Прошлым летом граф N…, которому я прихожусь внучатым племянником, пригласил провести летние вакации в своём крымском имении. Соблазнившись дотоле неведомыми мне берегами Тавриды и гостеприимством графа, я с энтузиазмом согласился.

К прибытию нашего packet-boat в Ялту граф выслал на причал фаэтон. Кучер-татарин по имени Ахмед был  мрачен, на мои расспросы отвечал двумя-тремя ломаными словами, увы, бедняга едва говорил по-русски. Вскоре фаэтон принес меня во владения графа, и перед моим восторженным взором предстал особняк в мавританском стиле, вкус к которому граф вывез из своих путешествий по Северной Африке и Андалусии. К особняку примыкал сад, за ним следовал изрядный, десятинах о трёх, конопляник, людские, конюшня и прочие службы.

Сам хозяин находился в странном расположении духа, был рассеян, иногда смеялся невпопад, позже и вовсе впал в мизантропическое настроение, еду  находил скверной, ужимки горничной несносными, а ялтинскую публику малопочтенной.
Несмотря на разницу в возрасте и мизантропию хозяина, мы вполне ладили – на прогулках граф поправлял мне навыки конного дела, а вечерами я читал свои переводы сонетов Шекспира, в коих граф нашел смещение стиля в сторону поэтики русского романтизма.
На очередной прогулке граф умудрился свалиться с лошади и, хотя все обошлось, (для него, но не для конюха) пришел в совершенное отчаяние от череды скорее вымышленных, чем очевидных неурядиц. В конце концов ему пустили кровь, он успокоился, но утром, многословно извинившись,  отбыл на вечно неспокойный Кавказ, надеясь поправить здоровье треволнениями дороги и водами Кисловодска. 
Меня же граф поручил заботам домоправительницы, существа необычного и в чем-то даже загадочного. Звали её Каринэ.

И имя, и несомненный эллинизм её тончайших платьев, и блеск живых, темных глаз выдавали её южное происхождение. Откуда она появилась в графских покоях, я так и не смог выяснить, но дворня её побаивалась и власть над собой признавала безоговорочно.
Первым делом Каринэ удалила из покоев горничную и принялась прислуживать мне сама, обходясь при этом едва десятком русских слов, а самым длинным сказанным ею предложением был тяжкий кошмар начинающих актеров:
-  Кушать подано!
День мой проходил без особых изысков – все свободное время я отдавал работе над переводами сонетов, изредка отвлекаясь на  купание или конную прогулку. Однако это вялотекущее однообразие вдруг стали украшать вечера в библиотеке моего мизантропического родственника. Каринэ зажигала свечи в старинных канделябрах, в распахнутые окна втекал волнующий аромат крымских сосен и под волшебное стрекотание цикад я декламировал ей стихи, высказывал своё мнение на современную литературу или читал последний вариант моих переводов. 

Манеры Каринэ решительно  не позволяли причислить её к низкому сословию. В креслах она сидела непринужденно, чайными приборами оперировала умело, не в пример кузине Дарье, коя колотит ложечкой по «лягушачьему» Веджвуду, на манер пьяного звонаря на Троицу.
Увы, на все вопросы моя бессловесная собеседница (pardonne moi за оксюморон) отвечала лишь покачиванием головы или слабой улыбкой. Первоначально я относил сие на счет слабого владения русским языком, однако же кардинально изменил своё мнение, заметив как слеза проползла по её  щеке после декламации 66 сонета. Любопытство моё было возбуждено до крайности, я проследовал за Каринэ к её комнате, но она резким взмахом руки остановила мой порыв и скрылась за тяжелой дверью.
Ночью я тщетно ждал прихода спасительного сна, Каринэ занимала все мои мысли, слепая и всепоглощающая страсть  овладела мной.

