Единственная прелесть этой истории в том, что не нужно быть чертовым писателем или, еще чего – поэтом, чтобы ее рассказывать. Вот, к примеру, диалог. Очевидный диалог, ничего не надо выдумывать. Маша говорит:
— Помнишь Катю? Приходила на той неделе. У нее брат работает в порту…
А Вова отвечает:
— Нет.
Маша со свистом выдыхает воздух через тоненькие щелочки ноздрей. Уговаривает, перегнувшись через крышку стола.
— Работает сутки через двое… Не бог весть что, конечно, но все же какие-то деньги он домой приносит…
Слепое и молчаливое ожидание.
—Мне такая работа не подойдет, — говорит Вова печально.
Вова очень печален в последнее время. Его круглое азиатское лицо растворяется в полумраке заляпанной пятнами уличных фонарей комнаты, волнующейся в рифму к деревьям, что беседуют за окном, конфузясь и заикаясь, неуверенно перебирая ветвями знаки семафорной азбуки. Кружка черного чая с плавящейся на дне таблеткой печального корейского сахарина.
Обычно разговор на этом заканчивается, ибо как уж ты, Маша, ни стараешься возможно глуше укутать себя рубищем намеков и недомолвок, с какого только темного хода ты ни крадешься, осторожно ступая по скрипучим доскам двусмысленностей и интонаций, все старания каждый раз пропадают зазря — паркет стонет, петли поют, лохмотья распахиваются, раньше времени обнажая свежую розовую плоть правды, и в конце пути в темной комнате ты находишь своего лунатика в глубоком ступоре, в который его всегда повергает любое напоминание о труде. Он молчит, плотно сжав губы; тени ветвей срастаются с капиллярами белков и водят глаза туда-сюда…

Маша-Маша... Дело ведь даже не в деньгах, ты знаешь. Хотя уже скоро год, как в вашей спичечной квартирке нет ни света, ни воды (ведь ты здесь почти не бываешь, по двенадцать часов на дню пропадая в сборочном цеху (а Вове все безразлично)), хотя, скорее всего, в эту зиму Вова загнется (без отопления, но зато с дырявыми легкими и неоплаченной медицинской страховкой), и хотя вы уже привыкли к безвкусной синтезированной пище (а Вова, между прочим, от нее никогда и не отвыкал) — дело не в деньгах. Просто слишком уж громко визжал сегодня у входа в метрополитен молодой помощник милиционера, а задержанный бежал так медленно, поскальзываясь, перепрыгивая через валящиеся в грязь тела граждан, прямо на тебя, оцепеневшую от ужаса, и за спиной у него лениво задирал тупую морду вороненый ствол револьвера до тех пор, пока прицел, мушка, лысый затылок не легли на одну линию, и беглец, пронзенный невидимым свинцовым штрих-пунктиром не трахнулся головой об асфальт, мгновенно превратив прямую в отрезок, ограниченный дымящимся дулом с одного конца и легким парком над разможженым окровавленным затылком с другого. Вова заросший, как обезьяна, говорила ты, размазывая дождевые капли по щекам, а этот — лысый. Вова — дома…

А дело-то происходит в будущем, чтоб вы знали. Это фантастическая история, и будущее здесь подстать. В нем есть межпланетные ракеты и внеземные колонии, электронные войны и искусственные имплантаты, зоны радиационного заражения и перенаселение — все серьезно, не шутки какие-нибудь. А еще там социализм, жесткий контроль государства. Кто не работает, тот не ест. А Вова как раз не работает. Вова патологический тунеядец. Когда-то, впрочем, и у него была должность в научно-исследовательском институте. Он обслуживал машину, выпускающую фуллерены. Но каждый раз, собираясь на работу, он испытывал невыносимое желание покончить жизнь самоубийством. Застыв у края платформы, обдуваемый спертым воздухом подземелья, завороженный Вова смотрел в лицо приближающемуся поезду, и тогда прочие граждане, своды метрополитена, мелькающие на встречном пути вагоны и сам он переставали существовать, вливались в два холодных белых круга прожекторов и мгновенно сгорали в электрическом пламени. Только пронзительный гудок машиниста мог вывести его из состояния оцепенения, после чего с невероятными усилиями отрывая резиновые подошвы, примерзшие к мраморному полу, он отходил за разделительную линию, едва не получая зеркальцем щелчок в нос.

Приходя на работу, он ложился спать. Когда же его стали гонять сослуживцы, он уходил в соседний отдел и спал там за ширмой на составленных рядом стульях. Неудивительно, что вскоре машина испортилась. Вову отправили в трудовой лагерь, после которого в голове у него что-то провернулось, и он уже никогда ничего не делал, сидел целыми днями дома и читал Шекспира, пока было светло, а когда сгущались сумерки, просто сидел и смотрел в окно, как кот. Чтобы прокормить семью, его жене Маше пришлось работать в две смены. Она приходила заполночь и падала без сил, не желая ни есть, ни пить, ни заниматься сексом. Денег не хватало, но все равно они как-то сводили концы с концами — благо, Вовин отец уехал работать управляющим на марсианские рудники и оставил им маленькую однокомнатную квартирку. Своя квартира в этом городе считается необыкновенной роскошью. Большинство граждан живет в казармах-общежитиях, и только немногие счастливцы могут похвастаться собственным жильем, ибо плата за жилищно-коммунальные услуги съедает любой семейный бюджет. Маша стойкая девушка, но порой у нее сдают нервы, тогда она сидит в темноте рядом с неподвижным Вовой и беззвучно рыдает, боясь даже тихонечко всхлипнуть, чтобы Вова ничего не заметил.
Вот и сейчас Маша молчит, и по подбородку ее в черную ложбинку на груди текут горючие слезы.
— Не плач, Маша, — утешает ее Вова, — скоро все закончится.
А она знает. Вова умрет зимой, или однажды ночью придет милиция, и его за тунеядство расстреляют, а Маша останется вдвоем с портретом Шекспира, висящим на стене в пустой квартире.

