Справа – проем огромного, от потолка до пола, заводского окна. Слева – тоже. Стекла давно выбиты взрывной волной, также, как и переплеты окон. Повсюду пыль, обломки кирпичей, щепки, чугунные обломки – остатки массивной электропечи. Какое-то тряпье, наполовину засыпанное пылью, наполовину – свежим снегом. Снежинки падают сквозь дыру в крыше, пробитую еще в начале сентября, во время той, первой бомбежки. Тогда асы Рихтгоффена впервые обрушили свой смертоносный груз на Сталинград, тогда еще тыловой город, в котором не было ни зениток, ни «ястребков», но во множестве было беженцев со всего юга России.
Крышу пробила крупная авиабомба, которая взорвалась прямо над потолком, оттого-то и кажется, когда смотришь снизу, что словно скелет какого-то древнего зверя, переплетенный немыслимыми узлами, поддерживает ее, а вовсе не инженерная конструкция. Обломки потолка усеяли весь пол второго этажа литейного цеха... Впрочем, это наверно, в прошлом. Кто сейчас вспомнит какое-то литье...

Лиза сидела на корточках, прижавшись спиной к стене, точнее – к промежутку между оконными проемами. Рядом, в двух метрах от нее, лежал сержант Халилов, командир второго отделения роты, в которой Лиза была санинструктором. Сержант уже более пятнадцати минут не подавал признаков жизни, а еще совсем недавно хрипел и медленно водил руками в стороны, словно старался уплыть из этого рокового для него пятачка у окна, которое простреливалось снайпером. Этот снайпер и выцелил его, когда Рушан проскочил мимо первого окна, и как только он появился в проеме второго, германец послал ему пулю в поясницу. Халилыч упал, а фашист, вместо того, чтобы добить Рушана, решил сделать из него приманку, на которую и попалась Лизавета. Что-то толкнуло ее, и пуля, пущенная умелой рукой, попала не в спину, а в голень, пробив сапог и ватные штаны. Она успела до второго выстрела спрятаться за простенок, но теперь никуда. Проскочить несколько метров проема она, подстреленная, не сможет. Ждать тоже нельзя, Лиза чувствовала, как вместе с кровью, постепенно наполняющей ее сапог, уходят и ее силы.