Утром того рокового дня я отправился на конюшню с целью совершить  прогулку верхом, дабы несколько рассеяться. Ахмет вышел ко мне с поклонами и я попытался расспросить его о Каринэ. Осмелевший вдруг конюх, отчаянно жестикулируя и тараща свои татарские глаза, произнес горячий монолог, увы, на родном языке. Чем так поразила и испугала домоправительница этого явно неробкого человека я так и не понял. Ахмет же опомнился и молча вывел мне гнедого жеребца. На спокойной рыси я миновал усадьбу и, разогрев жеребца, послал его в галоп. В лесу же перевел жеребца на шаг и бросил поводья, доверившись чутью животного. Мягкие лапы крымских сосен, золотой ковер из хвои и полный божественного аромата горный воздух  настраивали на философические размышления, но внезапно жеребец быстро повернул в сторону темной лощины, скользнул меж двух аршинных валунов, голова моя внезапно закружилась, я натянул поводья, спешился  и  вдруг услыхал чьи то шаги за спиной. Я обернулся.

Отведя рукой колючие ветви, ко мне приблизилась девушка. В ее облике было много странного, впрочем,  детали я выстроил потом в своих тревожных воспоминаниях. Тонкая ткань тесной рубахи без рукавов откровенно обтягивала грудь незнакомки, прямо через волнующие выпуклости по ткани шла загадочная надпись «Долой пидарасов с эстрады». Рубаха, что  и явилось причиной моего первоначального смущения, оставляла открытым живот незнакомки, в пупке которого, проколотом, вероятно, самым варварским образом, болталась золотая фигурка.
На голове девушки был по-крестьянски повязанный платок, разрисованный страшными силуэтами скалящихся черепов. Обтягивающие синие штаны из грубой ткани завершали картину. Загадочно рассеянные глаза девушки тут же приковали моё внимание. Я засмотрелся, забывшись от неожиданности встречи, а она сказала низким голосом:
- Хай. Чё это у тебя за прикид, как из секонда? А коня в прокате дернул?
Я стал, было, размышлять, откуда в диких горах взялась подобная особа, попытался подобрать слова для представления и дальнейшего знакомства, но в руках девушки обнаружилась толстая белая папироса, она вдохнула странно пахнущий дым и продолжила:
        - Не штырит совсем... Пипец, бля!
- Да, - сказал я, невпопад, лишь бы что-то ответить, – То есть, нет.
      - А! – девушка махнула рукой, - засохни! Давно зависаешь?
      - Я вообще, гощу, так сказать, на вакациях, - я подошел ближе,
- Позвольте представиться, студент Сант-Петербургского…
- Чё ты бычиш на меня, сцуко? - перебила меня девушка, – Пакован давай!
      Я пожал плечами, поскольку даже не понял, о чем она спрашивает.
      - Ты че, епта, олень, ты, в натуре, кто такой? - встревоженным голосом спросила незнакомка.
Пока я пытался осмыслить сказанное, она нырнула под ветки дерева и побежала вниз по широкой тропе. Я вскочил в седло и бросился следом. Однако за кустом реликтового можжевельника обнаружилась странная повозка отчаянно красного цвета, на чрезмерно широких колесах и без оглобель. Незнакомка, не оглядываясь, открыла дверь, нырнула внутрь, адская конструкция, подпрыгивая на кочках лесной дороги покатилась вниз, а внутри кареты кто-то мощно забил в барабан и пронзительный голос закричал в ритм: «Гоп, гоп, гоп, чиля-гоп, а я гуляю!»

Мой жеребец дико взвизгнул и понесся по лесу, словно преисподняя раскрылась у нас за спиной. На краю обрыва я отчаянно натянул поводья и жеребец замер над бездной. Открывшаяся панорама заставила бешено застучать моё сердце. Под ногами лежал странный город с высокими домами весьма безобразной архитектуры. По его улицам сновали самобеглые коляски на манер давешней адской повозки незнакомки, а в порт входило фантастически огромное белое судно.
Я терялся в сонме невероятных догадок, тут судно испустило длинный и низкий гудок, жеребец отпрыгнул от обрыва и понес меня по лесу, словно ад следовал за нами. Вот и широкая тропа, два валуна, и тут сознание моё вновь помутилось и я упал, бесчувственный, на мох.

