Роботина растворилась стремительно. Несмотря на это, мужики не стушевались, а как и положено, быстро поубирали ширмы. На ширмы у мусоров реакция такая же как, например, у разъярённого быка на кусок ткани, или как у собаки на кость. Такое иногда ощущение складывается, что они просто отрываются от своих неудач и никчёмной жизни, делая такие вот маленькие подлянки как срывание ширм. Но, надо сказать, что и это своеобразная игра. Дело в том, что пока кусок ткани висит в проходняке и закрывает обзор с продола – это ширма. Только спрячешь её под подушку, не смотря на то, что она лежит вместе с верёвкой, ширма уже и не ширма, а обыкновенная простыня. И выбивать не имеют права. Хотя, бывает, что в пылу бессилия, проведённого без успеха шмона выбивают и их. Только бы хоть немного поднасрать. Человеческая натура стадного индивида, что тут поделаешь.

На продоле стояли трое. Корпусник возвышался над двумя оперками. Не ростом, но возрастом. Он этим двум, в сущности ещё пиздюкам, в отцы годился. Они как клонированные братья близнецы, одного роста, одного телосложения. С одинаковым взглядом ничего не выражающих глаз. На тюрьме с кем только не случается общаться. В отстойнике ли перед этапом, в стакане ли перед встречей с адвокатом. И заметил я одну особенность у старых арестантов. При знакомстве никто тебе прямо не задаст вопрос, кто по жизни. Нет, будет шквал на первый взгляд ничего не значащих вопросов. Прокус, на тюремном языке. И во время такого вот знакомства, человек смотрит на тебя стеклянными безразличными глазами. Такое ложное ощущение иной раз возникает, что он с пустым местом разговаривает. И лишь, после того как ты грамотно ответишь на вопросы, сгладишь острые углы некоторых его реплик, иногда (когда надо) покажешь чуточку агрессии, видишь как стекло безразличия во взгляде постепенно растворяется. И уже проявляется что-то человеческое, какая то усмешка. Он ещё может задать множество вопросов, ещё подначивать, если уж сильно принял ты к сердцу его провокации. Но уже точно знаешь, для него ты свой, арестант, каторжанин. И не важно какой срок, какой режим… Эта особенность, необходима в застенках, без неё не прожить. Как будто в мозгу переключается тумблер и захлопывается перед глазами воображаемое забрало. Твой мозг ограждён от любых эмоций. Ни жалости, ни страха, ни злости. Абсолютное ничто в душе. Лишь нить разговора в мозгах, складывается чётко, с видением всевозможных разветвлений диалога. Наверное, так чувствуют себя гроссмейстеры во время игры в шахматы. Человек может, как угодно отвлекать собеседника, выражением ли лица, движением ли тела, он может пускать пыль, что ничего особенного не происходит. Всего лишь разговор. Но, глаза… Стеклянная какая то отрешённость в выражении глаз говорят – ты под прицелом пытливого арестанского ума.

У оперов же безразличие во взгляде другое. Оно не сетклянное, а какое то молочное, мутное, безликое и вязкое. Это, с позволения сказать, омуты. В них не тонешь, а вязнешь. Они смотрят сквозь тебя. Не то чтобы ты никто, а как будто бесплотный дух, которого в общем можно коснуться, и даже сломать. В них ненависть. Но не человеческая, и вполне объяснимая, а какая то природная. Бездушная ненависть и злость природного катаклизма, привитая им, где-то в их ментовских школах. И стоишь под чудовищным взглядом этих глаз. И становится ясно, что ты лишь их игрушка. Как игрушка в руках стихии. Только, если природная стихия величественна и всегда красива, то эти люди выглядят просто смешно. Но с мыслью, что где-то там в другой реальности у них есть любимые и дорогие сердцу люди. К которым они приходят с работы, с которыми разговаривают совсем по другому, по человечески, смех на корню стихает. От представляемой воображением картиной этой двуличности и слабыми попытками выставить себя этакими дланями господнями, становится как-то особенно отвратительно. И самое плохое, когда такой вот недочеловек начинает самоутверждаться с помощью данной ему, непонятно по какому праву, властью.
Другое дело корпусник. На вид, немолодой уже. Может и лет сорока, но во взгляде нет-нет да и проскальзывает какая-то усталость. Лицо испещрено множеством морщинок. На обыкновенном лице среднестатистического человека лёгкая почти незаметная ухмылка. Он сам старый каторжанин, только сбрось с него форму и помести в камеру… Лишь свежесть кожи лица говорит о том, что он официально вольный человек. Но внутри, он от тюрьмы уже никуда. Он здесь в доску свой. Он досконально знает на подведомственном корпусе всех, кого нужно знать. Именно он является связующим звеном между арестантами и хозяином. Именно ему приходится следить за порядком в отдельно взятом корпусе тюрьмы. И кому, как не ему известно, что одни только наебенивания и закручивание гаек мало, чем помогут. Он прекрасно знает, что зеки тоже люди. Он уже давно не видит в них врагов. И он играет в эту старую жестокую тюремную игру, приняв её правила.

