Любимая! Я в Пушкинских горах…
Сергей Довлатов «Заповедник»

1.
Тут Довлатов мне и говорит:
- Ну что, Сашок, накатим?
Мы стояли перед писсуаром и,  небрежно брызгая мочой на кафель, отливали в две струи, как говориться, на брудершафт: я – прозрачную, как спирт, он – темно-желтую, словно пиво.
- А не рановато будет, Серж? – Спросил я, застегивая металлические болты классически потертых «Ливайсов».
- В самый раз. – Довлатов потряс своим сморщенным писюном и констатировал: – Сколько не стряхивай, а финальная капля по любому - в трусы.
И, как бы не принимая никаких возражений, решительным движением «зашил» молнию ширинки.
- Вот зачем ты это сказал?
Он отвернул кран писсуара и смочил похмельный лоб:
- Тебя не достала еще эта псевдонаучная бодяга? Профанация истины? Фило-лохия, бля!
Вместо ответа я лишь смачно отрыгнул вчерашним фуршетом.
- Лично я еле перерыва дождался. – Продолжил аргументацию он, закрывая воду в писсуаре. – Пленарное заседание явно затянулось. И полагаю, что давно пора плеснуть в стаканы. Чего-нибудь покрепче, чем «Фауст» Гете.
- В местном буфете выбор невелик. Не до Фауста. Но имеется водка «Пушкин». Которую  пили намедни. – Прокомментировал я.
Диалог происходил в заповеднике «Михайловское», а именно: в просторном мужском туалете НКЦ*, пафосного строения из белого мрамора в позднесоветском стиле.
Мы с Довлатов приехали в заповедник на недельную филологическую конференцию «Пушкин: Новые проблемы творчества».

2.
- Какие у Пушкина могут быть новые проблемы? Да ему давно все до лампы! – Провозгласил Сергей, когда мы вчера вселялись в трехместный, самый дешевый, номер пушкиногорской турбазы, приютившей около сотни отечественных и зарубежных пушкинистов: именитых, уважаемых, мелькающих на телеэкранах страны, и только начинающих, таких, как мы с Довлатовым.
Именитых пушкинистов селили в комфортабельные люксы. Начинающих – в тесные комнаты с жесткими односпальными кроватями.
Стены в доставшемся нам пристанище были покрашены вездесущей светло-коричневой краской, местами уже изрядно облупившейся. На одной из тумбочек помещался графин и три граненых стакана, зловеще отсвечивающих зеленым.
Зато над каждой кроватью висело по картине маслом местных самодеятельных художников. Сюжеты не блистали разнообразием: «У лукоморья», «Михайловские рощи», «Туман над Соротью».
- Пушкинистика – род шарлатанства. – Громко объявил Довлатов, выкладывая в тумбочку свои футболки, трусы и зубную пасту «Лесная». – Искусство для избранных пидарасов, изысканный умственный бред.
Довлатов быстро, как орангутанг в вольере,  переместился по комнате. 
– Брат Веллер, ты со мной согласен? – И он постучал в дверь совмещенного санузла. – Мне б похезать.
Я тупо разглядывал поношенный, весь в маленьких дырочках пододеяльник с забавным узором: какие-то сплошные ромбики с надписями: «Минздрав СССР».
- Это сколько ж этому пододеяльнику лет?
От заправленной постели остро воняло хлоркой.
- Ничего, главное, чтоб паразитов не было. - Это из санузла, приняв душ, вышел Мишка Веллер, наш собутыльник и тоже начинающий пушкинист.
Обернув чресла серым вафельным полотенцем, самодовольный и пафосный, как будто недавно получил Нобелевскую премию по литературе, он категорично, в обычной своей манере, не терпящей возражений, изрек:
- Пушкин, как танк Т-34.
И зашлепал босыми ногами по вспученному линолеуму, тараторя:
- Известно, что по объективным характеристикам многие танки превосходили Т-34. Те же «Шерманы» с «Пантерами» были и мощнее, и мобильней. Не говоря о качестве сборки. Но мы их количеством задавили. В результате именно машина Кошкина первой ворвалась в горящий Берлин, стала символом Победы, вошла во все учебники истории.
Веллер скинул полотенце и еще разок, бережно, словно это яйца Фаберже, помассировал свои отвислые муди.
- Так и с Пушкиным. Каприз истории. Если б не блядство Натали, да не трагическая случайность, числились мы сейчас не пушкинистами, а какими-нибудь ошапурками.
Довлатов, между тем, на толчке устрашающе перднул, подтерся и смыл за собой говно.
- Это, Мишка, все релятивизм. В смысле пиздишь много. – Донеслось из санузла, где снова нежно зазвучал дождик душевой кабинки. – Я же верю в фатализм культуры. Пушкин – это наш национальный рок.
- Ага. Хард-рок. – Скаламбурил голый Веллер, зачем-то повязывая на худое горло яркий галстук.
Я зашнуровал ботинки и дополнил голубые джинсы легкомысленной маечкой с логотипом журнала «Плейбой» на левой груди.
- Ты во что вырядился, Донецкий? Это ж банкет пушкинистов, а не бордель. – Довлатов, переместившись в центр убогого интерьера, с наслаждением сушил свою красивую волнистую шевелюру. – Хотя, как сказать… хм.
Ситуация прямо из абсурдстского фильма: стоят два совершенно голых человека в гостиничном номере: у одного полотенце на башке в виде тюрбана, у другого – галстук на шее.
- Ну, что? Может в таком виде и заявимся? – Я показал на часы. – Уже полшестого. А до НКЦ еще топать по пересеченной местности.
- Это у нас с Довлатовым сейчас на полшестого. Непорядок. - Пошутил Веллер. – Надо б каких-нибудь симпатюлек сегодня к ночи подцепить, а? Когда банкет плавно переместиться в номера. Устороим группен-секс. Как помнишь, год назад в Таллине? На Северянинских чтениях.
- Где ты видел симпатичных пушкинисток? – Искренне недоумевал Довлатов, облачая свои худые волосатые ноги в темно-синие «Ли».
- Не беспокойся, станут красивыми. Не хуже, чем в «Плейбое». Говорят, водки будет, хоть захлебнись. – Не сомневался Миша. – Скажи спасибо, Пушкину, сукину сыну!

