Я точно знаю, что многие из обитателей Удаффкома еще ни разу не попадали в ситуацию, когда на улице в твою сторону бросается незнакомое, потрепанное эпохой существо – мужик или тетка. Оно называет тебя по имени, задает какие-то вопросы, а ты глупо улыбаешься, прислушиваешься, надеешься найти в незнакомце хоть какие-то приметы, пароли, пересечения с собственной жизнью. И никогда не хватает мужества спросить:
- Ты кто вообще, бля?
Ситуация идиотская. Особенно если наконец-то трещит заиндевелая память, и обнаруживается, что перед тобой бывший мачо из четвертой общаги или еще какая забытая сотрудница.
Утешение в нежданной встрече, однако, есть: я – не узнала, но меня узнали. Значит, время меня любит чуть больше…
И еще один приятный момент: мнение, что женщины стареют раньше мужчин, можете заткнуть себе в задницу. Ровным счетом наоборот. Победа над возрастом – женское счастье. Так я думала всегда и думаю сейчас. Не смотря на Селимгареева.

Я стояла в любимом магазине «Аннет Герц» и пялилась на батистовую сливочную блузку. У меня не было с собой десятки, и я радовалась, что не было, потому что хорошо знаю, что такое колокольчики в башке, извещающие: «Твое…»
Вобщем, я была слегка возбуждена, когда он вошел в поле моего зрения - слева, как и подобает дьяволу. Он был похож то ли на ворона, то ли на католического попа – в чем-то длинном, черном с двумя белыми отметинами – жестким воротом рубашки и бледным лицом.
- Гуня? Ты?!...
Никаких сомнений – так меня называл только Селимгареев.

Я забыла втянуть живот, задрать подбородок и придать физиономии выражение беззащитного вызова – оно никогда не подводило. Я ничего не успела с собой сотворить, просто стояла и сканировала 45-летнего Селимгареева, сногсшибательного Селимгареева, которого все преподавательницы в вузе по Фрейду называли Саламгаремовым.
«Здравствуй, гарем!» - хороша фамилия.
Я даже разозлилась – лицо, которое и раньше приводило в смятение женщин, мужчин - вообще людей, со временем еще больше проявилось, как черно-белая фотография. Еще резче переносица, взлет скул, разрез волчьих ноздрей, еще томительнее синева выбритых щек.
Нет сомнений – Господь продолжал свой заполярный эксперимент, он вознамерился превратить красавчика Селимгареева в такого же ослепительного старика.

Мы сидели в кафешке. Селимгареев выслушал мой заказ официантке - слабенький кофе со сливками в самой большой чашке, лучше в бульоннице.
- Леди из тебя так и не получилась, - ехидно выдал визави.
Он уже рассказал мне, что получилось из него самого. Между прочим, ничего особенного – частная стоматологическая клиника в северном городе.
Он уже показал фото полноватой девочки-подростка, в которой при всей крымской яркости чувствовалась русская мама – и кость шире, и все острые селимгареевские углы трансформировались в прямые.
Он уже расспросил обо всех стальных звеньях моей судьбы, и кажется, разочаровался. Не удивительно – я и сама с собою порой скучаю.
- Глаза у тебя, Гуня, были болотные, засасывающие на раз, а сейчас - просто трава. Безопасная ты стала…
Селимгареев врет – для него я никогда не представляла опасности. «Не ври, Селим!» - я уже рот открыла, чтобы сказать, но он опередил:
- Я только недавно понял, почему ты не пошла за меня замуж.

Я поперхнулась, потому что никогда не собиралась за Селимгареева замуж. Я вообще - ни за, ни под, ни над не собиралась. Я никогда не любила безупречно красивых людей, всех этих жгучих брюнетов с синевой на щеках и лаковыми глазами Иуды. Между тем, они неоднократно ломились в мою жизнь, иной раз и с чемоданами.
Это странно, это никакой логике не поддается, ведь с самого детства, с первых «припухших желез» я страстно, безбашенно хотела красивых уродов - тяжелых, белобрысых, грубоватых мужиков с нордической фактурой, рано лысеющих, толстеющих, с простоквашными глазами, большими носами и лапами, и чтобы было о чем помолчать, и чтобы не спеша, вдумчиво…
Да хватит уже.
Короче, Селимгареев не вписывался.