Глядя на него, я вспомнил, как однажды, в его смену по тюрьме прокатился бунт. Ещё в далёком начале своего срока, когда спал я ночью, а к тюремной почте относился ещё по вольному – как к идиотизму, на продоле вдруг послышался какой то шум. Исходил он из аппендицита. Хата замерла в ожидании чего-то неизвестного. Не надо было быть многоопытным человеком, чтобы понять, что происходило что-то из ряда вон выходящее. И вдруг продол огласился звонким, почти мальчишеским голосом: «А-а-а! Братва! Мусара бьют!»

И тут начался ад. Сначала одна хата, затем другая стали кипешевать. Через минуту шумел весь продол, через пять вся тюрьма. Арестанты хватали шлёнки, кружки и что есть сил, били им по решкам. Кто-то, не успев ли, или не догадавшись сразу взять, что-нибудь металлическое, от души прикладывался ногами к роботу. Ад, и это мягко сказано. Шум стоял невообразимый и не передаваемый. И если бы было время тогда думать, то я наверное пожалел бы охранников. Многим, наверняка, стоило не малых трудов не обосраться при такой неожиданной какофонии звуков, выражающих не просто агрессию, но будто бы ярость раненого дикого зверя. Которому терять в сущности нечего. И зверь этот по всюду, он рычит, беснуется, и вырвись он из многочисленных клеток, не будет охране спасения. «Не будет расхода, не будет раненых». Эти, в повседневной речи арестантов шутливые, в общем-то слова, проявлялись с другой жестокой, почти звериной стороны.

Сколько народу на централе? Достоверно не известно. Рассчитана тюряжка на две с половиной тысячи мест. По телевизору как-то слышал – официально четыре тысячи. Статистика ли ошиблась? Или просто власти разбавили красок? Не знаю. Да и не дано мне это знать. Я лишь прекрасно знаю, что тридцать человек при желании запросто вынесут с петель металлический робот. А что там говорить про нижние этажи, постройки ещё позапрошлого века. Помещения камер от продола там отделяют хлипкие деревянные дверки, оббитые жестью. Я знаю лишь то, что не останови вовремя бунт, и он обернётся сначала стихией человеческой злобы и безысходности. Эти чувства казалось наполнены тюрьмой поколениями зеков. А как следствие, ответ властей на бунт – кровавый, беспощадный террор.
Я, пряник зелёный, прекрасно это понимал. Что уж говорить о корпусном. Мельком увидел я бледность его лица в открытой кормушке. Увидел, неслышимый за гамом короткий разговор с Арсеном…

Он то тогда всё и уладил. Оказалось, что в аппендиците, одна хата в хлам ужралась спирта и люди стали драться между собой. Когда вмешались мусора, то вся пьяная ярость вылилась на них. И вот кто-то завопил: «А-а-а! Братва! Мусара бьют!»
С них потом спросили, по всей как говориться строгости арестантской жизни. Но спирт попал под запрет. Не можете пить, вот и нехуй…

И вот, стоят тримусора как те тополя на плющихе, в панораме дверного проёма. И кто-то из близнецов настраивая подобающий тембр голоса сначала невнятно: «Хата!…». Затем быстро откашлялся, прочищая горло:
«Хата, все на выход!!!»
«А чё случилось, гражданин начальник?» - безразлично поинтересовался кто-то.
«Пока что ничего» - усмехнулся второй клон и затем, как ему показалось, заорал: «Давайте по шурику! Будите спящих! Быстро, блять вышли!»
Кто-то из толпящихся рядом с баркасом чуть ли не опрометью бросился на продол. Остальные же, не спеша, поплелись на выход. Ещё толком не проснувшись вставали со шконок трассовые и в тумане не отступившего сна плелись вслед за остальными, тихо матерясь себе под нос.

