И не было света, и не было слова.                                                                     
Домом были пространство и тьма.                                                                     
Не было голоса. Плыли мысли – чужие. Словно мои.                                     
И нельзя было не согласиться. Потому, что это были Суть и Истина.         
Был разговор, и это было главное.
Не в чьей-то жизни, а в вечности.
Простой и сложный, ни о чем и о многом. Потому неспешный.
Не было стремления и не было ожидания. Не было движения.
Было все в одном, мудро и абсолютно.
А потом пришли холод и свет.
Пришли хаос, границы и очертания. И пришла боль.
И родилось первое желание – не меняй ничего. Но так было надо.
И возникло «там» и «здесь». И подул ветер.
И влекло прочь помимо воли.
И распалось целое на добро и зло, так в этом мире.
Слышать и видеть, разрушить - построить, забыть и запомнить, уйти и вернуться.

Приблизительно с такими ощущениями и мыслями меня выбросило в это место. В  «белый свет», или «мир» - как его принято называть здесь.  В ноябрь 1969 года.

Боль и яркий режущий свет – вот, пожалуй, первое, что запомнилось лучше всего. Серо-белый потолок, многократно крашенное окно с квадратиками занавесок, недозакрытая форточка, из которой тянет. Толстый мужик в голубой клетчатой рубахе и тесном халате держит меня за ноги, подняв на вытянутых руках перед собою. Его огромные лапы и красная морда покрыты белесой растительностью. В комнате находятся еще две бестолковых бабы. Одна тощая, вторая потолще и постарше. На них надеты зеленые прорезиненные фартуки. Они замерли и боятся. Они смотрят на меня. Проходят длинные секунды ожидания. «Ить… Не дышит!» - говорит толстуха. Из нее выплескивается испуг, он клочьями кружится по комнате, свивается в серые кольца, повисает косматыми спиралями. Тощая равнодушна, она думает о чем-то о своем, ей хочется быстрее уйти. Красномордый неожиданно сильно бьет меня по жопе, зацепив пухлой ладонью добрую половину тела. Я резко втягиваю воздух. Внутрь врывается что-то обжигающе-едкое. Кислород. Замираю от боли, потом выдыхаю. Слышу резкий крик и плач. Эти звуки издаю я. Мысли растворяются. Меня вертят, обтирают. Так больно, что уже все равно. Заворачивают во что-то жесткое, провал...

Низкий желтый в мелкую дырочку дерматиновый потолок в салоне машины. Я завернут во множество одеял и пеленок, на руках у матери. Рядом отец. Незнакомые запахи, тесно и неудобно. Меня торжественно везут куда-то. В мой новый дом. Зачем? Я знаю, что там – то же самое.  Никакой разницы, по-крупному, не предвидится. Ору. Водитель поворачивает небритую физиономию, улыбается, и говорит: «Ого! Певцом будет!»

А вот хуй ты угадал, дядя! Я буду конструктором противолодочных буев! Потом - спекулянтом, контрабандистом, журналистом, ментом, черным археологом, депутатом, писателем… Во время Великой Российской Депрессии, поначалу именуемой кремлевскими пиарщиками «мировым кризисом», создам «Церковь Истинного Тварца», чтобы потом затеряться где-то в районе Индийского океана…

***

«Ну, насчет секты ты загнул, – прерывает меня Витек. - А вообще интересно, что такое помнишь. Да ты всегда рассказывать умел, хорошо язык подвешен…» Он вытряхивает в стаканы остатки жидкости, ставит пузырь под стол, не вставая протягивает руку куда-то назад. Появляется еще одна бутылка с черной этикеткой, копия первой. Хрустит пробка, булькает горлышко. Размешиваю новую порцию с подтаявшим льдом и выливаю в рот. «Знаешь, чем эта бутылка от Бутылки Клейна отличается? - спрашивает меня Виктор. «Клейн свою посудину в 1882 году придумал, а этот в 1866 патент взял. На лейбе написано!» «Главное, чтобы краев не было. И пересечений. За четвертое измерение!» - я поддерживаю тему.

Дема практически не изменился. Темные волосы без седины – а у меня «серебра» уже о-го-го сколько. Короткая, «полувоенная» стрижка, слишком длинная для уставной. Внимательные, иногда колючие глаза, и обезоруживающая улыбка, которая включается, как лампочка. Девки от нее просто таяли. Сорок лет скоро, а больше тридцати не дашь.  «Ты как вампир!» - говорю я ему. «Ни одной морщины на морде. Для тебя времени не существует, или живешь слишком хорошо?» Виктор бросает на меня быстрый взгляд, о чем-то мгновенье думает. «Время… Ты сколько часов летел, восемь?» - спрашивает меня, хотя отлично знает - сколько. Я киваю головой. «Скорость самолета чудовищно мала» - говорит Витька, будто разговаривает с кем-то невидимым. «Растяжение времени ничтожно, тысячные доли секунды, но оно все-таки есть… Помнишь теорию?» - спрашивает он у меня. Все такой же шиз! 

«В самолете теперь пассажирам класса «эконом» не наливают. Даже сока. И с собой нельзя проносить, антитеррор, обозначают действие. Думал сдохну!» - отвечаю я ему. «Твои могли бы и «бизнес» оплатить, организация богатая! Слушай, мне показалось, или за мною ваш придурок следил? Я его еще в «Артеме» срисовал. Что за тупость? Меня все это настораживает». Виктор неопределенно хмыкает: «Есть свои правила. Окружение надо было проверить, контакты, еще кое-какие вопросы. Правила не я устанавливаю…»
- Не можете без условностей?
- Ладно, не нагнетай…
Опять пьем. 


Продолжение будет