Сидя в вагоне-ресторане, Максим пил коньяк, поглядывая на свое отражение в окне. Когда поезд проносился под мостом или мимо какой-нибудь темной стены, становился виден парень с недельной щетиной и ввалившимися глазами, одетый в помятый синий спортивный костюм «Reebok». Зрелище вызывало угнетающее чувство.
    Рядом с бутылкой на столе лежал черный i-phone в фиолетовом футляре – памятный подарок, который он получил от своей московской подруги Люси. Максим чувствовал весь трагизм этой новогодней истории, так жестоко синхронизирующейся  с новейшей историей России. Вернее, с наступившим кризисом, мать его! Это делало его состояние еще более меланхоличным. Хуже всего было то, что он даже не помнил, чем кончилась окончательная битва за подругу под утро первого января – победой или поражением.

      «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», – говорил Пастернак.
      Максим со школы уважал Пастернака, зная, как трудно среди отечественных борзописцев найти таких, которые не страдали бы стокгольмским синдромом в острой гнойной форме. Но все равно завет классика не грел.
      «Вот оно как, – думал он, глядя на мерцающего в окне грешника. – Едет по России поезд. В нем сидит обычный парень, симпатичный и скромный. И никто даже не догадывается, что это и есть тот самый Сидоренко, о котором все слышали столько невероятных историй…»

  Яркими всполохами возникли картины Нового года: вот он прилетел в Москву; страстная встреча с Люсей – хороша сучка в постели! Затем собрание в огромной хате подруги многочисленной оравы друзей и знакомых, торжественная встреча года желтого быка, песни, танцы, петарды…

      – Можно к вам присесть? - У стола стоял милиционер из линейного отряда – он уже несколько раз проходил мимо, привлеченный, видимо, расхристанским видом Максима. Тот неопределенно пожал плечами.
      Милиционер сел напротив.
      – А что это у вас за телефон? – спросил он.
      Максим молча подвинул ему аппарат через стол. Милиционер с интересом взял вещицу в руки.
      – Максу на память о встрече в Зазеркалье – по слогам прочитал он памятные белые каракули Люси на футляре. – Интересно. А что это за бегемот подрисован? Вместо подписи, да? Смешной.
      Максим промолчал, а про себя подумал:
  - Сам ты бегемот недорезанный. Это ослик.
      – А кто же этот Макс, а?
      – Поверьте на слово, – сказал Макс, поднимая бездонные пропасти глаз, – есть вещи, которых вам лучше не знать. Крепче спать будете.
      – Вид у вас неважнецкий. О чем-то тяжелом вспоминаете?
      – Угадали, – ответил Максим.
      – Не поделитесь?
      – Да вам не интересно будет.
      – Попробуйте.
      – Охота вам лезть в чужую душу.
      – Ну почему лезть. Сами расскажите. Глядишь, и легче станет.
      Максим несколько секунд молчал, подыскивая слова.
      – Оказывается, я не только чмошник, – сказал он, наконец. – Оказывается, я еще и тварь дрожащая…
      – Да? – тускло переспросил милиционер. – И чем вы это объясняете?
      Макс пожал плечами.
      – Может быть, подсознательные склонности, в которых не отдавал себе отчета. Раболепие, которым заразили детскую душу в советские времена… А может, трава такая, или порошок.
      – Понятно… А документики ваши можно?
      Максим сунул руку в карман, вытащил сложенную вдвое стодолларовую бумажку и, раскрыв ее книжечкой, протянул через стол. Милиционер взял купюру двумя руками, посмотрел на президента в овале, потом на парня, потом опять на президента.
      – Без шляпы снимались, что ли? – спросил он, улыбаясь.
      Макс кивнул. Беседа начинала его понемногу раздражать. Милиционер спрятал банкноту, встал и козырнул.
      – Ну что ж, отец Бенджамин, – сказал он, – добро пожаловать в город Челябинск.

      Парень налил себе еще коньяку. Ему вспомнились суетливые манипуляции, которые он успел проделать с Люськой под утро – минет, анал, минет… А потом обвал, вернее, провал в памяти… А то раболепие, которое проснулось в нем самом перед сраным ментом, было вообще необъяснимо. Хотелось верить, что это всего лишь эффект проклятого порошка, от которого все утро текли из носа кровавые сопли.
      Но Максим подозревал, что дело серьезнее и значительно глубже.

      «Откуда в русском человеке это низкопоклонство, это генетическое холопство перед властью? – думал он. – Непонятно. И ведь самое забавное, что мы хорошо эту свою особенность знаем. Даже слово „ментальность“ научились говорить. Только куда девается то, что мы понимаем про свою ментальность, когда эта самая ментальность включается по первому ментовскому свистку? Говорят – умом Россию не понять. А почему? Да очень просто. Когда гавно начинает шевелиться в душе, ум сразу уезжает в тьму-таракань. А когда гавно отпуск берет, то сразу ум возвращается и делает вид, что ничего не было, и у нас тут чисто Европа, просто медведи белые. Каждый, кто здесь родился, все понимает до мельчайших подробностей. И все равно попадает по полной программе… Сэ ля ви».

