Находчивый, изобретательный ум прапорщика Пузырева, выручавший его во многих случаях, иногда приводил к ситуациям, в которых мог оказаться только наш Кулибин в погонах. Но прапорщик-сердцеед умудрялся завоевать благосклонность женщины даже при самом неблагоприятном повороте событий. Вот об этом его  следующий рассказ.

«...Служил я как-то в одном областном центре на окраине и добираться домой было ужасно далеко, аж через весь город, на другую окраину. Я хоть и садился на конечной остановке, но буквально на следующей троллейбус до отказа набивался всякими старушками, возвращающимися с базара, и мне приходилось уступать им место – форма как-никак обязывала. А ехать было больше часа. Я в то время заменял командира отделения и за день так изматывался, что эта поездка превращалась в настоящую пытку. Тогда я стал брать с собой гражданскую одежду и после службы переодеваться в нее, чтобы было легче усидеть в транспорте. Порой мне это удавалось, но, как правило, обязательно появлялась или совсем немощная старухляндия, или серьезно беременная женщина, или инвалид, – и меня общими усилиями таки сгоняли с места. Меня это возмущало до крайности, но  никому ведь не объяснишь, что я устал не меньше, чем все они вместе взятые в этом черепашьем троллейбусе.

В поисках хоть какого-нибудь выхода я и придумал одно простое, но эффективное приспособление. Я взял тонкую фанерку темного цвета, размочил ее в воде, согнул в цилиндр и закрепил несколькими  металлическими застежками. А когда высохла, надел  на ногу, в районе щиколотки. Если натянешь снизу носок, а сверху прикроешь штаниной, то ничего не видно, но когда над моей головой какая-нибудь вековая развалина начинала сыпать песком о неуважении к пожилым людям, падении морали, страшном суде и так далее, я молча выставлял ногу в проход, приподнимал брючину и звонко щелкал по фанере ногтем. Способ был вернейший – получался вылитый протез. Передо мной извинялись, жалели, и я без проблем доезжал до конца.

Спустя месяц меня уже многие знали и демонстрировать свою ногу приходилось все реже. И вот на этой отнюдь не благодатной почве у меня и произросла вдруг одна любовная рапсодия.
Как-то раз, когда я показывал свою ногу очередной бабушке, возле меня у окошечка сидело и наблюдало за этим одно симпатичное молоденькое создание женского рода, на которое я еще раньше обратил внимание. У меня даже сомнение возникло: а стоит ли выставлять свою неполноценность перед такими глазками. Но желание оставаться в числе сидящих взяло верх. И вот она, увидев, что я инвалид, от неожиданности негромко ахнула. Старушка ретировалась, а я искоса глянул на свою соседку – она смотрела на меня с состраданием и какой-то материнской нежностью. Я даже почувствовал себя немного свиньей, но это сразу прошло, потому что к концу дня любые эмоции у меня притуплялись, тем более, что в этот день мы бегали марш-бросок на десять километров, и я не то чтобы одной – обеих ног не ощущал.

– Вы воевали? – спросила она участливо.
– Воевал, – ответил я, – пока случайно не наступил на ручную противотанковую авиабомбу с растяжками.
Я нарочно сказал полную чушь, но она не разбиралась в тонкостях военного дела и приняла все за чистую монету. И тогда я дал волю своей фантазии. Я хоть и большой выдумщик, но никогда еще мне не приходилось настолько далеко отрываться от действительности. За час нашей доверительной беседы единственное, в чем я не покривил душой, – это как меня зовут. Ее же звали Вероникой и смотрела она на меня, не отрывая глаз и приоткрыв ротик.

Выходить нам оказалось вместе. Я, прихрамывая, пошел вслед за ней по салону, и на ступеньках она мне подала руку. Ее дом находился совсем недалеко от моей общаги. И когда наступило время прощаться, она вдруг  спросила:
– Хотите заглянуть ко мне в гости?
Усталость хоть и брала свое, но отказывать даме не в моих правилах.
– Ну разве что на минуточку, – сказал я, хорошо представляя, что придется доигрывать роль до конца – уж слишком я заврался, чтоб признаться во всем!

Дома она угостила меня вкусным ужином, вином и откровенно влюбленным взглядом, а я ее, в свою очередь, – новыми подробностями своего героического прошлого. Короче, к десяти вечера после первого поцелуя замороченная Вероника призналась,  что я ей очень нравлюсь, что у меня честный и открытый взгляд и что она всегда мечтала встретить такого мужчину.
Через несколько минут мы были уже в спальне. Я сам выключил свет, разделся в темноте, заодно проверив крепления, и лег к ней, в ее просторную постель.