Кстати, вся эта южная горячая красота уродилась как раз на Севере, в Норильске, у ссыльного крымского татарина и человеческой русской мамы.
Знаете ли вы, кто такие норильчане, господа? Это удивительный народ. Я такого адского патриотизма никогда больше не встречала. Выходцы из метельной преисподней положили с прибором на полугодовую ночь, на то, что дети ползут в школу, цепляясь за забор, им похер на деньги, потому что бабла всегда было немеряно, им на все плевать, кроме своего жуткого города, построенного квадратно-гнездовым способом, в котором человек вообще жить не может, не должен жить!
А теперь представьте Селимгареева, которому по сюжету надо было родиться на берегу моря, в пампасах, а не цепляться за забор, чтобы не унесло в тундру. Представьте Селимгареева – того, что вырос перед нами на первом курсе, в росомашьей ушанке, из-под которой потусторонним огнем горели глазищи.       

Я знаю, какая судьба была уготована юному хищнику. А чего тут думать – коллекция девочек, девушек, женщин, «Здравствуй, гарем!». Такое у него было безыскусное назначение, буквально пропечатанное на лбу слоновой кости.
К тому времени, как мы познакомились, он уже стартовал – ходили слухи, что первой Селима по пьянке оприходовала Душка, главная общажная блядь с роскошной задницей. И, конечно, обломалась о надменный член крымского северянина. Селимгареев отряхнулся и пошел дальше. Он зашел бы очень далеко по тропе охоты со своими здоровыми инстинктами.
Если бы не Вика.

Первый стройотряд. Загородный завод «тяжелых экскаваторов». На самом деле…
Впрочем, теперь можно: там делали какие-то дальнобойные ракеты. Сейчас не производят ничего, но когда я проезжаю мимо, глядя на безглазые бетонные корпуса, всегда вспоминаю Вику.
Мединститут – пристанище блатных советских детишек. Дочки партийных начальников в россыпи бриллиантов. Вика, помню, заглянула как-то в гости в мою общагу. Я анатомию зубрила, в мозгу трудно укладывались в поленницу все эти лямина криброза, стерна клеида мастоидеус, апертура экстерна акведуктус вестибули…
Вика попила чаю, засобиралась на дискотеку.
- Как же анатомия? Шарайкина взъебет! – удивилась я.
- Ах, ладно тебе, - махнула рукой Вика. – Что нас - много, что ли…
Да. Таких родителей, как у Вики, в городе было совсем немного.
В отличие от Селимгареева, у этой девочки красота была не вечная - временная. Чувствовалось, что такое испытание, как беременность и роды, Вика не пройдет – слишком много тела, слишком розовый румянец, слишком беззаботная улыбка и готовность к непременному счастью. Она влюбилась в Селимгареева весело, капризно, неправильно. Ей и в голову не приходило, что можно проиграть.
Забегая вперед: она и не проиграла.

Невинный роман у них начался на первом курсе, в мае. Пошлая строчка из дамских историй: «Он положил руку на ее грудь и услышал, как бешено стучит сердце»…
Викино бешеное сердце откровенно стучало при виде Селимгареева - грудь ритмично вздрагивала в декольте.
Против этого напора ничего нельзя было сделать. Яблоко требовало, чтобы его сорвали. И все-таки Селимгареев не торопился, водил Вику в кино, отмазывался от знакомства с родителями. Наверное, боялся, что окольцуют.
В стройотряд Вика не поехала – эта девочка была не для черной работы. Но она приезжала к нам каждый день к вечеру, на пару часов – всегда в белом, на каблучках. Я вижу их с Селимгареевым, как будто это было вчера – распахнутую бабочку, порхающую вокруг стройного столба пламени.
Я не знаю, что она наплела родителям, но в одну из пятниц осталась. Единственная дочь эксклюзивного, большого папы урвала для себя единственную ночь.

Я больше никогда не видела Вику. То, что парни уносили с дороги на обочину, было неузнаваемым грязным комом, из разбитого черепа шлепались на асфальт ошметки жемчужного желе. А мне всегда казалось, что у Вики под розовой кожей ягоды, сок, веселое вино.
Водитель лесовоза лежал на руле. В кабине громыхало радио. Кажется, это был Высоцкий. Что-то из раннего он пел: «Сегодня Нинка соглашается»…
Селимгареев не участвовал во всей этой суете. Стоял и молчал, завис на границе молниеносной трансформации: красоты - в уродство, любви – в смерть, будущего – в прошлое. Маленькая дверца, несколько часов назад открытая золотым ключиком, вывела в театр теней. Селимгареев интуитивно понимал – кроме роли статиста ему на этой сцене больше ничего не светит. Там будет вечной примой девушка Вика - та, что в семь утра в последний раз тронула его распухшим ртом и помчалась на автобус.   

