Макар Нифонтеев, бывший рядовой третьей особой бригады тридцать второго пехотного корпуса, а ныне – инвалид фронта, вернулся домой.
    Три долгих года Макар не видел родной деревни. Три долгих года, в окопах и в лазаретах, вдали от этих лугов и березовых рощиц, Макар хранил в своем сердце воспоминания о самом дорогом, что оставил, некогда призванный на фронт, воевать на земле, принадлежащей другим. В пыли чужих дорог, потерявший многих братьев по оружию, покрытый ранами, боль от которых не унять никогда, Макар возвращался в свою деревню, бывшую тем милым островком и палестиной, которую когда-то утратил, но самой памятью о которой, ожидающей до времени, и берегущей себя для долгожданной встречи, единственно жил, и поднимался в атаку против ненавистных германских полчищ, и кричал «Ура!» звонко, так, как кричат в последний в жизни раз обреченные, что идут на неминуемую смерть под вой вражеской картечи.
    В потрепанной, латанной-перелатанной шинели без погон, в лихо заломленной набок фуражке, чуть прихрамывая, Макар шагал к своей избе, притулившейся на краю Загорьевки, насвистывая французский мотивчик. В вещмешке, что болтался за спиной, грели спину инвалидское пособие, аккуратно завернутое в ситцевую тряпицу, масленка, трофейный хронометр с позолоченными стрелками, да ломоть ржаного хлеба, от тоски и сырости покрывшийся плесенью.

- Здравия желаю, дорогая Марта Иоанновна, пред ваши очи явился, будучи комиссованным по причине тяжелых ранений инвалид, боец русской армии Западного фронта, рядовой Нифонтеев Макар! – отчеканил громко Макар, и салютовал, приветствуя женщину в скромном сарафане и с коромыслом на плече, на которую натолкнулся у околицы.
- Какая я тебе Марта, соколик, Марфой меня звать, - застеснялась бабонька, и прихватила покрепче коромыслину, чтобы не приведи господь сподручней было дать отпор неизвестно откуда явившемуся служивому человеку. И вдруг, в одночасье узнав его, выронила и коромысло, и с ним же пустые ведра – те покатились с грохотом по склону – охнула, всплеснула руками.
- Макарушка! Родной! Вернулся!
- Марфуша! –  Макар бросился к ней, босой, простоволосой, потянул к ней руки, и они тотчас соединились в крепком объятии, целуясь и обнимаясь, позабыв обо всем на свете.
- Вернулся, миленький, вернулся, родненький, я уже и не чаяла живым-то тебя увидеть, уж я и свечки за здравие ставила, и молитвы Богородице возносила, за возвращение твое, а тебя все не было и не было, - причитала Марфа, и гладила, гладила своими белыми руками обветренное, черное от пороха Макарово лицо, и целовала его  то в губы, то в глаза, а он счастливо смеялся, и отворачивался, а по лицу его, отвыкшему от эмоций, текли ручьем чистые слезы  радости. Мягко отстранив ее от себя, Макар подобрал ведра, закинул коромысло на плечо, и вдвоем с любимой супругой они, держась за руки, пошли через травостои к дому, не в силах надышаться пряным медовым запахом цветов, слушая в благоговейном молчании звоны кузнечиков, поливаемые щедрым солнышком, и не нужны были в эту минуту никакие слова.
    Вскоре Макар, в одном исподнем, сидел напротив Марфы за столом, и не торопясь, основательно пережевывал сало, сыто шевелил ложкой в рыхлой картофельной горке, исходившей паром, а на столе отпотевала извлеченная из дальнего уголка погреба бутыль. Марфа, не в силах наглядеться на Макара, застыла, оживая время от времени только чтобы подлить в чашку самогонки. Макар сделал ей жест налить и себе, и лихо хрустнул луковым пучком, дурашливо вращая глазами. Марфа захихикала себе в кулак, и послушно выпила, поперхнулась, и захохотала во весь голос.