Арсен вышел самым последним. Корпусник поприветствовал его лёгким кивком головы, стоя позади оперов. Настоящий авторитет на тюряже распространяется не только на арестантов, но и на сотрудников администрации. И хоть корпусник официально стоит в подчинении опер-части, но в жизни всё переворачивается с ног на голову. Опера без корпусника, знающего людей не по сухим фактам в уголовном деле, а по делам тюремным, мало чего смогли бы добиться. И часто я видел в этих оперских рожах какое то эхо заискивания и уважения в общении с немолодым корпусником… Хотя это уже мусорские движения, я – их классовый враг. Я в тюрьме, значит, есть за что. Поэтому и размышлять над хитросплетениями их ментовских отношений мне не досуг. Может, там на воле, если выкрою время.
Опера зашли в хату, молча выпустив всех арестантов на продол. Корпусник остался подле нас. Ни слова не говоря, они направились прямиком к тупику.

Искусно сделанный Женей Мотаком вместо пыхнувшего не так давно, нам он казался неуязвимым. Найти его не, зная где он находится, - невозможно в принципе. Киянкой туда не подлезешь. Выполнен настолько хорошо, что и заметить не представляется реальным. Это был самый лучший тайник виденный мной за всё время проведённое в хате. Он был объёмен, но незаметен. Две ночи подряд, прерываясь только лишь на чифир, Женя как заведённый долбил, крошил, кромсал кирпич стены. Орудовал при этом только лишь стальной ложкой, да вольной «заточкой». Никаким более крупным инструментом подлезть к той части стены было просто невозможно. За эти две ночи, он выложил всю свою душу в создание тупика. Он действовал беззаветно, увлёкшись порывом братского арестантского чувства. Всего, каких то две ночи с двенадцати до шести. Всего вроде бы двенадцать часов. А тупик можно было назвать шедевром тюремного искусства прятать вещи. Тупик этот прожил всего лишь неделю. Но за эту неделю, Женя движимый всё тем же порывом успел продолбить при помощи обрезка трубы, больше половины стены, строя новую дорогу жизни – кАбуру.
Всю ночь он вгрызался зубьями бура вырезанными на конце трубы, в неприступность стены, поливая периодически место бурения водой. Чтобы не скрипел крошащийся кирпич, и становился мягче, податливей. Наутро, он аккуратно заделывал кабуру хлебным мякишем, затем замазывал пятно облупившейся со стен и старательно перемолотой краской. Под шконкой – не видно, а по шмону казалось, что это старая, давно заделанная кабура. Эта кабура, недоделанная продержалась почти пол-года. Срок, по тюремным меркам весьма внушительный.