Что это была за ночь! После первого нашего соития, она, пораженная моей страстностью, спросила:
– Ты такой неутомимый – у тебя, наверное, очень давно не было никого?
– Очень давно, – согласился я и, в общем-то, не солгал. Три дня для меня и в самом деле  немалый срок.
Мы не спали почти до утра. Я совершенно забыл обо всем, в том числе – и что бегал марш-бросок. Единственное, чего я не забывал ни на миг, даже во время апогея экстаза, – это про ногу. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтоб Вероника как-нибудь ненароком своей ногой или рукой прикоснулась к моей левой ступне, которая по легенде должна быть деревянной. Поэтому я выбирал позы далекие от классических. Благо она это только приветствовала. Выдавив из нее все соки, да и из себя тоже, я уснул, сжимая ее в объятиях, для надежности свесив ногу с кровати...

...Проснулся я от чьего-то всхлипывания. Я открыл глаза, не сразу вспомнив, где я, и сел в постели. Комната плавала в солнечном свете. У окна я увидел сидящую Веронику, плачущую навзрыд, уткнувшись в подоконник. Одеяло мое было перевернуто поперек, и из-под него предательски торчали две здоровые волосатые ноги. Расстегнувшаяся фанерка лодочкой валялась на полу. Поняв, что кошки-мышки закончились, я встал и принялся натягивать брюки. Она в мою сторону не смотрела.

Одевшись, я подошел к ней и тронул за плечо. Она повернула ко мне опухшее от слез лицо и глухим голосом произнесла:
– Ты негодяй! Ты меня обманул! Я думала, ты действительно без ноги и нуждаешься в женском тепле. Я всю себя отдавала, потому что полюбила тебя за мужество и страдания твои, а ты... а у тебя обе ноги це-е-елы-е-е...
И зарыдала снова. Мне и жалко ее стало, и смешно одновременно.
– Странная ты, Вероника! Вместо того чтобы обрадоваться, что у меня вместо деревяшки живая нога, – ты впадаешь в истерику.
Но она была безутешна. И как я ее ни успокаивал, ни убеждал, что здоровый мужик ничуть не хуже, чем калека, – все доводы были напрасны. Меня это стало раздражать.

– Ну что мне сделать, чтобы ты перестала реветь? Ну хочешь, я пойду на вокзал и оставлю там, на рельсах, лишнюю ногу? А то и все две?! Таким я тебе больше понравлюсь?
Она опять посмотрела на меня.
– Я тебя ненавижу! Как ты не понимаешь… дело не в ноге, а в том, что ты обманщик… жестокий и циничный.
– Обманщик?! – поразился я. – Да какой же идиот прикидывается одноногим, чтобы завлечь девушку в постель? А?
– Уходи… Можешь считать эту ночь досадным недоразумением… и будь уверен – тебя я больше видеть не захочу. Мужчина, которому… который притворяется инвалидом, чтоб не уступать место, как раз и есть… настоящий инвалид, только не физический, а – нравственный!
«Ах вот оно что», – понял я причину ее горя. До ее идеала мне явно не дотянуться – тут уже ничего не поделаешь. Пришлось убираться восвояси. Так завершился, едва начавшись, мой инвалидный роман. Но он, правда, имел одно крохотное продолжение.

Месяца через два после этой бурной ночки во время учений я, оступившись, сломал ногу. Я провалялся пару недель в больнице, после чего меня выписали домой, на поправку,  но гипс еще не сняли. И вот я с выставленной вперед ногой, на костылях, забираюсь с огромными усилиями в троллейбус, мне все помогают, кто-то уступает место, я плюхаюсь на сиденье, вытирая потоками льющийся пот, – и вдруг прямо перед собой вижу округлившиеся знакомые глаза. Это была Вероника! Когда первое удивление прошло, она неожиданно начала хохотать. Сначала негромко, затем все сильнее и сильнее. Наконец она прямо затряслась, запрокидывая голову в гомерической безудержной истерике и, вздрагивая от смеха, прикрыв лицо ладонями, выбежала на следующей остановке.

Пассажиры с любопытством поглядывали на меня, недоумевая, чем это я так рассмешил молодую женщину, ведь мой вид вызывал безусловную жалость.
Я  хоть и знал нечто, чего не знали они, но так до сих пор и сам не скажу, отчего это она так развеселилась. То ли обрадовалась, что Господь так удачно меня покарал за мои шуточки с протезом, то ли решила, что я теперь пристегиваю не фанеру, а гипс, и ношу все время с собой костыли, чтоб только мне всюду место уступали. От этой мысли мне и самому смешно становится. Я тогда в ее глазах, пожалуй, уже не нравственный инвалид, а настоящий нравственный труп!»