Потом они ложатся спать, и Вова видит сон. Якобы ночью он заходит в супермаркет, открывает ящичек, чтобы поставить сумку, а из ящичка на него смотрит мертвая голова. Внезапно голова открывает глаза и говорит, здесь занято. Вова закрывает дверцу и идет к другому ящичку. Но там опять голова. Тогда он открывает все ящички по очереди. В конце концов, весь стеллаж открыт и из каждого отделения на него в полумраке дежурного освещения смотрит отрубленная голова. В мертвых глазах мерцают отблески лампы дневного света.
Вова просыпается от страха, но, найдя в темноте теплое тело Маши, успокаивается и засыпает вновь. И видит другой сон. Тоже темно, только еще темнее, как на сцене кукольного театра. И вдруг из темноты на него, покачиваясь как зомби, выходят ярко освещенные люди, вместо голов у которых игрушечные деревянные дома с треугольной крышей и трубой, из которой идет игрушечный дым. Видно, что люди пытаются напугать Вову, но тот понимает, что это просто такая декорация, и, чтобы показать, что ему не страшно, и шутка не удалась, подходит к одному человеку, берется за ручку маленькой дверцы, открывает ее и, заглянув внутрь, видит, что вместо лица за дверцей бесформенная черная масса органики. Вова вновь просыпается, и в ужасе сбросив с себя руку и ногу обнявшей его во сне Маши, скатывается на холодный пол.

Утром Маша проснулась, приготовила синтетический суп и ушла на работу, а когда вернулась, Вовы дома не было. Она обыскала всю квартиру, но нашла только перевернутое мусорное ведро и смятую рекламную газету на кухонном столе, использовавшуюся как подстилка для мусора. Когда она уходила, Вова еще спал, а теперь вместо него осталась только эта газета с вырезанной из чрева колонкой. Маша побежала на улицу и всю ночь бродила по мокрым улицам в слезах, ища Вову, убиваясь и коря себя за вчерашние ночные слезы.
На следующий день она взяла отгул и отправилась на помойку в поисках пропавшего объявления. Там, среди крыс и разложения в свете карманного фонарика Маша прочитала недостающие строки: «Скупка, продажа, обмен голов» и электронный номер. На следующий день на работе она связалась по электронному терминалу с секретаршей полулегальной головной конторы, но, конечно же, про Вову там ничего не знали. А даже если бы и знали, никто бы ей ничего не сказал. В милицию или больницу звонить было нельзя. Маша сидела на рабочем месте и плакала, слезы капали на раскаленное жало молекулярного паяльника.
Через две недели ночью в коридоре тарарахнул механический замок, и в комнату вошел человек.
— Это Вова, — сказал он, но голос был отнюдь не Вовин. Придерживая рукой одеяло, Маша вскочила с кровати и, осветив фонариком самозванца, разглядела худое скуластое лицо с ястребиным носом и тонкими ниточками губ. Вокруг шеи человек плотно обмотал черный вязаный шарф, но одежда на нем Вовина.
— Что вам от меня нужно? — спросила Маша испуганным голосом.
— Это я, — ответил незнакомец, развязывая шарф и показывая ожерелье красных рубчиков вокруг шеи и Вовину татуировку ВМФ на запястье, — я поменял голову.
Споткнувшись об упавшее к ногам одеяло, Маша кинулась к нему.
— Господи, а я уже не знала, что делать! Вова…
— Теперь я могу работать. И милиция мне больше нипочем, — сказал Вова, скинув ботинки и усевшись на край кровати.
— Боже, как здорово! Какой ты у меня молодец! Но где ты взял деньги на операцию?
— Я продал квартиру. Нам придется съехать отсюда через пару недель.
Маша запнулась, но тут же закусила губы, не подав виду.
— Ну и бог с ней… Ну и ладно… Зато теперь мы заживем как люди! Ты будешь работать, ты ведь такой умный, Вова! Это ведь самое главное, Вовочка! Поживем в общежитии, ничего, а там, глядишь, может и на новую заработаем. Как хорошо все получилось, милый, как ты все здорово придумал! Слушай, Вовка, а чья это голова? Небось, какого-нибудь инженера? Ты теперь инженер, да?
— Хм! Инженер! — усмехнулся он, — Бери выше!
Глаза у Маши загорелись:
— Неужели начальник?! Это что ж я теперь жена начальника, да?!
— Начальники мне теперь в подметки не годятся.
Нервно смеясь, Маша спросила:
— Ой! Да ни уж то ты стал офицером? Вов? Ты чё, офицер?!
— Стал бы я менять голову из-за какого-то офицера!
— А кто ты?
Вова стал поэтом.
— Чего-о-о?!! — поперхнулась Маша.
— Поэтом. Типа как Пушкин, или даже Шекспир. Я теперь могу писать стихи, представляешь!!!

Голая Маша сидит на полу, обхватив Вовины колени руками, и плачет горько и беззвучно, как только она одна всегда умела. За окном идет дождь, и качаются ветви совсем уже голых деревьев. Завтра утром она уйдет и никогда уже больше сюда не вернется.