Всё так же ни слова не говоря, опера вышли, прихватив все наши самые большие ценности - коня и тэху. Единственную иллюзию свободы. А мы мрачно, с застывшей злостью на лицах заходили домой, где похозяйничал враг. Тишина, гнетущая, отрешённая, прервалась резким лязгом захлопнувшейся роботины, за «Большим».
Как его имя? Не суть важно. Зашёл он совершенно недавно, с другой хаты. Поинтересовались, конечно, за него. Вроде, всё ровно, ещё один пассажир.  Внешности он был не лицеприятной. Лет тридцати пяти. Густая шапка волос на голове, черты лица, вроде добрые, но почему-то не располагающие к себе. Наигранно весёлое и оптимистичное поведение. Тело грушевидной формы, усеянное какими-то язвами и струпьями.  Руки маленькие и видно сразу - не видавшие тягот физического труда. Зашёл по два-два восемь. Незаконное хранение наркотиков, часть первая.
И что-то Белый зацепился за него. Андрюха одолевал его ежедневными провокациями, выглядящими со стороны, как шутки, порой на грани фола. Он то и дал этому человеку погремуху – «большой». Он шутил, подначивал, балагурил, но заметна в глазах была какая то жёсткость и подозрительность. Как-то незаметно, шутки отошли на второй план, и они сидя в углу глухо что-то бубнили друг другу. И лишь Андрюха повышал иногда голос:
«Чё ты мне рассказываешь? Ты такие байки на продоле мусорам рассказывай. А мне не надо, я сам те могу подрассказать за манькины боты».
Иногда Андрюха восклицал: «Пойдём пока!» И принимался ожесточённо тусоваться по свободному пространству хаты, обдумывая по всей видимости услышанное и решая какую-то одному ему ведомую задачу. Затем, по всей видимости, найдя ответ он возвращался обратно к Большому. И опять начиналось глухое «бу-бу». Наконец, с видом победителя Белый встал с корточек, и проголосил на всю хату:
«Ара, Арсен!»
«Что такое Белий?» - послышался ответ.
«А у нас тут сухарь есть» - улыбнулся Белый.
«Какой такой сухарь?» - наигранно удивился Арсен. Ему всё прекрасно было известно о подозрениях Андрюхи. Тот всегда после глухих тёрок с Большим, вечерком, как наладятся дороги, о чём-то тихо беседовал с Арсеном.
«Так у нас тут барыга!»
«Как так?» - фальшиво воскликнул смотрящий.
«Да какой там барыга, Арсен. Не барыжничал я никогда», - стараясь выглядеть бодро, и старательно делая вид, что произошло недоразумение, оправдывался Большой. Он подошёл к Арсену, собираясь, по всей видимости, продолжить объяснение, как его оборвал Белый:
«Как не барыга? Ну ты же штырился?»
«Ну да».
«Ты же сам тока что сказал, что толкал по тихой, корешам своим».
«Ну да, было дело. Пару раз помог».
«Как помог?» - удивился Андрюха: «Ты ж с них бабки брал за штырево».
«Не, ну я же брал только за так сказать себестоимость».
«Да это малоебучий фактор. Ты же брал с них бабло после того как отдавал герыч».
«Ну и что?» - невозмутимо отвечал Большой.
«А то, что значит, он у тебя в запасе был. Если бы ты хотел помочь, то дал бы дозу. Если бы ты хотел втариться, то сначала взял бы бабки. Значит и запас у тебя был нормальный. А откуда у тебя бабло на такое количество? Крадун из тебя печальный. Нигде не работал. И после этого ты хочешь сказать, что ты не барыга».
«Нет» - как-то неустойчиво ответил он.
«Хорошо, тогда дай номера телефонов своих корешей. Мы у них поинтересуемся…» - Белый хорошо пользовался своим положением. Так как он красный, то и предъявить по понятиям ничего не мог. А за необоснованность предъявы и спроса как с полноценного быть не могло. Он всегда мог отмазаться, что типа сами знали, что я красный, так что нефиг рыпаться. Мог сослаться на то, что он просто провоцировал. Он, может быть, и схлопотал бы пару зуботычин, да поставили бы на лыжи. Вот и всё. Поехал бы в красную хату.

Но, он был прожжённым уже катаржанином. По пустякам не цеплялся. И если уж начинал, какие то качели, то кусался до последнего. Большой же забуксовал и начал что-то мямлить в оправдание. Арсен лишь сказал, что тэха как расканителится - бери шуми, найди людей которые подпишутся что ты не барыга. Большой даже не сделал попытки исправить сложившееся положение.
Барыг, как известно, на тюрьме не жалуют. Если в советские времена не любили спекулянтов и перекупщиков. То во времена бурного развития рыночной экономики, переключились не на всех барыг, а на тех, кто трелевал дурью. После воровского прогона, когда воры поставили наркотики под запрет, барыги нашли крышу под мусорами. Их стали не любить ещё больше. Шпана пиздила по точкам и подворотням простых нароманов, не имея возможности громить барыг. В тюрьме, к барыге относятся снисходительно, только лишь в том случае, если он грел с воли зоны или тюрьмы…
Выяснив сущность Большого, Андрей не остановился. Чувствовал он какой-то подвох. Поэтому, не ослабевая хватки давил морально. Не переставая, давая лишь изредка отдышаться. Но, всё закончилось неожиданно.

