
Школьник уехал. Уехал навсегда.
С тех пор магазина в Гуньково больше не было...
    Вот и пришлось теперь Витьке переться в Накиньхово, в палатку. Идти было недалеко, километра полтора - два, но трудновато - ноги уже наливались тяжёлой пьяной ленью.
Он миновал бревенчатый, весь в дырах, мост, центральную площадь с остатками сгоревшего магазина, свернул направо, за угол, и тут почти столкнулся с тёзкой, Витькой-Кеглей. Тот выворачивал из проулка, сверкая лысой и круглой как шар, покрытой белёсым пушком,  башкой. 
Кегля меньше чем за год схоронил одного за другим обоих родителей, на чью пенсию, собственно и жил, и теперь, оставшись один, влачил существование весьма жалкое. Два или три раза нанимался он к дачникам то в Велехово, то в Накиньхово, но, поработав день-два, бесследно исчезал вместе с полученным авансом. Таким образом, рынок вакансий для него быстро иссяк, да и работать Кегля уже никак не хотел.
Однако, выживать как-то было надо, и Витька-Кегля взялся за коммерцию. Он занялся заготовкой и продажей дров.
Сначала была продана крыша опустевшего двора, ещё не так давно дававшего приют пущенным в дело корове, двум поросям и многочисленной птице. Крышу быстро разобрали и увезли, а, пропившись, Кегля понял, что продешевил, пустив дачников разбирать дом самим: ясно дело, те прихватили лишнего, пока Кегля пьянствовал.
С тех пор в трудную минуту он лично снимал со сруба два-три бревна, пилил, колол, а затем, сложив поленья в телегу и впрягшись в неё,  тащил свой товар в Велехово или Накиньхово. Так от избалованных дачников перепадало больше.
Вот и теперь он вывернул на дорогу запряжённый в телегу:
- О! Винтик, ё-ма, здорово!- обрадовался Кегля, шмыгая фиолетовым носом - Ты в лавку?
Витёк приветливо кивнул в ответ: он любил Кеглю за простодушный, незлобивый характер и готовность бескорыстно помочь.
- Ну, дак чо, ё-ма, может, подсобишь?- натужно налегая на оглобли, спросил Кегля. Витька посмотрел на его потное, пропитое лицо и согласился.
Дальше двинулись вместе. До околицы дошли молча, а там дорога пошла под уклон, стало легче, и Кегля разговорился:
- Да, Витёк, ох и хуёва жись пошла, вчера думал - помру, до того прихватило. А мне ведь и всего то сорок годков... 
Вот, ё-ма, хотел на болото за клюквой сходить, а не могу, не держат ноги-то, да... И денег нет совсем!
Витька слыхал, что то, немногое, полученное в наследство со сберкнижки, пьяненький и жалостливый Кегля отдал тогда, после пожара Школьнику. Узнав об этом, гуньковские только покрутили пальцем у виска - что взять с придурка, и лишь Симка  иногда подкармливала Кеглю.
- Дом то пропьёшь - чего делать будешь?- подковырнул Витька.
Но Кегля не обиделся, только грустно, по-доброму усмехнулся:
- Ничо, на мой век хватит.
- А я вот в город надумал, вроде, женюсь там,- сказал Витька.
- И верно это, ё-ма, беги, вали отсюда хоть куда,- подхватил Кегля, - гиблое у нас тут место.
- Да вот только денег нет, не отдаёт папаша деньги мои
- А чо так?
- Да накупил вот...- тут Витька понял, что сейчас проговорится и закончил мутно - Да вот, херни всякой по хозяйству накупил... А у меня Наташка в городе,- мысли уже жили в пьяненькой Витькиной голове своей собственной жизнью и перескакивали как хотели, -Она у меня такая, трёхзначные числа в уме перемножает...Да!...Но люблю я её не за это!...
Витька замялся, не зная, как сказать, за что он любит Наташку, но тут показалось Накиньхово, палатка и разговор прошёл сам собой.