3.
Банкет был организован в фойе НКЦ, причем на двух этажах сразу.
На верхнем, понятное дело, разместилась элита пушкинистики, акулы академической науки.
На нижнем – мы, независимый исследовательский планктон, штудирующий на досуге Ж.-П. Сартров да прочих Лотманов.
Между двух колонн был натянут плакат с предсказуемым, как могила,  лозунгом: «Пушкин – наше всё!».
Довлатов с Веллером выпендрились-таки в пиджаки, и выглядели, как Штепсель и Тарапунька, два артиста разговорного жанра из ныне забытого анекдота.
Первый, огромный, небритый, ухающий глухим басом короткие рубленные фразы, как из автомата «Калашников».
И рядом второй – маленький, юркий, строчащий скорострельной речью, словно израильский пистолет-пулемет «Узи».
Но в одном они были схожи: оба обладали незаурядным артистизмом и ценили внешние эффекты, будто постоянно находились на какой-то метафизической эстраде.
Мы втроем сразу выбрали себе место с краю длинного банкетного стола, чтобы было удобнее удаляться покурить и отлить.
Пушкинисты уселись за столы и, вежливо переглядываясь друг с другом, стали чопорно разливать напитки, в пол уха слушая приветственную речь кого-то из мэтров литературоведения. Снизу не было видно, кого именно.
Звучало нечто невразумительное о том, что Пушкин-де – универсальный гений, и для каждого он свой, а в годы духовного вакуума, который частенько случается в России, он, Александр Сергеевич, служит своего рода кислородным пузырем для всякого думающего человека.
От речи несло махровым диссидентством, и Довлатов прокомментировал оратора так:
- Кислородный пузырь, ха! Пушкин сам был порядочной сукой, когда кинул своих друзей декабристов, для отмазки выдумав какого-то мифического зайца. Строчил ура-патриотические заказухи на царские деньги. А потом еще и челобитные шефу жандармского управления. Между прочим, карательного органа, аналогичного КГБ.
Фраза была произнесена вроде как для нас с Веллером, но ее услышал весь стол: и кто-то гневно и с осуждением отвернулся, а кто-то глянул с плохо скрываемым любопытством и явным одобрением.
Наконец речь удачно закруглилась, и все с явной радостью и облегчением сдвинули рюмки и фужеры за здравие отечественной пушкинианы.
Ученый народ дружно задвигал челюстями, зазвенел посудой и характерно зашевелился,  передавая соседям холодные закуски. За первым тостом, как водится, последовал второй, третий, и пьянка пошла по своему обычному сценарию.
Минут через двадцать тостов уже никто из интеллигентов не слушал, а самые нервные вскочили  с сигаретами – курнуть на свежем воздухе.
- Ты кого-нибудь тут знаешь? – Спросил я Веллера.
- Только наглядно. – Миша смешивал шампанское с водкой. – А тебе зачем? Не желаешь, кстати, «Северного сияния»? Убойная штука.
- Да так. Поражаюсь людскому контрасту. – Сказал я. – Завтра увидишь, с какими лицемерными и пафосными рожами они будут обсуждать проблематику какой-нибудь блядской аллюзии в «Медном всаднике».
Я протянул пустой бокал:
- Смешай, Мишаня, и мне.
Минут через двадцать, по алкогольному обычаю, все пушкинисты разбились на отдельно выпивающие компании и чуть ли не орали матом:
- Скандал – мотор сюжета у Достоевского…
- Странно, что Голливуд еще не экранизировал «Дубровского»…
- Я бы назвал Гоголя первым русским модернистом…
- А кто же тогда Пушкин?
- Как кто? Наше… того…
Довлатов, энергично жестикулируя, что-то объяснял ухоженной красивой даме лет сорока пяти. Толстый профессор лингвистики в расстегнутой на пузе белой рубашке похлопывал некрасивую аспирантку по обтянутой в джинс попке. Старушка, божий одуванчик, собирала объедки с чужих тарелок в свою и, крадучись, доедала.
Весь этот бедлам был оркестрован неизбывным Вивальди, громыхавшим из тесловских динамиков.
- Какая же приличная научная конференция, да без дебоша? – Резонно вопросил Веллер, заметно косея.
Микс из шампанского с водкой дал ожидаемый эффект. Потому как далее последовало то, что кинематографисты называют «затемнением кадра».