- Ох, Макарушка, как же я тебя ждала! И болела сильно от печали, и руки едва на себя не наложила. Не могу я без тебя, одна, никак невозможно жить без родного плеча, без твоих глаз, и рук, и поцелуев, - Марфины глаза заблестели.
- Верю, родная, как себе верю. А и мне несладко-несолоно было, сама понимаешь. В самую гущу бросали нас командиры, в самую смерть. Сколько раз я умереть должен был – не упомню. То бонбу с ероплана сбросят, то из пулеметов всю шеренгу повыкосят, то пустят газ – ядовитое облако – от которого глазья вылезают, и кожа с человека сама собой спадывает, как с вареного гуся. Страшное дело – война. Много полегло наших, и врагов великое множество положили – многие лета считать-не пересчитать. Было дело, и убитых не хоронили, так и бросали на поле, а они скалились, будто над живыми усмехались, потому как для живых, для нас, вся эта свистопляска не кончилась с пулей в сердце или осколком в голову...Что тут скажешь…Война, Марфа, и этим все сказано.
    Марфа, затаив дыхание, слушала непонятные слова, которые произносил ее муж, но не решалась переспросить, а все глядела на него, и узнавала в его взгляде неистребимую печаль и душевную рану. 
- Но это ничего, Марфуша. Все это – в прошлом, и никогда не вернется, не опалит наши сердца смертельной тревогой. Теперь я - дома, с тобой, и заживем мы теперь по-новому, а горя вовек не узнаем, это я тебе обещаю, слово русского солдата даю! –  Макар опрокинул в себя кружку с остатками самогона, довольно крякнул, и решительно утер усы тыльной стороной широкой как лопата ладони.
    Захмелев, Макар склонил голову, и задумался. Видя, как нелегкие мысли бередят Макара, Марфа решилась его отвлечь.
- А что у тебя с ногой, миленький?
-  С ногой? А-а, - Макар выпрямился, скрипнул табуретом. – Потерял  я ногу, при штурме германской фортеции возле села Курси, в землях французских. Скотина Марушевский, лях пархатый, бросил нас в атаку, с трехлинейками  - на пулеметы, без саперов – на мины, на колючую проволоку. Вот я и наступил, на мину-то, и миной мне ногу оторвало.   
    Помню, кровь из меня хлещет, я кричу, Христа-бога-душу-мать поминаю с угодниками, а наши меня волокут в тыл, не дают помереть. И я то падаю во тьму, в небытие, то снова просыпаюсь, а шинель мокрая от крови, и вся в лохмотья изорвана. Слава Богу, при нашей бригаде оказался профессор, из Юрьева выписали, звать - Николай Нилыч Бурденко, долгих лет ему, во век не забуду. Он меня с того свету на этот и вытащил. Лекарь - чудодейственный, стольких спас, и меня с ними. Последнее, что помню сразу после ранения – такой маленький деревянный молоточек в руках санитара. Он им меня р-раз! – по башке. А когда я пришел в себя, у меня уже вот что, новая, блестящая! – и Макар с удовлетворением похлопал себя по протезу. Словно в ответ на его слова, внутри протеза зажужжало и затюкало.
- А что это там такое жужжит? – полюбопытствовала Марфа.
- Это работают разные мудреные колесики и шестеренки, хитрая механизма! – Макар подвигал ногой. – Вот, смотри, - задрал штанину кальсон. – Видишь, рукоятка? Каждое утро ее до упора кручу, завожу пружину, чтобы нога работала. Как заводка кончится – нога омертвеет, и ходить тогда трудно, одно слово – культя. А пока пружина скручена, я бегать могу почище Гриньки-охотника, как евонные зайцы. Правда, плавать теперь нельзя, железные части погружать в воду строго-настрого воспрещается: заржавеют. И каждую неделю, смотри-ка, смазывать надобно, -  Макар пошарился в своем вещмешке, извлек оттуда масленку. Марфа смотрела на него все это время расширившимися от страха глазами.