Тупик пыхнул. И снова впереди забрезжил прогон по стороне: «Самара болеет». Но, нет, не будет сегодня этого прогона. Запас свитеров, шерсти и пропилена достаточен для двух дорог. И вот, тягостное безмолвие постепенно сменяется тюремной суетой:
«Пропилена хватает, шерсти тоже»
«Держи бутылку, а ты держи вот эту, смотри как надо коня плести».
«Ну чё ты в натуре невменяемый? Удержать не можешь. Иди тогда кишки шей…»
И Белый, снова присаживается с большим в уголке о чём-то бубнить. Через часа три, Солдат с пики как всегда взволнованно, почти испуганно, прогнал: «К нам! Зонт!». Вся деятельность в мгновение ока прекращается, убираются с глаз долой материал и инструмент для плетения коней. Мужики  толпятся на маленьком пятачке перед выходом, прикрывая других, кто прячет по майданам верёвки.
Отворяется роботина и звезда безразлично зовёт на выход с вещами Большого. Он торопливо и сумбурно хватает свой потёртый, видавший виды, майдан и уходит. И Белый с нескрываемой ненавистью и некоторой обречённостью смотрит ему вслед.
Лишь спустя немного времени, обдумав что-то хорошенько, произносит он в сердцах: «С-сука».
«Может быть», - задумчиво роняет Арсен.
«Да не может быть, Арсен, так и есть» - Убеждённый в своей правоте распаляется Андрюха: «Посуди сам. Барыга. Мусора берут, но по итоге - у него первая часть. Адвокаты? Какие на хуй адвокаты. У него адвокат мусорской. Я же с ним месяца три назад у следаков пересекался, помнишь, когда я бычий глаз вымутил. Мало того, он срывается всего на два года. Поселения! Дальше – больше. Я ему вывожу гуся за барыгу. Он не откусывается. Взрывается тупик. В наглую. Подозрительно. Только беру его в оборот – ушёл. На пару часиков позже и всё - не откусался бы, поверь мне Арсен, не первый день на тюрьме. И похеру чё я красный… И, сейчас, этапа никуда нет, значит в город пошёл на посёлок. А здесь сам знаешь, посёлок образцово-показательный. Его там и пальцем никто не тронет. По удо уйдёт домой. Наседки и на воле нужны».
Арсен согласился, доводы убедительны. Но прогонять по централу не стал. Доказанность не полная. Поэтому просто сказал:
«Хата, мужики, кто пересечётся с этим гусем, спросите с него как подобает порядочному арестанту».

В этот злополучный день Женя «Мотак» как-то осунулся. Погас его лихорадочный огонёк бурной деятельности. Было тяжело ему смотреть на развороченный тупик, в создание которого он не пожалел не сил ни души. Работая не по принуждению, но от чистого сердца, из бескорыстных побуждений. Он старался на благо каждого в хате, на централе. Но побуждения его как будто окатил холодной волной, поступок одной единственной суки.
Поведение его ни на йоту не изменилось после этого случая. Даже в лице не изменился. Что тут скажешь – старый каторжанин, хоть и был в неволе достаточно давно, но не настолько давно, чтобы забыть то чему учит тюрьма. Да и вообще, это забыть невозможно. И лишь как-то случайно я угадал в его глазах отблеск недоумения. Откуда они берутся, такие вот суки?
Теперь, спустя почти два месяца, он, наконец, перестал быть вольным человеком. Его разум вспомнил забытый, казалось бы, образ арестанта. И стало сквозить в его облике, какая-то отрешённость похожая на усталость, которую я заметил уже раньше в облике Арсена. Ему уже надоела тюряжка
Однажды, он подошёл к смотрящему:
«Арсен, вот какое дело. На грунт хочу упасть».
«А что случилось?»
«В знак протеста. Беспредел мусорской. У меня режим – поселение. А я уже пол срока под крышей отмотал. Вот у тебя как у старшего и интересуюсь, не имеешь ли ты что-нибудь против?»
«Да я то не имею. Но, какие последствия будут, не знаю. Поэтому отпиши в кремль, поинтересуйся у людей».
Так и порешили. Женя отписал в хату ответственную за централ. Люди поинтересовались кто таков. Услышав положительные характеристики Арсена, дали добро. На следующий день, Женя отдал по проверке заявление на имя прокурора края. Вечером он оказался в тройнике, холодном, сыром каземате первого этажа. Через два дня ушёл по этапу. Интересовались – куда. Внятного ответа не получили.
Только, спустя какое-то время, он опять показался в районе проёма двери. Ушли уже на лагерёвку и Шмель, и Глаз, и Белый, и Арсен, и Палец. Из старой обоймы остался только я. Контингент в хате полностью поменялся. И вот до боли знакомое лицо, на фоне всех новичков почти родное.