*******

Вернулся Витька уже в сумерках, с хлебом и водкой, одну, поллитровую часть из которой принёс в бутылке, а другую -  в  себе, как выпитую на обочине вместе с Кеглей. Семён уже смотрел стеклянно, но на ноги был ещё крепок и отвесил сыну звонкую затрещину за то, что долго прошлялся.
С печи всё ещё доносились воспоминания деда: 
- ...Да-а, а лесов-то там нет, всё навроде парков, - рядками так посажено, пронумеровано дерево кажинное, и  всё лиственные, хвуёвых то пород и совсем мало...
Витька отдал хлеб матери, выставил бутылку и сел за стол. Услыхав стук-бряк посуды, из-за занавески вновь выглянул  Ермоха:
-А, Витюня, вернулся, кормилец.
-Д-давай, Винтик, лей хрючево, а то козёл старый достал вусмерть, - скомандовал Семён.
Снова забулькало по стаканам...
От прогулки Витька как будто немного протрезвел, а папаша наоборот, загустевал прямо на глазах. Он сидел, развалясь на стуле, уперев в никуда стеклянный взгляд. Витька налил полстакана и, пошатнувшись, поднёс деду. Ермоха послушно выпил, выдохнул в ладошку, да, ему видно, тоже пошло не на пользу. И без того болтливый, язык у него совсем развязался. Он вернулся из Германии в день нынешний и, осуждающе глядя на Семёна, заскрипел:
- Вот гляжу я, детушки, ведь кажинный день пьёте, ну как будто и делов никаких больше нет. А, ведь, ты, Сёмушка, передовой был тракторист, ведь знамёна завоёвывал! Помнишь, как встречали тебя тогда из района - чуть не с оркестром...
И ведь, жили-то хорошо, дак надо же тебе было с придурком тем связаться... - продолжал сокрушаться Ермоха.
Это он о том, как набил Семён как-то морду председателю колхоза. Он тогда уж чуть было бригадиром не стал, и вот, поди-ж ты...
Сейчас  и не вспомнить, из-за чего, да и тогда не знал никто толком, откуда весь сыр-бор. Только Семён вечером орал пьяный на всю деревню: ... "А чтоб знал, козёл, что не боюсь я его!"             
В общем, накрылось после этого и знамя красное, и бригадирство, и жизнь спокойная.
- Ну, и кому чо ты тогда доказал? - продолжал бубнеть Ермоха, - Ведь неделю уж бухаешь, алкоголик будто, хоть бы к дачникам пошёл, нанялся, дак тебе и за деньги работать уж лень! Мы-то тогда, в Берлине, ведь пару деньков лишь погудели, да и то от службы без отрыву...
Семён сидел, подперев голову руками и смотрел стеклянным взглядом в стену, будто и не было тут никого.
-Затрахал ты уже всех Берлином своим, - скучно, на автопилоте, промямлил Семён.
И чёрт дёрнул тут за язык Ермоху!
- Анютка то, перва красавица ведь была, - загундел он. - Ведь помню, сколь вокруг ней ухажёров вертелось, а тебя ведь выбрала, чёрта лохматого...
А ты... Ты глянь, во что девка-то превратилась, а ведь и сорока ишшо нету!
И тут Семён  очнулся, будто сработал в нём выключатель какой. Он швырнул в Ермоху пустой стакан и неожиданно проворно подскочил к печи:
- Ты-то, победитель сраный, заткнись! Я, блядь, и не посмотрю, что отец ты мне, я тебе язык-то поганый твой повырву! Ты, козёл, с войны придя, пять лет не просыхал, про подвиги твои завиральные бабёнкам пиздел, а потом их же на сеновале и пёр! В доме нашем!.. При матери! Она, с тобой живя, больше, чем в войну горевала, мне ж тётка всё рассказывала...
Семён, запыхавшись от крика, перевёл дух, и, замахнувшись на Ермоху, продолжил уже спокойней:
- Вот так бы и прибил, да  ты сам скоро сдохнешь, уж землёй от тебя воняет...
Гний там, и чтоб не слыхать тебя было!
Он задёрнул занавески перед самым Ермохиным носом и вернулся к столу. Плеснув полстакана, он выпил, зло огляделся и громыхнул по столу:
- Ну, кто чего ещё скажет!?
...Но сказать было уже некому: Витька, незаметно вырубившись, посапывал в углу дивана, Анна тихо плакала на кухне.
Семён тяжко и неловко уселся за стол и, соловея, цедил пойло сквозь зубы. Он и сам не помнил, как уснул на своём любимом стуле, запрокинув  назад лохматую голову и ощерив в храпе неровные жёлтые зубы.
Стало тихо, только щёлкали на стене ходики, да шелестела, изредка всхлипывая, на кухне Анна. Спустя полчаса она вышла убрать - вытереть со стола, но ни к чему так и не притронулась. Она просто стояла посреди комнаты, бессильно опустив вниз руки, долго и пристально разглядывая Семёна. Постепенно обычно серое её лицо стало розоветь, дыхание стало чаще, сильней поднимая исхудалую грудь. Она вдруг расправила плечи и, закусив губу, со всего маха ударила Семёна, да мокрой тряпкой, да по роже!
По роже! За всё то, что накопилось, за то, что поклялась себе терпеть до веку, да вот, не утерпела...
Семён очухался не сразу, тяжело поднялся на своих коротких крепких ногах, с хрустом сгрёб Анну,  швырнул на кухню и сам ринулся вслед за ней, ссутулившись и выставив вперёд огромные руки, словно потревоженный средь зимы медведь-шатун. Послышался грохот посуды и хрясканье  увесистых, наотмашь, ударов.
Дед запричитал на печке, Витька проснулся от его крика ничего не понимая, но, чувствуя, что происходит что-то страшное, прыжком повис на плечах у отца.
Семён, не оборачиваясь, махнул кулаком и вплющил Витька в стенку, по которой он и стёк безжизненно на пол.
А Семён всё бил и бил Анну, бил, чтоб убить, вряд ли понимая в слепой ярости, что происходит. А она молчала. Ему так хотелось, чтоб она закричала, просила прощения, пощады, но Анна молчала, и от молчания её всё больше бесновался Семён, чувствуя, что нет над ней у него силы.
Она давно обмякла, а он ещё бил долго, пока не устал, месил ногами, вымещая злобу за всё - за председателя, за несбывшееся своё бригадирство, за жизнь непутёвую, за говоруна Горбача с его перестройкой, откуда жизнь эта и пошла наперекос...
Потом, когда совсем уж выбился из сил, он прошел к столу, отдышавшись, проглотил стакан водки, сел и, уперев кулаки в столешницу, дико, по-звериному завыл в потолок...