4.
- И вообще ты нам с Веллером должен. По банке. – Сказал Довлатов. – Вчера чуть ли не перфоманс в НКЦ устроил. Мне вообще за тебя стыдно. Сначала хватал за грудки стиховеда Орлицкого, орал, что его «прозиметрия» - полное фуфло. Потом лез целоваться к какой-то аспирантке, а когда она тебя отшила, обозвал ее чумой, за что чуть не огреб по полной программе от ее научного руководителя. А он дядька здоровый. Я еле его успокоил.
Я шел к буфету и соображал, где Довлатов сочиняет, а где говорит правду. В памяти зияла огромная черная воронка небытия, втянувшая в себя изрядный кусок личной жизни.
- А потом взял да отрубился. – Не милосердствовал Сергей. – Банально так, шнопаком в винегрет. Нам пришлось с Мишкой тебя до турбазы на плечах нести. Как раненого бойца. Пока то-сё, всех баб нормальных расхватали.
Я молчал, испытывая смутные сомнения и муки совести одновременно.
На стенде буфета блестела три рода напитков: два вида местной водки: «Пушкин» и «Мусоргский», и коричневый бальзам на травах 48-ми градусов с загадочным названием «Кривичи» новгородского производства.
Если этикетка «Пушкина» была радостно-витиевата и состояла из знаменитого профиля на фоне легких автографов поэта, то этикетка «Мусоргского» представляла из себя депрессивную репродукцию знаменитого портрета Репина, на котором великий композитор, как известно, изображен с натуры в дурдоме, где и находился на излечении  от алкоголизма до самого момента смерти.
- Во, скобари прикололись! – Оценил мрачность послания Довлатов. – Дескать, купить-то бутылку купил, но знай, дружок, до чего тебя эта зараза доведет. До кривой версты. Ха – ха – ха!
- А что значит «Кривичи»? Славяне, что ли? – Спросил я у буфетчицы, равнодушно подпиливающей свои лакированные ногти.
- А это так, Донецкий: выпьешь и скривишься. Причем навсегда.  – Объявил подкравшийся сзади Веллер. – Бери бальзам, его запивать не надо.
Я взял две бутылки «Кривичей», бутербродов, вареных куриных яиц и расплатился.
- Ну, куда двинем?
- К домику поэта, конечно.
- Может, лучше на могилку?
- Да ну. Там же монастырь. Распивать неприлично.
- Когда это нас останавливало?
- Да и монахи у нас на Руси те еще трезвенники. Любому фору дадут.
- Выпьем, Серега, на брудершафт.
- С Довлатовым на брудершафт пить опасно. Завтра очнешься либо в травмпункте, либо в пердильнике…
- И это в лучшем случае…
 