Селимгареев все для себя понял, но он еще не знал, чем обернется эта глупая смерть.
Вика молниеносно обратила себя в ничто. Селимгареев с той же скоростью превратился из банального сексапильного мальчика в рокового мужчину – в глазах всей женской стаи. Если раньше бабочки летели на свет, теперь гусеницы ползли в темноту и тайну, окружавшую Селимгареева. Что же он сделал такое со счастливицей Викой, если она сломя голову, понеслась через дорогу? – Так, видимо, рассуждали паломницы, толпами осаждавшие Селима.
Может, они хотели его утешить. Смешно. Не заметила я после смерти Вики никакого депрессняка – барышни мелькали, как калейдоскоп. Правда, никогда не оставались на ночь. «Не снимая шпаги» - так он с ними разбирался.
Я должна была заметить перемену в Селимгарееве, ведь жили мы в одной секции, жопами толкались возле душа и умывальника. Ржали, кормились из одной плошки, бухали, одалживали бабки, делились дюбелями и вилками, я орала на полуголого Селима, что у меня эстетический оргазм, он считал мои труселя на веревке и воровал из кедов шнурки.
Я видела Селимгареева третьим глазом. Он меня, казалось, вообще не видел.

В тот июньский вечер, никак не переходивший в ночь, селимгареевский сосед Вася привел барышню из центрального песдохранилища (соседней медсестринской общаги). Я сидела на чемоданах. Завтра рейс 3567, а уже послезавтра я позвоню одному роскошному уроду – главному в жизни, так мне тогда казалось…
Общага полупустая, народ разъехался на каникулы. Селим напросился на ночевку. Мы посидели с елозившим от нетерпения Васей и перепуганной девушкой. Напугал ее, вестимо, Селим, своей невыносимой красотой. Мы выпили и подались. Барышня со страхом смотрела вдогонку – уже не на Селимгареева, а на меня.
«Трудно быть Богом» (с) – мужская фраза.
«Трудно спать с Богом» - женский вариант.

Все мои юношеские романы проходили под знаком комплекса «белесая блондинка». Нельзя, невозможно представить, что какое-нибудь из интересуемых лиц увидит безбровую физиономию и медвежьи глазки. Минимум косметики оставлялся даже в койке.
Селимгареев был, конечно, не в счет, поэтому я с чистой совестью отмылась до белых бровей, рухнула в постель и пробормотала напоследок:
- Завтра в деканат пойду. Ты, как порядочный человек, обязан на мне жениться.
- Не вопрос, - заржал Селим с соседней кровати и выключил ночник.

Я проснулась, когда нахальный первый луч чиркнул по глазам, ослепил – комната расплывалось желтыми кругами, словно от камня, брошенного в воду.
Напротив, в солнечной пыли колебался Селимгареев – сидел на кровати по-турецки и смотрел на меня.
Это был момент вселенского равновесия.
Так уже случалось однажды. Хакасская лунная степь, грязная хибара. Женщина доит корову и поет. Человек, животное, холмы, зенит, вечность. Полная гармония. Абсолютное счастье.
Селимгареев смотрел на меня с другого берега без мысли о переправе. Радость и покой расходились от него кругами, заливали убогое пространство.
Ресницы отбрасывали тень на левый висок, золотилась скула, крупные завитки дремали на лбу, на груди разбросала крылья черная бабочка, мосластые коленки смотрели на запад и восток. Химия, биология, литература – все жалкие школьные предметы – уступили математике, формулам, определяющим гармонию этого совершенного существа.
У меня перехватило дыхание. Я поняла, что любимые мои, покорные черные буковки бессильны перед этой геометрией суставов, этой алгеброй с превосходными степенями, теоремами и аксиомами, не требующими доказательств.
Абсолютное фундаментальное знание сидело передо мной – невыспанное, свежее, прекрасное.

Конечно, Селим гармонию порушил.
- Не надо в деканат. Я и так на тебе женюсь.
- С фига ли?
- Спишь забавно. Только гундосишь во сне. Отныне нарекаю тебя Гуней.
Он сдержал слово. «Гуня» звучало, как заговор.
Но заговора не вышло. Я уже получила с Селимгареева все, что он мог дать – в раннее летнее утро.

- Только недавно понял, почему ты не пошла за меня замуж, - сказал Селимгареев. 
Он действительно понял. Ему объяснила женщина – из родной касты душевных уродов. Честное слово, я была с Селимгареевым добрее.
Надо постараться взглянуть на мир ее глазами, ее ремеслом. Не описать – нарисовать.

…Она прикасается к его локтю – издалека, чтобы не спугнуть – и спрашивает:
- У вас есть свободное время?
Не зря опасается. Он оборачивается резко - готов к защите личного пространства. Оценивает расстояние, но все равно хмурится.
Она стоит в метре, практически задрав лапки:
- Всего час. Вы мне очень нужны, - нежным таким, грудным голосом.