Слева от Лизы, из железного короба воздуходувки высовывались несколько голов ее сослуживцев. Непростреливаемого пространства перед вентиляционным коробом было совсем мало, и наверх из него поднялись только сержант Константинов и ефрейтор Ачохов. Андрей громким шепотом пытался сквозь грохот близкого городского боя спросить что-то у Лизы, но она уже почти ничего не слышала - так сильно в висках стучало, то ли от страха, то ли от потери крови.
- Лизка! Мы щас куфайку кинем, немец стрельнет, ты сразу бежи... – почти кричал Константинов.
- Не могу я бечь, товарищ сержант, сил уж давно нет никаких...
- Чё робить-то? А Халилыч как? Все?
- Вроде все. Не стонет. Молчит. Не шелохнется. – Каждое слово с все большим трудом давалось Лизавете.
– Бросьте меня. Щас гансы подтащат миномет, всех угробят.
- Лизка! Ты чушь всякую не думай себе. Мы тебя вытащим, щас тока скумекаем, как это сробить.
Ачохов что-то начал доказывать сержанту, но Константинов резко ответил, нет, мол, на что Дамир еще больше зажестикулировал, потом решительно схватил протянутую из зева вентиляции телогрейку, закинул ППШ на спину, и, отстранив сержанта, кинул ее вдоль оконного проема. Взвыла пуля, отрикошетив от кирпичной стены, а Дамир, резким рывком проскочив простреливаемое пространство, еще успел на бегу подхватить пробитую фуфайку.
- Щас, щас, красавица... - кавказец быстро снял с Лизы кирзовый сапог, завернул вверх гачу ватных штанов. Задрав подол своей гимнастерки, быстро оторвал нижний край нательной рубахи, и этим куском материи протер ногу Лизы вокруг раны.
- Ничего страшного, кость не задета, пуля прошла навылет. Через месяц плясать с тобой будем. Будешь со мной плясать, красавица?
- Ага... – Лизу уже трясло в лихорадке. Шок, полученный при ранении проходил, вместо него наваливалась боль, тягучая, словно кисель.
- Все вы так говорите, русские красавицы. А потом и не вспоминаете бедного Дамира. – он пытался острить, чутьем понимая, что нужно как-то отвлечь девчонку от ее состояния. Но шутить получалось плохо, Дамир не настолько хорошо владел русским языком, и хотя акцента почти не было, думал он на своем языке, постоянно переводя на русский. Маловато было языковой практики за время обучения на первом курсе Махачкалинского «индуса». А после того, как немцы прорвались к Кавказу, он, по милостивому благословению своего прадеда, пошел сражаться за Родину. И вот уже третий месяц бьется с врагом на руинах Сталинграда.
- Я не все...
- Я знаю... знаю... ты не такая... другая...
- Какая?
Дамир сноровисто и туго перебинтовал рану, поднял Лизу за локти, пытаясь поставить на ноги, но она не могла наступать на раненую ногу, и тогда он взвалил ее на плечо. 
- Ну что, красавица, Аллах Всевышний всегда помогает воинам. Положимся же на милость Его. Не для себя прошу, для нее прошу!
Он резко кинул вперед телогрейку. Не успела она долететь до противоположного края оконного проема, как из нее вылетел клок ваты и вновь звонко запела пуля, отскочив от чугунной заслонки вмурованной в стену печи.
Дамир рысью рванул вслед за ватником, но, немецкий снайпер оказался быстрее. В слаженный грохот уличного боя, идущего совсем рядом, какофоническим треском ворвался на редкость лишний выстрел манлихеровской винтовки. Дамир неловко подскочил, но успел протолкнуть вперед, дальше к своим Лизу, и сам, запинаясь о рассыпавшиеся, словно гравий на неухоженном пляже, болты и заклепки на полу, на подгибающихся ногах сделал еще пару шагов и свалился на руки сержанту Константинову.

Что было дальше, Лиза помнила урывками. Скрученные, словно питоны в джунглях, трубы отопления, сквозь которые ее на руках протаскивали ребята из роты, свисающие черные лианы сожженной электропроводки, которые хлестали ее по лицу, когда они миновали закопченный пожаром подвал. Вновь небо через ажурные конструкции сгоревшей крыши. Далее – снова короб вентиляции, заканчивающийся вентилятором без крыльчатки. А потом, когда они пролезли через пролом в стене крайнего цеха, целая улица сгоревших домов.
Лиза вновь очнулась когда ее положили рядом со стонущим Дамиром. Рядом привстав на одно колено, склонился сержант Константинов. Чуть сзади, за спиной Данилыча стоял, тоже пригнувшись, ротный.
- Как они?
- Лиза в порядке, среднее ранение, потеря крови... Ачохов – пока не знаю. - Санитар с треском рвал маскхалат на Дамире.
- Что с Халиловым?
- Халилыч все. Когда отходили, немцы из минометов по цеху ударили. Сами еле ноги унесли. А там все обрушилось.
- Сержант Халилов погиб. – Лиза чуть приподнялась на локте. – Мы его не бросили бы раненого...
- Знаю.
- Ефрейтор! Ты это! Не вздумай мне тут окочуриться! Дыши давай! Дыши! – санитар начал усиленно чем-то звенеть в своей блестящей металлической посуде.
Лиза повернулась к Дамиру. Крупные капли пота ползли по его лбу, пепельные волосы, пересыпанные кирпичной и известковой пылью, спутались. Ефрейтора била мелкая дрожь, он то и дело стискивал зубы, так, что скрежет их был слышен, несмотря на грохот боя вокруг. Санитар старался, но видно было, что он все делает уже по обязанности, не веря в благополучный исход.
Через несколько минут Дамир протяжно застонал, не открывая глаз, попробовал сесть, но санитар не дал ему это сделать, и, приговаривая: «лежи, лежи», снова уложил его на носилки. Дамир открыл глаза, и, повернув голову к Лизавете, спросил:
- Как ты?
- Я нормально. – Лиза попыталась улыбнуться ему в ответ, но поняв, какую гримасу она при этом сделала, серьезно спросила. – Дамир, помнишь тот разговор, когда мы только приехали к Волге, ты сказал, что у тебя в красноармейской книжке написана нация - дагестанец. Но такой нации нет, есть кумыки, аварцы, даргинцы... а свою национальность ты так и не назвал. Мы много спорили с девчатами... но так и не решили, кто ты. А ты не говорил...
- Я ачох. Есть такое село в горах, называется Ачох. Там живут все ачохи – наверно самый маленький народ Союза. Очень маленький народ...
- Ачох. Как странно...
- Лиза, я в детстве... – Дамир замер на секунду, подождав, когда схлынет волна боли, пронизавшей его через весь живот, потом продолжил. – Я недавно читал про джунгли. Там ребенка звери нашли и воспитали... - он снова замолчал, и пауза длилась намного больше, так, что Лизе оказалось, что горец уснул или забылся, но он продолжил. – Мечтал побывать в джунглях. Говорят... там такие цветы... – Дамир еще раз попытался сесть, но не смог, и, откинувшись на спину, затих. Навсегда.