5.
Так, непринужденно базланя, и делая вынужденные, но приятные остановки на прием внутрь «Кривичей», мы живописной троицей двигались по направлению к сельцу Михайловское. Веллер то и дело доставал свой швейцарский офицерский ножик и нарезал бутерброды маленькими, как канапе, кусочками колбасы и кислого хлеба, строго следя, чтобы никому не досталось больше, чем остальным.
- А яйца про запас.
- Ну ты, жидовская морда, не кусочничай! – Укорял его Довлатов.
- На свою морду погляди.
- Меня не тронь! Я лицо кавказской национальности.
Август близился к третьей декаде, но скорой осенью еще и не пахло. Солнце мягко, наподобие некоего небесного калорифера, дарило ровное сильное тепло. Огромные стволы Михайловских сосен наполняли воздух ароматом смолы. Природа выглядела нарядно и насыщенно, как на экране цветного телевизора, когда впервые я вдруг увидел его в детстве.
Наверное, это действовал алкоголь.

6.
Оглядев домик поэта, изящный и аккуратный, но весьма смахивающий на специально построенную декорацию для скорых съемок, и искупавшись в обмелевшей Сороти, мы отправились назад, в Пушкинские горы.
- И домик тут макет, и мельница ненастоящая, и даже лес поддельный. – Делился впечатлениями Довлатов.
- Как это поддельный? – Недопонял Веллер. – В какой же тогда аллее Пушкин натянул поблядушку Аню Керн?
- Да не было тогда тут никакой аллеи. – Разъяснял Сергей терпеливо. – Голяк тут был, поле. Псковский голяк… Чего непонятного? А аллея с Керн, дуб с цепью, и мельница – это все выдумки товарища Гейченко. На цепи кот ученый повесился, когда тебя здесь увидел!
- А как же лес?
-Еб твою мать, Веллер! Лес позже вырос. В конце 19-го века.
- Не оскорбляй своим матом, Довлатов, удивительную атмосферу здешних мест.
- Нда, а на турбазе, наверное, сейчас уже ужин.
- Все равно уже не успеем. Двинем в «Лукоморье»!