В мастерской она оставляет его одного, чтобы переодеться. Он ходит вдоль стен в песочных тонах, размалеванных ацтекским орнаментом и зелеными ящерками, спотыкается о несуразные вазы из морщинистого шамота, задрав голубоватый кадык, разглядывает абажур в виде чукотского чума и полотна, навалившиеся на стену. Ему не по душе то, что она делает – какие-то грязные старики, орущие дети, грубые цвета - повсюду кобальт с переходом в охру. Но ему нравится закрытая пледом, овальная кушетка. Он находит много свидетельств, атрибутов игры, которую ему предложили, включая портрет обнаженной хозяйки, лежащей навзничь на скомканной простыне. Лицо едва узнаваемое, мутное, с потным лбом. Тяжелая грудь, сонные распавшиеся ноги. По внутренней стороне бедра убегает зеленая ящерка. Юркая рептилия – единственное противодействие водовороту, затягивающему материю в устье прожорливой раковины.
Он чувствует не возбуждение, но банальный голод – желудок сжимается, словно взбесившиеся ферменты завидуют предстоящей трапезе.

Она не собирается его кормить. Туника из мешковины на голое тело. Исчезло лаковое каре – волосы стянуты резинкой. На ногах носки грубой шерсти. Туника мягко колышется, пришли в движение ящерки на стенах, и весь мир тихо раскачивается в его глазах.

- Разденьтесь до пояса. Полупрофиль. Мне нужен полупрофиль.
Он улыбается, слушается, откидывается в соломенном кресле.
Она поправляет ему волосы, сбрасывает на лоб непослушные кольца.
Он видит тяжелую грудь в лохматом вырезе туники.
Игра захватывает все больше.
- Не надо улыбаться, пожалуйста. Подумайте о чем-нибудь плохом.
Нет бы насторожиться – услышать раздражение, ледок в голосе художника, которому мешают работать.
Он ничего не слышит.

Она работает быстро. Долгий взгляд, затем полет мягкого карандаша. В неуловимом промежутке трансформация: красоты - в уродство, любви – в смерть, будущего – в прошлое.

- Можете одеваться, - говорит она нежным своим, терапевтическим голосом.
Он и не думает одеваться. Подходит к ней близко-близко – плевать на личное пространство. Игра должна закончиться по его законам.
- Надо бы посмотреть, что получилось.
Она смотрит на него с сомнением. Ни тени кокетства.
- Ну, если вы хотите…
На холсте мертвый человек. Мертвее некуда. А всего-то надо было - заострить черты, углубить тени, ослабить рот, утопить глазницы. Смерть всегда уродлива, даже если минуту назад была красотой.
- Понимаете, лица у людей обычно текут, их трудно остановить, - терпеливо разъясняет она. – Трудно остановить жизнь. У вас правильное лицо – очень короткий переход к смерти.
Он молчит.
- Я вам хорошо заплачу, - продолжает она.
Зеленые ацтекские ящерки бегут в норки по оранжевым стенам. Жертвоприношение завершено.
- Не надо денег, - говорит Селимгареев. – Как вас зовут?
- Виктория.
Ну, конечно, жизнь звалась Викой, смерть – Викторией, победой.
- Скажите, Виктория, а вот такой вы бываете? – он кивает на натюрморт с обнаженной женщиной и шустрой ящеркой.
- Не с натурщиками, - улыбается она.
Звучит, как - «не с больными».
- Но вы идеальный натурщик, - смягчает удар художница. – Это такая редкость…

- Я и для тебя был натурщиком, правда, Гуня?
Бульонница пуста. Некуда прятать лицо. Надо отвечать - он заслуживает правду.
- Ты и для Вики был натурщиком, Селим. Просто избалованная глупая девочка хотела присвоить то, что не принадлежит никому…
- Дуры вы, - вдруг развеселился Селимгареев. - Жена вот считает меня вполне живым, собственным человеком. И дочь. Идите вы на хрен с вашими предрассудками. Что теперь – подыхать, если родился со смазливой мордой?

Я пошла на хрен с мыслью о красоте, которая никогда, никому не дается насовсем, не подчиняется черным буковкам, колонковым кистям, сорочьим клавишам.
Красота – всегда мимолетна, всегда смертна. Она отбрыкивается от вечности руками и ногами.
И все-таки.
Утро с Селимгареевым нахально соперничает с моей добротной жизнью – надежной, как стальная цепь.
С жизнью, в которой формула Витрувия – «Польза, прочность, красота» - проваливается на последнем слове…