- Да ты не бойся, Марфуша, это дело не накладное. Я тебе больше скажу. Мир вокруг, которого ты никогда не видела, очень интересен. Я много где бывал, много чего повидал за этих четыре года. Каких только чудес не насмотрелся, о которых раньше и помыслить не мог!  Вот например, как тебе самоходные повозки с железными лентами, намотанными на дюжину колес? Едет такая повозка, вся из тяжелой брони сделана, и ломает своим весом и дерево, и камень, и окопы зарывает вместе с людьми. А спереди у нее – щели, а оттуда – пулемет, и тра-та-та, поливает пулями. Такую повозку нипочем не возьмешь из винтовки, по ней из пушек стрелять только и остается.
- Зачем же такого напридумывали, людей убивать, зачем же так изгалялись? – качала головой Марфа.
- Это, Марфуша, технический прогресс. Я ведь тебе только про одну такую штуку рассказал, а их еще – тьма-тьмущая. Вот, например, та же механическая повозка, если к ней плуг приспособить, землю пашет так быстро, как ни одна лошаденка! Я сам видел. И называется это чудо – трактор. Дымы из него идут, рычит мотор, колеса вращаются, и прет, прет без остановки вдоль по меже, а за ним земля аж дыбится, выворачивается. Великая сила! Скоро, когда царя не будет, по всем деревням будут трактора, и лошадей не надо. Вырастим столько хлеба, что за всю жизнь не смолоть, не слопать. Такие вот дела. В общем, готовься, как будет новая власть, так сразу и трактор у нас с тобой в хозяйстве появится. Ему ни сена, ни лечения – он жрать не просит, и хворать не хворает.
- Это какая же новая власть, Макарушка? У нас в деревне тоже про нее всякое болтают, мол, царя не будет, попов не будет, всем сами заправлять станем. Брешут ли, дело ли говорят, никак не возьму в толк.
- Дело говорят. Скоро и сюда доберутся рабоче-крестьянские советы. Хватит, навоевались, пора и Родину подымать. Сообща скинем гнет самодержавия, сами над собой властвовать будем, родная! – Макар воодушевился собственными речами, притопнул механической ногой.
    Марфа не понимала, про какой гнет говорит Макар, и как можно властвовать над собой, но выпитый самогон подсказал ей картинки, на которых дымящее железное чудище трактор сбрасывает в овраг деревенского батюшку и старостино семейство. То, что она представила себе, ей не понравилось.
- Что-то страшно мне, Макарушка, от такого будущего. Вроде спокойно же жили, при царе Николае, он же вроде как заступник для нас, а теперь кто будет за нас заступничать? Трактор твой?
- Не прекословь попусту, Марфа. Открылось мне на фронте, что царь Николай – и есть главное и жадное зло, распустившее свою паутину по всей России, чтобы нашего брата захомутать, и погубить, на войне в окопах сгноить, в полях и на заводах в землю вколотить, до смертушки, до полного отчаянья.
    Марфа ахнула, закрыла рот ладонями. Макар, уверенный в неколебимой правоте своих слов, завершил обличительную речь:
- Вот тебе и заступник, вот тебе и отец родной, царь-император. Скинут скоро царя. Всем трудовым крестьянам на радость. – Макар поднялся с табурета, дав понять, что разговор окончен, и направился к полатям, и под кальсонами тихонько жужжало и звенело железом о железо.
    Марфа засуетилась, убирая со стола, не в силах освободиться от тревожных фантазий, в которых кричал, цепляясь за край оврага, отец Варсонофий с косматой, в жухлых запутавшихся травинках, бородой.
    Утром Марфа, с растрепанными волосами, зашлепала босыми ступнями по дощатому полу, торопясь умыться. Солнце было уже высоко, Марфа впервые за эти годы встала поздно. Во дворе требовательно хрюкала и повизгивала Авдотья, не получив ежеутренних отрубей с картофельными очистками.