7.
Гостиничный ресторан «Лукоморье» гудел разнообразным шумом слегка подвыпивших компаний, в основном, по виду, – приезжих. Какие-то прибалты, наши, плюс предположительно грузины вместе с яркой пьяной блондинкой…
Из колонок магнитофона играл «Бони М».
Мы присели за столик на четыре персоны и заказали «Пушкина» с салатом «Оливье». Когда выпили и закусили по первой, возник вопрос: «Чего приперлись?».
Закусить и выпить точно так же, а может и спокойней, мы могли бы и в баре турбазы.
Вдруг от предполагаемых грузин отделилась вихляющаяся фигура блондинки. Тут мы ее и разглядели поподробнее. Лет двадцати, в самом соку. Высокая и крупная, она как бы являла собой мечту арийца. Всего в ней было много: от смазливого лица до лопающегося от изобилия бюста, от впечатляюще оттопыренной задницы до полных красивых ног, едва прикрытых джинсовой мини-юбкой.
Веллер присвистнул и напрягся:
- Ребята, кажется, вечер, как говаривал Вася Шукшин, перестает быть пресным!
- Мужчины, не угостите сигаретой? – Девушка явно бросала вызов той компании, с которой пришла в ресторан. А может, она пришла вовсе и не с ними? 
Довлатов достал сигарету и галантно щелкнул зажигалкой:
- Плиз, мадемуазель.
- Присоединяйтесь к нам, если хотите? – Предложил Миша.
- С удовольствием.
Вблизи она оказалась еще пьянее:
- Вы кто? Давайте познакомимся, ык.
- С удовольствием. Довлатов, Веллер. – Представил я друзей. – А я Донецкий.
- Что? Те самые? – От удивления она даже немного протрезвела, но глаза так и остались на выкате, и уже обратно не закатывались.
- В некотором роде. – Поскромничал Довлатов. – Официант, рюмку даме! Кстати, как вас зовут, девушка?
- Таней.
- Не Лариной?
- Нет. Шишлова я.
Мы уже было собрались еще раз выпить, но тут «Бони М» сменился Демисом Руссосом – «Гудбай, май лав, гудбай!».
- О! Это моя любимая песня! Идемте танцевать! – И она схватила за руку Мишу.
Мы с Довлатовым перемигнулись, и все ж таки накатили.
- Гляди. – Он махнул рукой в сторону танцующих.
Картинка точь-в-точь совпадала с эпизодом из фильма «Афоня»: Миша спокойно мог положить свою голову на Танину грудь.
Да Веллер, само собой, и не думал отстраняться от объятий привлекательной блондинки, да еще, по сути, на халяву.
Однако идиллия длилась недолго. Грузины - или кто они там? - не заставили себя ждать. Три типа характерной кавказской наружности окружили парочку.
- Э, слюшай. Дэвушку мы ужынаим.
Веллер был невозмутим.
- Ну а мы танцуем. Идите коз в ауле пасти, черножопые!
Грузины сделались чернее пресловутого анального отверстия негра. Мне почудилось, что сейчас они выхватят из пиджаков кинжалы и начнется резня.
- Ты ни прав, дарагой.
- Чего?!
Веллер внезапно оторвался от Тани, развернулся и пнул концом ботинка ближайшего грузина по яйцам, причем попал явно удачно. Грузин вскрикнул, и сложился пополам.
Мы с Довлатовым выскочили из-за столика. Двое других недругов кинулись на Мишу. Тот отскочил. Таня завизжала и вцепилась своими когтями в глаза одного из нападавших, он тоже заорал и ударил ее в глаз. Она отлетела к столу с посудой и рухнула на него, опрокидывая посуду и бесстыже задрав ноги.
Следующий кадр. Довлатов танцует в боксерском танце перед двумя озверевшими грузинами, изображая из себя Мохаммеда Али. Грузинский товарищ все так же корчится на полу. Я схватил в руки стул. Наша Таня орет, как сирена: «Убивают! Убивают!».
Народ в зале вскочил в страхе и оцепенении.
Но к нам уже спешат трое или четверо мужиков славянской наружности и даже один прибалт. Судя по виду, все с очень серьезными намерениями.
И мне становится понятно, что убивать собираются вовсе не нас, а как раз этих несчастных грузин.
Ну, сейчас им мало не покажется! – Орет Таня. - Наваляют пиздюлей по полной программе.
«Рас-Путин, Рас-Путин, Распутин», - бесновались в это время «Бони М».
«В пушкиногорском ресторане «У лукоморья». Мда. Культурный очаг Псковщины. Приют, сияньем муз… 
Знаем мы этих муз… Таня, Оля…
И только Веллера нигде нет.
Пропал, сука».
Все это проносится в черепушке с ошеломляющей скоростью.