- Бабуля! Ты чё, уснула што ли! – молодая кассирша с агрессивно раскрашенными ногтями, по длине сравнимыми с ее короткими толстыми пальцами, в не менее агрессивном камуфляже лица, с нелепо для ее светлой кожи выкрашенными в кардинально черный цвет волосами, нетерпеливо тянула руку к Лизавете Павловне. – Паспорт давай уже!
Лизавета Павловна торопливо достала из матерчатой сумки паспорт, протянула его кассирше, и та, бурча под нос что-то типа: «ходют тут и ходют, работать мешают», углубилась в работу на новомодной машине. Диковинная машина жалобно пискнула, а через секунду ответила дробью, отпечатав квитанцию. Крашенная брюнетка в лицевом камуфляже повернулась на вращающемся кресле к пенсионерке, положила квитанцию на стойку и ткнула изогнутым ногтем в бумагу – «здесь и здесь». Лизавета Павловна торопливо расписалась там, где остались легкие бороздки разноцветного ногтя.
- Четыре сто двадцать два, шестьдесят семь.
- Я сейчас Вам дам тридцать три копейки... - Лизавета Павловна начала суетливо ковыряться в кошельке, но кассирша ее остановила, говоря лениво, но на повышенном тоне.
- Оставь себе свою мелочь. Задерживаешь людей только, кулема. Вон какая очередь!
Лизавета Павловна немедленно отошла, освободив место для невысокой блондинки с капризным выражением совершенно кукольного лица. Аккуратно складывая в сумку свои документы, убирая деньги в кошелек, она заметила, каким угодливым и доброжелательным вдруг стало лицо крашеной кассирши, когда она начала общаться с очередной клиенткой. Что нисколько не уменьшило презрительную гримасу на лице клиентки.