    Наливая свинье в корыто ее еду, Марфа вспоминала, каким странным оказался у Макара его уд срамной – ребристым и холодным, по крайней мере, вначале. И свой краткий ночной испуг вспоминала, когда ухватилась за него, и почувствовала вдруг кожей металл. И мелкие пупырышки, «заклепки!» - как пояснил Макар. С «заклепками» было как-то…необычно. И такой он был твердый и толстый, будто палка от метлы. От этого воспоминания внутри у Марфы защекотало, и она перекрестилась, отгоняя от себя греховное, но внизу живота делалось стыдно и тепло, и хотелось укрыться в смородиновых зарослях.
    Марфа, приложив ко лбу ладонь от солнца, посмотрела в поле, где в теплом мареве колебалась человеческая фигура. Макар решительно шагал, и тянул за собою плуг, насвистывая незнакомую Марфе песенку, принесенную им со страшной и непонятной Войны. Скоро им не придется пахать самим, подумалось Марфе. Скоро в деревню придут машины.

    Миновало лето, и березовая роща у деревни пожелтела, засияла новыми красками, последней яркой вспышкой,  знаменовавшей приход зимы, до которого осталось совсем уже немного времени.
    Ложились спать, и вставали Марфа и Макар теперь по часам: каждые вечер и утро хронометр, нашедший свое место в углу под иконостасом, оглушительно и навязчиво трындел, пока Макар не заставлял его умолкнуть нажатием на латунную шляпку, похожую на поганку.
    Всяк занимался своим делом: Марфа возилась по хозяйству, готовила да стирала, и обиходила скотину, а Макар работал в поле.
    Однажды Марфа почувствовала вдруг, что занемогла. Доктора в Загорьевке не было, а потому пришлось обратиться к бабке Глафире, понемногу волхвовавшей всю свою жизнь, да заговаривавшей боли, не обращая внимания на беззлобное ворчание батюшки Варсонофия.

    Макар качал на руках осоловевшую от счастья Марфу, и плясал камаринского, и кружил жену, безумствуя от случившейся радости.
- У меня будет сын! У меня будет сын! Слышите, все! У меня будет сы-ын! – и подбрасывал Марфу вверх, а потом ловил ее, обрадованную и напуганную, опьяненную полетом и долгожданным известием.

- Как назовем нашего маленького? – спросила как-то Марфа. Макар, не задумываясь, тряхнул кудрями, отрезал по-военному:
- Трактор! Будет у моего сына современное имя! – и Марфа загрустила, потому что тайно мечтала назвать своего ребенка как-нибудь по-простому, в честь деда или святого, и потому что ей не нравились мгновения, когда взгляд Макара становился таким нездешним, под влиянием, верно, его фронтовых воспоминаний и чужих для нее мечтаний.

    Если бы Глафира не подоспела, Марфа точно померла бы. Да ничего, выходили. Травками, да приговорами, нашептываниями,  козьим молоком поставили Марфу на ноги после казавшихся бесконечными родов. Ни на минуту не отходил от ее постели Макар, все держал за руку, и лоб целовал, и ласково подбадривал.
    Первое, что сказала Марфа, когда, наконец, смогла разлепить горячечные губы, было:
- Дайте мне… сына.
    Макар, плача от счастья, бросился к огороженному занавеской уголку подле печки, и бережно извлек из самоплетной колыбели крохотный сверток, в котором копошилось и урчало.
- Вот он, сынок наш, вот он, малыш наш, наше с тобою будущее, - с жаром шептал Макар, подавая сына жене.
    Она обняла сына, и впала в сладкое забытье, а во сне ее изможденные недугом ладони со всей материнской нежностью гладили маленькие гусенички, и блестящий кожух радиатора, и выхлопную трубу размером с булавку.
      «С тобою…Родину-то…и подымем…»