8.
Через минуту он возник, будто спустился на тросе с неба и, схватив со стола недопитую водку, заорал:
- Довлатов! Донецкий! Мотаем отсюда, к ебаной фене. У меня мотор!
Мы хватаем Таню и несемся к выходу.
Там действительно припаркована черная «Волга» с распахнутыми дверьми и питерскими номерами.
Адреналин вперемешку с алкоголем не дает обосраться тут же в автомобиле – одновременно от пережитого стресса и настигнувшего смеха.
Таня мужественно хлюпает носом и щупает свой глаз.
Оказывается, Веллер вовремя смекнул, что разборки с милицией нам нужны, как письке – колокольчик, и выскочил к дороге, по которой, на счастье, двигался по направлению к трассе человек с Васильевского острова, и тут же согласился выручить.
В общем, отделались Таниным синяком.

9.
Добрый ангел-водитель высадил нас у подъезда турбазы и посоветовал быть скромнее быть в желаньях. Какое там! Когда опасность осталась позади, захотелось вновь оттянуться. Смыть едкий пот адреналина. Тем более, Таня была с нами, наша компания ей нравилась, и, главное, она никуда не спешила.
Мы купили вареной картошки, огурцов и помидоров у старушек, торгующих на ступеньках подъезда, еще остались утренние яйца, а отрава у каждого из нас был припасена на особый случай.
И этот случай наступил. У Веллера – «Зубровка», у Довлатова – портвейн «777», у меня – спирт.

10.
Таня оказалась девушкой не просто доступной, но и продвинутой до невероятности, сразу согласившись трахнуться с нами в три смычка.
- Гы-гы! Как в порнофильме! – Веселилась она, сразу скинув помятую блузку и обнажив груди размера этак четвертого, если не пятого. Бюстгальтер, разумеется, отсутствовал напрочь. Левый глаз совсем заплыл и ничего ей не показывал.
Довлатов снял штаны и продемонстрировал Тане свой пенис.
- Ха – ха! Напугал бабу большим хуем. Да она и не такое видала! – Заметил Веллер, готовя закуску, то есть попросту шинкуя овощи на газетке «Пушкиногорский край».
Я бодяжил алкоголь.
Довлатов крутил громкость допотопного проводного радиоприемника, как будто и в правду желал извлечь из него короткие волны радио «Свобода», ну или Би-Би-Си.

11.
Мы пьем и уходим в окончательный отрыв, сопряженный с разрывом сердца.
Мир – красочный и наполненный смыслом карнавал, в котором всем нам есть место. Жаль, мы не подозревали об этом простом факте раньше.
Бац – свет выключается.
Вспышка, и мое зрение витает где-то под потолком. Непостижимый эффект, как в сновидении, когда ты одновременно находишься и внутри себя и вне, за пределами. В роли участника и свидетеля событий.
В помещении трое голых пушкинистов и Таня, которая стоит в позе коровы на кровати, выдвинутой к середине комнаты: сзади нее, тяжело дыша, мощно работает Довлатов, засаживает. Я вижу его напряженное от коитуса лицо, пот струится по всему его нехилому торсу, темные от усталости веки прикрыты. Он крепко держит девушку за талию, и двигается все резче и быстрее, словно хочет разорвать ее на две половины. Еще миг и – вправду разорвет, забрызгав Вселенную горячей кровью. 
Я скромно отдаю свой кончик в Танин рот, что работает не хуже среднего насоса.
Состояние предоргазма.
Веллер опять не здесь.

12.
Вдруг входная дверь - нараспашку, и  в номер вваливаются, суетясь и толкаясь, какие-то люди, хохочут, смеются, показывают пальцами. Одни исчезают, появляются другие.
Материализация бреда.
Мы с Довлатовым не обращаем на эти пустяки внимания, пялим девку на брудершафт,  ритмично работаем, продолжая наш дас-ист-фантастиш-спектакль.
Веллер вскакивает с кровати и выгоняет непрошенных гостей вон, затем снова валиться на кровать.
Я чувствую, что сейчас соединюсь с Богом.