Старушка постояла еще у стойки, подслеповато пытаясь рассмотреть, что нарисовано на обложке яркого журнала. Во времена ее молодости на обложках журналов рисовали знаменитых и заслуженных советских людей... она поправила очки, перетянутые синей изолентой... – тьфу, гадость. И куда власти смотрят! Скотство сплошное... нарисована совсем без всего, как в бане! Хорошо, что еще только по пояс! 
Лизавета Павловна постаралась быстро, насколько позволяли ей ее ноги, уйти с почты, но серьезным препятствием для нее стал высокий порог и тугая пружина двери. Она несколько секунд боролась с ними, преодолела, и вышла на улицу. Озорной весенний ветер раздувал полы ее старенького плаща, купленного ей мужем-покойничком еще к сороковой годовщине Победы. Резво бежали ручьи, стремясь быстрее достичь Свободного проспекта, а там влиться в Качу, и вместе с ней и в могучий Енисей. Деловито щебетали о чем-то о своем воробьи, легко пережившие откровенно халявную зиму. Лизавета Павловна вместо того, чтобы повернуть в свой двор, почему-то пошла в другую сторону, но потом вспомнила, почему. Губернатор, в ответ на очередное повышение цен на электричество призвал граждан экономить ресурсы, чтобы поменьше платить. Лизавета Павловна так и поступила. Она не грела весь чайник, как когда-то при советской власти, а только кружку, постоянно выключала свет везде, живя в полутьме. Потом и холодильник стала отключать, все чаще и чаще. Ведь особенно в нем и хранить-то нечего. А макароны с крупой и в кастрюльке постоят. Так немного удалось накопить на оплате энергии, и за три месяца по-честному набежало четырнадцать рублей. Для кого-то это вовсе не деньги, а для нее – целая лишняя булка хлеба. Или две котлеты. Их то и решила, не откладывая в долгий ящик, приобрести пенсионерка, повернув в соседний супермаркет. Она потихоньку, стараясь обходить участки грязи по просохшей земле, ступала по соседнему двору, когда резкий рывок за сумку опрокинул ее в лужу. Лизавета Павловна отчаянно ухватилась за тряпичную ручку сумки, но тускло мелькнул уродливый обрезок железа, и когда она представила, что ржавый нож входит в ее тело, лезвие полоснуло прямо возле пальцев по хлястикам сумки. Еще рывок, и парень в темной куртке уже бежал прочь, унося с собой, помимо сумки, и мечты о котлете на Девятое мая.

Лизавета Павловна попыталась встать, но ноги проскользнули по вязкой грязи, и она снова упала, на этот раз лицом в грязную лужу. Она села и беззвучно по-бабьи завыла - заголосила о своей судьбинушке. Чуть позже попыталась снова встать, но сил на это уже не осталось. Мимо шли и шли люди. И каждый отводил глаза. А пара прохожих нарочито громко пробурчали что-то о совести, потерянной в такие годы. Среди них мимо прошел и тот парень в темной куртке. Выжженные героином зрачки глаз, наркоманское облизывание губ, дерганые, словно у робота Вертера из старого детского фильма, движения. Обратно он шел уже без ее сумки, и не посмотрел даже на нее, для него, кроме него самого, никого не существовало.
А Лизавете Павловне уже было не до этих спешащих по своим делам людей. На другом конце двора она вдруг смогла разглядеть своих старых боевых друзей. Дамир Ачохов в черкеске, Андрей Константинов, вернувшийся домой только для того, чтобы успеть родить дочь, а потом умерший от множественных ранений в легкие, полученные при освобождении Польши. Ротный, Лизавета Павловна так и не смогла вспомнить его фамилии, которого разнесло в клочья разрывом «фауста», это под Бреслау. Халилыч в расшитой райскими цветами тюбетейке и с единственным орденом «Человек с ружьем» на груди. Длинношеий санитар – его убили чуть позже битвы при обороне Сталинграда, под Котельниково он вместе с ранеными полевого госпиталя держал оборону от прорывающихся на выручку Паулюсу танков Манштейна. Он рад бы был, чтобы сзади него стояли заградотрядовцы с пулеметами, но их не было, и пришлось стоять насмерть. И были еще кто-то, кого она просто не могла вспомнить. Они махали ей руками, кричали что-то, но она, по старости, верно, не слышала...
- Бабушка, Вам плохо? – к лицу Лизаветы Павловны склонился парнишка лет шести с деревянным мечом, неумело выстроганным из штакетника. Лизавета Павловна попыталась сконцентрировать свой взгляд на мальчишке, а в ответ только и смогла сказать:
- Хочу туда... обратно... в джунгли...

«...и в том строю есть промежуток малый
Быть может это место – для меня.
Настанет день и в журавлиной стае,
Я полечу в такой же сизой мгле.
Из-под небес, по-птичьи, окликая.
Всех тех, кого оставил на земле...»

Август 2007-го года