    Когда я пришел в себя жеребец, как ни в чем не бывало, пасся вблизи. Кое-как я влез в седло и отправился восвояси. Меня колотил озноб, в глазах прыгали темные круги. Бросив поводья Ахмету я отправился к себе, попытался взбодриться мадерой, но тут вошла Каринэ и подала мне склянку горячего напитка странного вкуса и цвета. Я выпил его и провалился в спасительное забытьё.

    Среди ночи я проснулся. Охватившая меня лихорадка исчезла напрочь. В силу некоторых обстоятельств я вышел из комнаты и вдруг услыхал голос в комнате Каринэ. Дверь была приоткрыта, хозяйка словно говорила с кем-то, но ответов собеседника я не слышал:
- … по ходу у меня мобильник садится, куда я зарядник воткну? Сама его туда воткни, умница! С хуёв вы портал открыли? Уши пухнут? Меня и так татарин спалил за ноутом. Сижу, дрочу эф пять, хотела нахнуть на креосе, а он сунул в окно фейс свой косорылый, теперь высел на измену! По сезону свалю я отсюда, дербан бросаем, будете всей гопой будяк  долбить!
Тут Каринэ увидела моё изумленное лицо и устало сказала:
- Ну вот и всё…
Ослепленный порывом восторженной страсти я рванулся к ней, ощутил её тело в своих объятиях, острую сладость поцелуя на жаждущих губах, но тут же меня вернули к действительности холодные слова домоправительницы:
- Алексей, это не комильфо, что скажут в свете??
Я опустил голову и вышел из комнаты, чувствуя себя совершенно подавленным и смущенным.

Завтрак мне подавала вертлявая горничная, Каринэ исчезла бесследно, лишь под софой в её комнате настойчивый Ахмет нашел  разорванный нетерпеливой рукой пакетик с непонятной надписью «Колдрекс». По прошествии нескольких дней покинул поместье и я.     

Осенью я получил приглашение в ложу графа на премьеру комической оперы. В антракте граф, рассеяно лорнируя зал, рассказал как учинил тщательный розыск Каринэ, но все хлопоты оказались пустыми.
- Я уже пророчил Каринэ печальную судьбу домоправительницы графа Аракчеева, - сказал граф, - Как вдруг в бывшей вашей комнате, мой друг, обнаружился неизвестно как туда попавший, но адресованный вам конверт. 
- Во имя бога, граф, что же было в конверте??? – в порыве вспыхнувшей надежды вскричал я.
- Я не имею манеры вскрывать чужие письма, - несколько холодно ответствовал граф. Он сделал знак рукой и из глубины ложи камердинер на серебряном подносе подал мне конверт. Я торопливо вскрыл его, но из конверта выпала лишь идеальной работы миниатюра. 
С тонкого картона Каринэ улыбалась мне мягкой и печальной улыбкой, а за смутными силуэтами фона я угадал тот самый волшебный город и порт.
На обратной стороне каллиграфическим почерком был выведен гениально переведенный на русский язык сонет.

В тот черный день (пусть он минует нас!),
Когда увидишь все мои пороки,
Когда терпенья истощишь запас
И мне объявишь приговор жестокий,

В тот день поможет горю моему
Сознание, что я тебя не стою,
И руку я в присяге подниму,
Все оправдав своей неправотою.

Меня оставить вправе ты, мой друг,
А у меня для счастья нет заслуг.

С любовью, Карина.

- Любопытная манера живописи, и техника просто идеальная, - услыхал я слова графа, - Ба, да художник тут расписался, какой то немец – Кодак. Непременно закажу ему свой портрет.