13.
Я проснулся первым. Не утро, а далеко за полдень. По хаосу сдвинутых и скомканных поверхностей бегали солнечные зайчики. Веллер спал почему-то на полу, прикрывшись одеялом. Довлатов с Таней - вместе, в обнимку, не понятно каким макаром умесив свои крупные аппетитные тела на односпальной постели. Он – на животе, она - на спине. Адам и Ева во хлеву коммунального быта.
И эта картина достойна кисти любого известного истории искусств художника.
Я растолкал Веллера:
- Мишка, гляди!
Он вытащил из под койки простыню и заботливо прикрыл срам. Потом принялся лазить по пустым бутылкам и стаканам.
- Опрокинуть, Саш, ничего нет?
- Откуда? Парадокс, но все выжрали. До капли. Даже удивительно.
- Ладно, ты прибирайся, а я за пивком, что ли, сгоняю.
Он с трудом натянул джинсы. Мятую футболку. Ботинки. Вышел.

14.
Я еще и мошонку не успел почесать, как дверь со страшным грохотом влетела обратно вовнутрь номера.
Зря думал, что после пережитого за прошедшие сутки готов к любому абсурду. Хуя!
На пороге стоял высокий мускулистый парень в голубом десанском берете с перекошенным лицом, правой рукой он держал извивающегося Веллера за нос, быстро превращавшийся из нормального в набухшую лиловую сливу.
В левой руке парень сжимал топор.
- Ну, где этот ебарь?! Где эта блядь?! Щас порешу всех на хуй!
Довлатов с Таней проснулись и с минуту молча взирали на явление.
Затем Таня тихонечко завизжала. Факт прелюбодеяния  был на лицо. То бишь на соответствующих, даже не отмытых еще, причиндалах.
Довлатов и не стал отказываться (типа недоразуменьице вышло), а просто сдернул простыню, встал, подошел к парню и ловко долбанул того ударом чугунного лба.
Прямо в челюсть.
Тот, как куль, со стуком свалился на пол, по ходу падения выпустив лиловый нос Веллера.
У Миши текли крупные слезы боли и обиды:
- Пиздец! Как же я теперь свой доклад читать буду?
- Ничего, прочитаешь! – Заверил Серега. - Я однажды видел, как один тип в инвалидной коляске доклад читал.
Он подошел и закрыл дверь, у которой опять собирались любопытные:
- Спокойно, товарищи, маленький инцидент. Ничего страшного.
- Это, как же, Таня, понимать?
Он обернулся ошарашено по сторонам: Тани в номере не наблюдалось, как будто она была фантомом искаженного сознания, алкогольной галлюцинацией.
- Шершеля вам! – наконец очнулся я.
- Так, Сашок, на-ка ремешок, и вяжи этого ревнивца.
Но тот уже пришел в себя и буянить вроде не собирался. Такое седативное впечатление на него оказал довлатовский лоб. Парень сидел на полу и задумчиво потирал подбородок.
- Это как же, сударь вас угораздило? – Навис над ним Серега. – Отвечать теперь придется по всей строгости закона! Товарища нашего изувечили. Нанесли ущерб отечественной пушкинистике. Нехорошо-с, сударь мой. И вообще. А вы, собственно, кто?
Парень посмотрел на нас как-то жалостливо и просительно. От недавнего гнева сохранился только валяющийся на линолеуме топор да голубая беретка.
- Как кто? Я – муж.
- Муж? – Будто не доверяя словам, переспросил Довлатов.
- Ну да.
Мы переглянулись. Пауза с минуту, и мы втроем уже катались по полу и кроватям в такой истерике, что сейчас можно было бы спокойно снимать учебный фильм для студентов психиатрических отделений медвузов.
- Муж! Ой. Щас сфинктер лопнет!
Парень сидел, улыбаясь, и глупо кивал башкой:
- Ну, да.         
- Что ж ты, паря, за женой-то не смотришь? Раз она такая у тебя блядовитая. – По-отечески спросил Довлатов, и подал ему Танины кружевные, не первой свежести, трусы, которые она в спешке не успела нацепит на свою красивую жопу.
- Да я только на ночь и уехал. Нельзя уже, что ли, на рыбалку с Витюхой сгонять?
- Ага. Муженек – на рыбалку, а женка – на ебалку.
Парня снова затрясло и он вдруг напялил женины трусы на голову, причем в районе носа на ткани различалось какое-то подозрительное пятно.
- А кто мне за шнопак ответит? – Вдруг рассвирепел Веллер. – Что за хуета? Кто-то чужую бабу пялит, а кто-то за это огребает.
- Ы. Чуваки! Понимаете, она не местная. Из Пыталово. Познакомились на Пушкинском празднике поэзии. – Рассказывал парень. – Кто ж знал? Я как раз с десантуры дембельнулся. Красивая, как Бриджит Бордо. Влюбился. Поженились. Так она все здешние овраги своей задницей обтерла. Мне по улицам ходить стыдно. Ы… Мальчишки пальцем показывают. Вон-вон, сохатый идет. Ы. Так люблю ж я ее, падлу!
- Селя ви!
Я окончательно перешел на французский.