*******

Витёк проснулся на рассвете. Глаз опух, голова трещала. Отец, как и вчера, храпел за столом. Витька поднялся и поплёлся на кухню. Мать лежала на полу, под лавкой с ведрами.
"Видно пить хотела, а не достать"- подумал Витька, набрал кружку воды и поставил рядом с матерью. Он нагнулся к ней, прислушался. Анна дышала часто и неглубоко, с каким-то, идущим из глубины груди сипеньем и бульканьем.
"Пусть поспит, отлежится"- решил Витька, боясь потревожить мать. На столе лежали ножи. Витька вдруг понял, что сейчас может, а главное, непреодолимо хочет вот взять нож, да по рукоять - шлёп! - в эту храпящую, разинутую пасть! Ему стало страшно. "Нет, только не это! Бежать, бежать отсюда... В город... Деньги!..Провода!.. Точно!"- толкались в голове горячечные мысли. Он снова повернулся к отцу: "Ну и дрыхни, гад! Два километра! Да мне  и меньше хватит, одному-то. Срезать и спрятать! И всё...И прощай!".
Он выскочил в сени, метнулся туда-сюда за одеждой, схватил наощупь в темноте приспособы и выбежал на улицу...
А Семёну снился сон-воспоминание. Этот старый хрыч разбередил таки душу! Давненько уж это было. Он тогда возвращался на тракторе из правления, где вручали ему, как лучшему механизатору района, переходящее красное знамя, да и премию немалую. На радостях он укрепил знамя на тракторе, да так и влетел в деревню, прыгая на скачущем по колдобинам "Беларусе" и с хлопающим на ветру полотнищем. Его встречали тогда всем Гуньковым. Кто не пришёл к магазину на площадь, стояли вдоль улицы у заборов. А там, на площади, среди всей толпы видел он только Анютку, жену любимую. Краем глаза  поглядывал он на мелкого, на Витюшку. Тот бежал вровень с трактором от самой околицы, смешной такой, вихрастый, лишь глазёнки сверкали восторгом и гордостью на чумазой мордашке. Семён даже чуть сбросил газ, когда увидел, что сынка вот-вот выбъется из сил. А потом, когда он вышел из трактора, уже не было ни деревни, ни толпы, - только Анютка и сынок. До них было всего несколько шагов, но он шёл, шёл на ватных
, нетвёрдых ногах, но не приближался, а, наоборот, казалось, становился всё дальше. Жена и сын что-то ему говорили, кричали, но он не слышал.
Тогда они протянули к нему руки. Он вдруг сообразил, что надо просто взяться, держаться друг за друга. Они тянулись к нему навстречу, и он очень хотел взяться с ними за руки, он знал, что, соединившись с женой и сыном, он обретет покой и силу, но руки тяжелели и сближались медленно- медленно. И когда пальцы уже вот-вот бы коснулись, Семён проснулся. Он ничего не помнил, что было вчера, он помнил только сладостное предвкушение покоя и силы. Помнил только непреодолимое стремление  соединить руки.
"Витька, где Витька!"- он выскочил в сени - приспособы исчезли...
"Дурак!" - Семён кинулся на улицу, и напрямик, по короткой дороге рванулся к просеке ЛЭП. Он, не разбирая ломился сквозь мелколесье, пока не вывалился из кустарника прямо на просеку. В обе стороны уходили гудящие от страшного давления  тока провода. Семён покричал, но никто не отозвался. Тогда он бросился направо, к поднимающемуся над болотистым леском солнцу, на фоне которого нахохлился силуэт присевшей на провода большой мешковатой птицы...
Он всё понял, ещё толком даже и не увидев. Он понял, но не осознал, а так и шёл, что-то бубня про птицу. Но это была не птица. Переломившись о провод рядом с тарелками изоляторов, висел его сыночек Витюшка, тихо-тихо уходя в синее-синее бездонное осеннее небо дымком тлеющей телогрейки. Под мачтой валялись обугленные приспособы. Боясь глянуть вверх, Семён зачем то несколько раз обошёл их кругом, затем развернулся и побрёл назад, в Гуньково...

******

Кегля умер в марте. Его слабое сердечко не выдержало, и он упал в колючий мартовский снег возле своей тележки.
Семён замерз в сугробе месяцем раньше. Ночью он пробирался с фляжкой от Козьей Рожи. На полпути к дому  присел на снег глотнуть спирта, задумался, да так и нашли его поутру.
. Анна стала инвалидом, больше про неё я ничего не знаю.
Ермоху с большим трудом пристроили в дом престарелых,  как ветерана войны.
Козья Рожа пережила их всех. Она прожила бы и дольше, да "риэлторам" надоело ездить в Гуньково ...