      Максим посмотрел на лежащий на столе сотовый, и воспоминание об утреннем недавнем кошмаре покрыло его щеки густым румянцем. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть своего убогого отражения в окне вагона-ресторана.
      Зазвонил мобильный.
      – Алло, – сказал Макс, поднося к уху трубку.
      – Здорово, – жизнерадостно крикнул в трубке Гришковец. – Как дела?
      – Нормально.
      – Ты как в инет попал? Добро пожаловать в члены клуба лопухов!
      – А? – ошарашенно спросил Максим.
      – Запись твоей драки уже вовсю по просторам инета гуляет. Сейчас быстро –  раз и в дамках! Всем отделом с утра уссывались, как тебя татарин какой-то мордой по полу возил. Просто какая-то победа зла и тьмы. Чего это ты руки к потолку так поднимал? Молился, что ли?
      Макс ничего не ответил. Ему поплохело.
      – А рычал-то как… Тебе, Макс, токмо в кино сниматься надо, а не в банке штаны просиживать.
      Максим снова промолчал. Его уже мутило.
      – Но ты учти, что, когда в такую историю влипаешь, это всерьез и надолго. От гавна не отмажешься. Ромео, ты наш влюбчивый… Поперся в столицу за приключениями на свою задницу.  Ты чего молчишь?
      – Не знаю, что и сказать, – признался Макс. – Голова сильно трещит.
      – А потому что, не надо всякую дрянь нюхать. Вот этого от тебя, если честно, не ждал. Бабу протянуть – святое дело. Но это-то зачем?
      – Будет теперь и на вас компромат – сдуру пробасил Макс.
      – Какой на хер компромат, – вздохнул Гришковец. – Если бы. Я хитрый. Вот прикинь – на тебя у нас компромат есть. Ты сам на меня материал кое-какой тоже имеешь, знаю-знаю… Но, на компромат это лабуда не тянет. А вот на тебя, барана дегенеративного в натуре, которого все, кому не лень, пихали и пинали, материалов полно. Выше крыши. И пленки-то есть, и какие пленки! Голливуд отдыхает. Я реально говорю, на это смотреть для здоровья вредно, так ржешь. Ну, а что ты имеешь против Листьева? Материалы есть, а компромата нету! Можешь представить?
      – Нет, – ответил Макс. – Не могу. Как такое может быть?
      – А так. Думаешь, зачем он рядом с Цыганом себя ставит? Потому что знает – в таком виде мы на него голой жопой не влезем. Умный… Понимает ситуацию. А раньше он на Утмурда ставил, но где он, тот положенец…
      Максим долго ничего не мог ответить. Наконец, молчание стало невыносимым, и он почувствовал необходимость сказать хоть что-нибудь.
      – А почему… э-э-э… а почему вы не можете старые фотки, ну те, где он с Удмуртом, сейчас запустить?
      Теперь надолго замолчал Гришковец.
      – Ладно, – сказал он наконец, – я не за этим звоню. У тебя телевизор рядом есть?
      Макс поглядел под потолок.
      – Да есть тут один, не знаю, работает или нет.
      – Включай. Сейчас первый выпуск «Челябайки». Он, правда, немного неровный, не обкатали еще до конца. Как говорится, первый блин комом. Но людям, кто видел, нравится. Там бабы ведущие в полном неглиже. Представляешь?! Короче, быстрее включай.
      – Понял, – сказал Макс без особого энтузиазма. Голые бабы у него стояли сейчас поперек горла.
      – И еще, – продолжал товарищ, – личный вопрос. Если не секрет, где это ты так наезжать научился? Что, черт тебя побери, тоже в оттрубил десятилетку в местах не столь отдаленных?
      – Я… Да нет, я…
      – А то смотри. Люди нервничают. Листьев, когда ты к нему в банк с этой кодлой первый раз пришел, он вообще обосрался, чисто конкретно. В час ночи мне позвонил – он даже не понял сначала, что это ты.
      – А он что, раньше меня знал? – изумленно спросил Макс.
      – А ты думал. Я же лучшая крыша в городе. Всю информацию преподношу на блюдечке с голубой каемочкой. За реальные баблосы, конечно. А у него три видеокамеры в приемной. Я ему и сказал, чтоб он не парился, – у тебя к нему реального базара быть не может, что-то личное, романтическое. Так что он тебя с тех пор и дожидается. У тебя вазы в офисе есть?
      – А что?
      – Купи, если нет. Будешь каждый день букет получать с курьером. Знаешь, Максимушка… Я тебя, с одной стороны, конечно, понимаю – присмотреться к партнеру, то да се… Но с другой стороны, нашел ты геморрой на свою голову, вот что я скажу.
      – Почему?
      – Ты просто не все про него знаешь. Тебе ведь его не только доить надо будет, а еще на лугу пасти и волков отгонять. Иначе он реветь будет, и довольно громко. А волками у него на даче два таких сенбернара работают, так что ты, прямо тебе скажу, устанешь пыль глотать.
      – Все, капитан, – сказал Макс. – Я пошел телевизор смотреть.
      – Ну, давай, братан. До скорого. Не чихай.
      Телевизор под потолком вагона-ресторана работал из рук вон плохо. Сигнал был слабым и неустойчивым – по экрану шли косые полосы помех, и звука почти не было. Как только кончился рекламный блок, экран почернел, а потом взорвался радужной вспышкой салюта. Когда огни угасли, на экране осталась огромная золотая заставка «ЧЗ». Буква Ч задрожала, несколько раз крутанулась вокруг оси, качнулась и, как язык колокола, со звоном ударила в З. Волнами от удара разбежались веселые разноцветные буквы, сложившиеся в слова «Челябайку». Затем между ними с чпокающим звуком вылупилась  - 2009 год желтого быка – напомнившая Максиму своим ядовитым цветом московский делириум. Наконец, на весь экран выползла голая баба и что-то заверещала пронзительным голоском… Он почувствовал подступающую к горлу непреодолимую лавину тошноты, вскочил и кинулся в туалет. Но, столкнувшись с рыжей официанткой, вылупившей на него свои желтые зенки, он покрыл ее коричневой лавой с головы до пят.
Праздники закончились, елы-палы!