15.
Надо ли тут добавлять, что за всю неделю мы так ни разу и не посетили ни одно заседание эпохальной филологической конференции «Пушкин: Новые проблемы творчества»? Что от нас несло термоядерным перегаром, и под финал коллеги открыто презирали нас? Что буквально на второй день после случки с Таней у Довлатова с конца покапало, - что поделать? французский насморк, - а  у меня нет, ибо я давал в рот, а в слюне гонококки погибают. Что мы чуть было не сожгли турбазу? И даже как будто прославились на все окрестности? Веллер, во всяком случае, до сих пор утверждает, что на пятый день под нашими окнами стали собираться зеваки.
Но русские люди адски терпеливы, и иногда умеют прощать. Ведь это был финал праздника, момент грустный и уходящий, то есть милый. Не взирая на весь наш житейский экстрим вкупе с научным нонконформизмом, организаторы не только обещали включить наши доклады в сборник по итогам конференции, но и не отлучили от стола, пригласив на прощальный банкет.
Тут уже, изможденные алкоголем, подобно блоковским пьяницам с глазами кроликов, мы вели себя тихо и, можно сказать, просветленно. Потихонечку потягивая местную медовуху, осторожно смешанную с водкой, мы припухли в своем углу и гундели на отвлеченные темы.
Довлатов, жестко страдающий от триппера, по поводу финального банкета напялил свою любимую тишотку, на которой был изображен аляповатый Кремль и ниже красовалась крупная надпись кириллицей: «Москва – сука гламурная».
Он был задумчив и трогательно беззащитен.
Я смотрел, смотрел на него и вдруг спросил, сам не знаю почему:
- Слушай, Сереж?
- А.
- А не тяжело тебе жить с такими знаменитыми именем и фамилией?
- Да нет, я уже привык.
- Ну, не обязывает?
- Знаешь. – Он заглянул мне в глаза. – Иногда происходит как бы раздвоение личности. Выпьем?
- Давай.
- А иногда тяжело. Довлатов – Довлатов. Все интересуются: «Вы не родственник?»
- Так точно нет? Может, дальний на киселе?
- Да ты что? У меня и отчество простое, русское – Николаевич. Куда с моей скобарской будкой? Правда, Веллер?
- Ага. А я Владимирович. – Отозвался Миша. – Но окружающие все равно достают. Люди путают. Уважают авансом. Просто за то, что у тебя есть где-то популярный писатель-тезка. И все равно приятно. Согласись, Довлатов?
- Охуеть. – Просто сказал я и опрокинул в перегарное нутро очередную дозу.
Ди-джей нажал на клавишу магнитофона и по фойе НКЦ понеслось:
«Пум-пум-пут. Ты-ры. Пы-ры. Итс май лайф! Итс май лайф!».

*Примечание: НКЦ – Научно-культурный Центр.