Как обычно заварили чайку. Он и поведал о своих скитаниях: «Этапировали меня на двадцатку. Строгий режим. Повели на карантин, в зону. Ну я рогом упёрся, говорю, чё совсем охуели, черти. Я – поселенец. Какая зона? Попиздили слегка, для проформы, но на следующий день подняли с карантина в комнату свиданий. Не, ничё не скажу, там комфортно. Диванчики, кровать, телевизор, видик. Правда, к антенне телек не подключён, а для видика штук пять кассет. Там и промаялся три недели. Писал куда только можно. Без результата. Потом, только, чё то видать дело моё изучили внимательней и ахуели. Поселенец, на строгом режиме. Да любая проверка за такой косяк им бы боком вышла. Как это поняли, вылетел я оттуда как пробка от шампанского. На централе там подзавис немного. И вот, обратно привезли. Но это не надолго. Я жалобовок отписал столько, что спецчасть не успевала их тычковать. Скоро уйду опять.»
Закурили, призадумавшись и немного пригорюнившись. Гоняя каждый свои думки. И лишь спустя минут десять Женя доверительно так сказал, понизив звук голоса настолько, чтобы никто больше не услышал:
«Не та тюряжка стала, не та. Странно как то всё. Я же заяву на голодовку в пятницу отдал. Не думаю, что спецчасть успела в тот же день её до хозяина довести. Нет, тут другое…» - Он многозначительно промолчал и продолжил свою мысль: «Пока хозяин кубатурил, пока запросил моё старое дело из архива, но на всякий случай закинули в тройник. Когда же, дело, по всей видимости, получили, то быстро меня с тюряжки сбагрили».
«Подожди Женя, так сколько лет прошло с тех пор. Судимость то снята уже давно» - ничего не понимая, возразил я.
«Так то да, а так то, есть такая формулировка – юридически не судим. Сучья фраза. Типа ты не судим по юридическим понятиям, но говорит как раз об обратном, что ты зек. А зеки для мусоров бывшими не бывают. Дела то хранятся ещё долго. А поскольку, я по прошлой ходке мусорам спуску не давал. Достучался даже до центральных газет, и до главного представителя международной организации по защите прав человека. Поэтому моё дело, будет пылиться в архиве ещё долго. Видишь какая хренотень, меня же с моим послужным списком хрен какой посёлок сейчас возьмёт. Страшно им, блять, за свои жопы. Но это всё понятно, срока осталось – на хую простоять можно. Мне интересно другое. Как мусора узнали, что я на грунт падаю, если не через спецчасть? Меня ж в тройник перевели как раз, после того как маляву на Людей толкнул…»
Он посмотрел на меня внимательно поверх неизменных, интеллигентного вида, очочков, и добавил: «Думай Витяня сам, как тебе в этом всём жить. Но я ничего не утверждаю, не подумай, что напраслину гоню.  Просто будь осмотрительней».
На этом разговор наш и завял. Я надеялся посидеть и как когда-то пофилософствовать с этим интереснейшим из знакомых мне, человеком. Не вышло. Не до философий тут и высоких материй. Тюрьма. Главное выжить. А там бы на воле, да за бутылочкой огненной воды, философствуй, хоть до хрипоты…

Женю забрали через два часа. К утру дошёл прогон с другого хутора – Мотак ушёл по этапу. Куда? Неизвестно. В этот день было четыре этапа в разные стороны края.